Я не потому убежала, что обиделась на отца или на тебя. Все меня очень любили: и ты, замужняя дама, и отец, кричащий «шлюха!».

Я просто не могла больше там быть. Я вдруг почувствовала себя грязной, провинившейся. Все правильно: ты невеста в белом платье, а я наказана за свое плохое поведение, спала с ним до свадьбы, вот и осталась стоять в углу. Но Илья, из-за которого я стояла в углу, был уже не мой, я расплачивалась – за что?! Как будто ругают за то, что ты взяла конфету, но у тебя уже нет этой конфеты, ее отняли. А тебя все еще ругают, а ты и так плачешь… Не могу объяснить.

В Москве было много мест, куда я могла пойти и сказать: «Мой любимый женился на моей подруге, и вот она, я, с разбитым сердцем». У нас было так много друзей в Москве, что я могла никому ничего не объяснять, а просто выбрать, в чьей мастерской жить.

Отец приезжал за мной, просил меня вернуться, и Анна приезжала, привозила мне сначала документы, потом зимние вещи, но я не захотела возвращаться. Я уже училась в Строгановке и вообще…

Зина. Ты не собиралась выдавать меня отцу, ты тоже думала, что он знает, ты просто пошутила.

Ты же такая умная, Зина, – ну, скажи, почему я рассказала тебе об этом – я и папа, папа и я – только через много-много лет? Правильно, когда все это – я и папа, папа и я – стало совсем не важно, не очень важно, не так страшно важно.

В Москве было интересно. Жить совсем одной, без дома, когда никто за тебя не отвечает, а иногда ты совсем никому не нужна, было интересно.

Я не говорю, что ты, Зина, разбила мне жизнь.

Я просто говорю, что твои подробные воспоминания – это твой роман, а есть еще мой.

Ася.

Здравствуй, Ася!

Ася! Вот теперь я тебе по-настоящему расскажу про наш брак.

Ты ведь никогда не была замужем, верно? Не была замужем так долго, чтобы это могло называться браком.

Ты не знаешь, в чем секрет хорошего брака, а я знаю.

Илья тогда, в юности, предал тебя, теперь меня.

Но что такое любовное, сексуальное предательство? Это просто выбор – ты или я, я или ты. Один раз тебя, другой раз меня, ты первая, я вторая. Илья выбрал меня – для жизни, тебя – для секса.

Сексуальное предательство – это пустяк по сравнению с настоящим предательством.


Наш медовый месяц начался после папиной смерти. Мы были женаты к тому времени уже семь лет.

Илья так любил моего папу… Вечерами Илья, как любовник, со счастливым лицом, в заранее условленное время, торопился к папе в кабинет. Папа рассказывал… Ему не интересно было рассказывать мне, нужен был слушатель с горящими глазами. Он ведь был уже пожилым человеком, даже старым, и самое интересное для него было – рассказать. О начале его жизни, о семье.

Папина официальная биография советского писателя начиналась со слов «Родился в 1912 году, в 1935-м окончил Политехнический университет» и не включала воспоминания детства – французский язык, парадные обеды, няня из деревни. Папа никогда не обнародовал свое непролетарское происхождение, даже для меня не отклонялись от официальной версии «из крестьян», хотя достаточно было взглянуть на его лицо да и на себя в зеркало. Такое было время: папа депутат, орденоносец, секретарь Союза писателей… и никаких нянь!.. Для Ильи папина жизнь была сказка, тысяча и одна ночь.

Я, конечно, не раз слышала за столом при гостях, что он видел поэтов Серебряного века, слушал Маяковского, разговаривал с Горьким о роли литературы в воспитании будущего гражданина, но для меня это было как семейный обед в 15 лет – вкусно, но скучно. А для Ильи – волшебная музыка. Маяковский, Асеев, Горький прежде были для него любимым набором букв на обложках, а сейчас – каждый вечер в папином кабинете он как будто садился в машину времени, испытывал физическое ощущение счастья от папиных рассказов.

Папа открыл Илье новый мир, и не только прошлое. Он открыл Илье Бродского. Бродского Илья раньше не читал, – откуда ему было взять Бродского? На черном рынке можно было достать Цветаеву, Пастернака, Мандельштама из «Библиотеки поэтов», а Бродский у нас не издавался и поэтому не продавался на черном рынке. Знакомых, которые передавали бы друг другу почитать тонкие машинописные страницы с нечеткими строчками, у Ильи не было.

Ну, а теперь у Ильи был Бродский, и он был так счастлив, так влюблен – в сборник нью-йоркского издательства «Остановка в пустыне», в «Конец прекрасной эпохи», изданный в «Ардисе», в только что изданный там же, в «Ардисе», сборник «Новые стансы к Августе».


