– Не хочет учиться?! – закричала я. – Ты так спокойно об этом говоришь? Я что, должна признать, что моя дочь – в конце концов, она и твоя дочь тоже – не получит образования, будет носить кувшин на голове… Где это «тонколодыжная дева» несет кувшин на голове?..

– Господи, Зина, какой кувшин… Ну попробуй отнестись к этому с иронией, с юмором… «Тонколодыжная дева» несет кувшин на голове в повести Вересаева «Исанка».


Теперь я ее проверяю – завела шпиона в деканате юрфака. Лучше бы я этого не делала.

Я не понимаю! Столько моего труда, и что же, она опять не учится? Такая безответственность, такое наплевательское отношение к собственной жизни. Еще одной сессии я не выдержу – да мне и не пойдут больше навстречу, выгонят. Считай, что уже выгнали.

– С юмором?.. Тебе смешно?.. – сказала я. – Разве ты не понимаешь, мы с тобой по-разному к этому относимся. Я мать, я никогда ее не брошу, буду за нее бороться до конца. А ты… тебе просто все равно. Ты ни о чем не думаешь, кроме своих духовных и физических экстазов!

Илья замер от неожиданности. Вероятно, он сказал бы мне в ответ что-то обидное, а я в ответ сказала бы ему что-то оскорбительное, а потом он, а потом я… И неизвестно, до чего бы мы договорились, но в этом интересном месте наш разговор прервался.

– Мама-папа, давайте собаку купим, девочку, – с этими словами появилась Мася.

– Нет, – сказала я.

Больше всего на свете я хочу пушистую собаку. Собаку-мальчика, не хочу иметь дела с проблемами женского пола.

– Нет. Собаку-мальчика, – сказала я. – А как ты, Илья? Ты кого больше хочешь?

– Я не знаю, кого я больше не хочу – собаку-мальчика или собаку-девочку, – сказал Илья. – Наверное, я больше не хочу собаку-девочку, – щенки, лужи и прочее.

– С твоим отцом нельзя иметь щенков, – объяснила я Масе, и они с Ильей рассмеялись над двусмысленностью фразы.

– Твоя мать, профессор филологии, лектор университета, плохо выражает свои мысли вслух, – пояснил Илья, и они опять засмеялись.

Мася должна думать, что у нас хорошая семья. Девочки, которых посвящают в интимную жизнь родителей, во все эти ссоры-слезы-измены, никогда не смогут быть полноценно счастливы. Это психологический закон. Даже если я больше никогда в жизни не скажу Илье наедине ни слова, я все равно буду обманывать Масю всю жизнь – я все сделаю, только бы она была счастлива!


– Мася, поговорим? – Я заглянула к ней в комнату. Опять сидит со своей ерундой – вышивает цветы на валенках, делает колокольчики из войлока…

– Не-а, – протянула Мася.

– Нет, поговорим. – Я зашла без разрешения, села к ней на кровать, обняла.

Я стараюсь. Во мне все клокочет от злости, мне хочется заорать на нее командным голосом «стройся, смирно, занимайся!», но я стараюсь.

– Черт возьми, Мася! Но ведь это тебе надо. Это тебе жить.

– Я и хочу жить.

– Ну хорошо. Что ты хочешь делать? Вышивать валенки, делать колокольчики?! Тебе не стыдно?! Зачем тебе вышитые валенки, ты будешь в них дома сидеть, пока другие добиваются успеха?! Человек должен кем-то стать!..

Я пыталась хитрить: рисовать перед ней картины ее прекрасного будущего, – юрист в мантии и шапочке, разбудить в ней тщеславие, сравнивая ее с другими, – Маша учится в Лондоне, а Даша на двух факультетах одновременно.

Масю не интересуют мантия и шапочка, не интересуют достижения Маши и Даши. Я пыталась хитрить, хвалить, ругать, но она как тряпичная кукла – я втыкаю в нее иголки, а она ничего не чувствует, смотрит на меня чистым, лишенным всякой мысли взглядом. Ничего не хочет, никем не хочет, хочет, чтобы ее оставили жить свою бессмысленную жизнь. Я готова все для нее сделать и одновременно не могу ее видеть без раздражения!..

Все опять закончилось тем же – ссорой. Мася вытолкнула меня из комнаты, захлопнула дверь, я кричала под дверью «кем ты будешь?!», на крик прибежал Илья с обреченным лицом – «опять?! сколько можно?!».

Стыдная сцена.

Ася! Ты что, хочешь, чтобы моя дочь вышивала, делала бусы из войлока, пока другие учатся, закладывают основу для будущего, добиваются успеха? Ты что, хочешь, чтобы она была никем?

Я не уступлю Масе ее жизнь, я буду бороться!

Зина.

Здравствуй, Зина.

Знаешь что? Иди учиться. Иди учиться на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Учись, закладывай основу для будущего, добивайся успеха.