«Замечательно, когда зять с тестем в таких хороших отношениях», – говорили все. Илья не хотел быть с папой в хороших отношениях, он хотел быть его сыном!.. Не потому, что от папы зависела его судьба, карьера, роман.

Илья работал редактором отдела прозы модного комсомольско-молодежного журнала и получил все, что было обещано. Роман папа напечатал главами, об Илье заговорили – «талант, надежда, новая проза». Над окончательным вариантом романа Илья работал, но никак не мог закончить, зато он так много писал как журналист, тексты лились из него рекой – о культуре, на социальные темы, обо всем. Через несколько лет после нашей свадьбы он уже мог выбирать, в какой союз вступать, Союз писателей или Союз журналистов. Выбор был ясен – конечно, Союз писателей, но Илья колебался, мучился, – настолько сильно ему хотелось вступить в оба.

Это такая советская история – карьера по блату, по знакомству, по протекции. Благодаря дружбе с отцом мальчик из ленинградской коммуналки был уже… кем он только не был – «надеждой молодой прозы», вершителем судеб чужих рукописей, известным ленинградским журналистом!.. Без папы ничего бы не вышло, папа помог. Но ведь нужно знать, кому помогать. Бездарностям помогай-не помогай, результат один – бездарность.

К концу папиной жизни Илья уже был сам. От папы уже ничего не зависело, но Илья все так же замирал у двери папиного кабинета…Илья ведь вырос с отцом знаменитым ученым-космонавтом-разведчиком. Вот и нашел в папе не только старшего близкого мужчину, а того знаменитого отца, о котором мечтал в детстве, и был ему как сын, удачный сын. Я подходила к кабинету и слушала его приглушенное бормотание, – он читал папе что-то свое, и папино довольное «ну, ладно, ну, допустим…».

Илья так любил папу, что мне казалось, я вообще не была замужем.

Ночью, после долгих разговоров с папой, Илья приходил в мою комнату и падал рядом со мной, счастливый и возбужденный – не мной, а разговорами с папой, папиным прошлым, Бродским, обсуждением своих дел. Конечно, иногда между нами происходило то, чему положено быть, но наша «сексуальная жизнь» была такая тихая, застенчивая, как будто тайная от нас самих, как будто это – нельзя, как будто мы с ним брат и сестра.

Папа умер так внезапно, что я даже не горевала, а все спрашивала знакомых врачей – почему? Он ведь не болел, не жаловался на сердце, катался на лыжах в Комарово, вернулся на дачу, прислонил лыжи к крыльцу, присел на ступеньку и умер – почему?.. Прошел месяц, два, три, а я все просыпалась ночью и не могла понять – почему Илья здесь, рядом со мной, а не сидит с папой в кабинете?

Впрочем, Илья по-прежнему много времени проводил в папином кабинете. Его захлестнула туча дел: комиссия по литературному наследию, составление посмертного сборника, переиздания, договоры, авторские права, неоконченные рукописи, архив…

Ася! Знаешь, что было дальше? Оказалось, я совершенно не такая – не холодная, не фригидная!

После папиной смерти наши отношения с Ильей переменились. Это короткое время – от папиной смерти до того, что Илья сделал, мы с ним были по-настоящему мужем и женой. Прошло почти семь лет со дня свадьбы, и я наконец-то поняла, зачем вообще людям все это.

У нас не было так красиво и страстно, как в эротических фильмах, – конечно нет! У нас не было так, как у тебя с ним. Никаких оргазмов у меня, конечно, не было, но кое-что изменилось. Если раньше у меня в голове как будто включался механизм – я не умею, у меня все равно не получится, а если вдруг получится, то это нельзя, стыдно, – то теперь привычный механизм вдруг выключился, словно кто-то перестал нажимать на рычажок.

Илья утешал меня, я утешала его, и из утешения и нежности возникало желание – у него, и мне было это не неприятно. Я и не знала, что может быть нежность, а не обязанность. Я даже днем думала: «Как будет сегодня ночью?..» Наверное, таким должен быть медовый месяц – когда с каждым днем все больше думаешь: «А как будет ночью?»

Можно сказать, что нас бросило друг к другу горе, что меня как женщину разбудил стресс, можно даже сказать, что с папиной смертью мы оба почувствовали себя взрослыми. Все что угодно можно сказать!

Но все же это означает, что я не холодная, не фригидная!.. Просто у меня был долгий путь. У тебя, Ася, был мгновенный путь, а у меня долгий.

Зина.

Здравствуй, Ася.

Со мной произошел казус на лекции. Я рассказывала о ранней прозе Гоголя: «Обратите внимание на огромное количество восклицательных знаков в прозе Гоголя, что дополнительно создает атмосферу экзальтации. Атмосфера экзальтации, фантасмагории создается не только на интонационном, но и на семантическом уровне, – к примеру, сочетание „замысловатые девушки“…» – и вдруг задумалась посреди фразы.

Студенты подняли головы от тетрадей, – я очень строго требую на экзамене, чтобы отвечали по моим лекциям, а не по учебникам, поэтому на моих лекциях все пишут, – а я продолжила мысль: «Моя Мася тоже замысловатая девушка, я не понимаю, почему она такая, я просто ничего не понимаю…» Обычно, выходя на кафедру, я не думаю ни о чем, кроме лекционного материала. Но в этот раз я, очевидно, думала о своем, и получилось, как будто я заговариваюсь. Я поймала удивленные взгляды и сказала: «Кажется, я немного заговариваюсь. Скоро пойдут слухи, что я читаю лекции про зеленых человечков».

Я говорила «замысловатые девушки», а думала о своем. О своем – о Масе. Кажется, такая семья! Что же родители, что же отец?!..А что можно сделать?!

У нас дома никогда раньше не было стыдного, такого, что нельзя показать людям, если бы нашу жизнь снимали скрытой камерой, – ни одного кадра, за который мне было бы стыдно. Знаешь, как бывает, – к примеру, муж кричит на жену «идиотка!», или жена бьет мужа по лицу, или они вместе прячут вкусную еду от незваных гостей…

А сегодня у нас дома было стыдное. Я бы не хотела увидеть это в передаче «Под стеклом».


Я не разговариваю с Ильей, не говорю ни слова, как немая.

Я разговариваю с ним только при Масе, – она не должна знать, что у нас происходит. Масе легко не знать, потому что ее почти никогда нет.

Начался семестр. Теперь я с нее глаз не спускаю, каждый день – была ли на первой паре, на второй, на третьей, где была после университета. Моя золотая девочка, я ее почти не вижу. Бужу, ставлю на ноги, отвожу в ванную, она кричит мне: «Мамочка, иди, у тебя первая пара» – и засыпает в ванной. Ухожу в университет – она еще спит, прихожу – ее уже нет.

Где она? Повсюду, как ветер. В клубах, в кафе, у подружек. На вопрос «где ты?» отвечает «я на Невском», как будто весь Невский проспект ее комната. Пробовала не оставлять ей денег, – она словно не понимает, что означают эти бумажки. Нет, и не надо, а если есть, берет стопочкой, берет, где видит, берет, как наливают стакан воды.

Я думала, она живет студенческую жизнь – пусть. Но она не учится.

Вчера я кричала на Илью.

– Как тебе не стыдно, ты же отец! У тебя ребенок пропадает!..Она же пропадает, сделай хоть что-нибудь!

– Что я могу сделать? Что вообще тут можно сделать?.. – беспомощно сказал Илья.

– Все можно сделать! – закричала я. Ненавижу этот его беспомощный тон!

– Можно что-то сделать только в одном случае. Если ты говоришь ребенку: «Я тебе не разрешаю уходить», и ребенок пугается и не уходит. Но Мася – другая!.. Она все равно уйдет! Ты говоришь ей: «Ты не будешь это делать!» или «Ты сделаешь то, что я требую!» Но она не слушается, потому что не боится наказания.

– Почему я должна ее наказывать в 16 лет?!

– Под наказанием я имею в виду, что ты расстроишься. А Мася не боится, что ты расстроишься. Поэтому у тебя нет шансов ее приструнить.

– А почему ты все время говоришь обо мне? А ты, ты?! – закричала я.

Илья пожал плечами:

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? Что вообще мы можем сделать? Не пустить девочку ночью гулять или утром домой? Привязать к батарее? Запереть? Не давать денег? Отправить за границу? Там она вообще останется без присмотра, там понятно что – наркотики, это всем известно. Когда она дома, ты хотя бы потрогать ее можешь…

Какие наркотики, – это же Мася!.. Она все такая же нежная, теплая, придет ко мне, прижмется и скажет свою детскую фразу: «Обними меня крепким обнямом».

– И вообще – посмотри, она же золотая девочка, какая у нее речь, какие интересы, – книжки читает, музыку слушает, на выставки ходит. Ну, не может позвонить и предупредить «приду поздно», она как будто плавает где-то, ну, не хочет учиться… – Илья говорил со мной успокаивающим голосом, как с больной.