Отстань от нее. Дай человеку спокойно вышить валенки!

Колокольчики из войлока лучше прицепить к блузке или летнему платью. Красиво, когда контраст зимнего и летнего, войлока и шелка. А в вышитых валенках можно валяться и – краси-иво!

Ася.

Ася, здравствуй.

Помнишь, ты называла меня «человеком без тела»? Тогда почему все главные события моей жизни связаны с сексом?..

Мы с Ильей были тогда очень близки. Наши ночи начинались и заканчивались нежностью, а больше тебе ничего не надо знать. Мы с Ильей любили друг друга, как никогда при папе…Я привыкла делить жизнь на «при папе» и «после папы».

Так вот, после папы.

Жаль, что папе и Илье так недолго пришлось быть вместе.

На папиных похоронах я все время всматривалась в толпу. Ты не могла не узнать о его смерти, – в 89 году папа еще был «классиком», и о его смерти написали все центральные газеты. Несколько раз мне показалось, что я вижу тебя, и я все бросалась к тебе от гроба. Илья решил, что я помешалась от горя и бросаюсь в толпу. Я не видела тебя, но я уверена – ты была, стояла где-то в стороне.

Знаешь что? Счастье, что папа умер в 89 году! Он еще успел получить все, что положено, все официальные почести: посмертное награждение, венки от Союза писателей, некролог в центральных газетах: «На 77-м году жизни скончался выдающийся советский писатель…» Счастье, что он умер «выдающимся советским писателем», а не всеми забытым пенсионером на даче, когда его перестали издавать и забыли. Или еще того хуже – осмеянным, обруганным! Ведь после его смерти…

Это случилось вскоре после его смерти…А могло бы не случиться вообще! И никому от этого не было бы хуже или лучше! Я не верю в то, что все нужно обязательно открыть, обличить. Я считаю, что любое неодобрительное слово лучше пусть не будет сказано, и что нет хуже, чем кого-то судить.

Ну вот, папа умер и оставил наследство. Я получила в наследство привычку осознавать себя важной персоной, его дочерью, и остатки былой роскоши пополам с мамой – квартиру с двумя каминами на углу Некрасова и Маяковского и дачу в Комарово. Что еще?.. Осталась на кафедре, поступила в аспирантуру, защитила диссертацию, – приличная советская карьера «для девочки».

Но жизнь уже изменилась, и прежние советские табели о рангах перестали работать. Я была просто преподаватель, а Илья к этому времени стал первым журналистом города. Он так красиво обличал все советское, писал повсюду, выступал по телевизору – была такая передача «Пятое колесо», рупор перестройки. Писал как сумасшедший, многостраничный текст за час, обо всем – литература, театр, кино, но в основном, конечно, общественная жизнь и советское прошлое. Разоблачал всех, кто в чем-то провинился при советской власти, – кто подписал, кто поднял руку.

Я им очень гордилась. В университете все читали его статьи – приду на кафедру, а у всех в руках «Огонек», и все говорят: «Ваш муж такой смелый!», а я гордо киваю: «Да, мой муж, он такой смелый!» Или: «Видела вчера вашего мужа по телевизору, он необыкновенный», и я небрежно киваю: «Да, мой муж необыкновенный».

Я очень гордилась Ильей. Это было… как будто Илья заменил в моей жизни папу, как будто я опять важная персона. Я привыкла быть важной.

Я знаю, как это – чувствовать себя дочерью знаменитого человека. Тебе все время говорят: «Помни, что ты самая обычная… имей в виду, что это не ты», и чем больше убеждают, что «это не ты», тем явственнее чувствуешь, что это ты.

А теперь я гордилась Ильей так же, как папой. Илья работал в папином кабинете, а я ловила себя на том, что стучусь в кабинет, как прежде мама – тихонечко два раза «тук-тук, тук-тук», и если Илья не отвечает, не обижаюсь, просто отхожу на цыпочках. Семейный сценарий служения писателю.

Илья стал главным в доме, для меня, конечно, не для мамы. У мамы были с ним свои счеты – деньги, но об этом как-нибудь потом.

Мама вела себя противно, но и я тоже была не права – ни разу не пожалела ее по-настоящему, а ведь она потеряла не только мужа, она мгновенно потеряла статус. Когда папа умер, ее все бросили – все писательские дружбы мгновенно закончились. Было много мелких уколов: куда-то ее не пригласили, кто-то перестал звонить, кто-то холодно с ней разговаривал, как с просительницей, – ее вычеркнули. Из писательских жен ее вычеркнули, а писательской вдовой ей стать не пришлось, – папины книги перестали издавать. Понятно, что она потеряла статус, но не понятно – неужели дружбы никакой и не было? Мама была как памятник, из-под которого выбили постамент, он и не стоит, и не падает.

Но в один прекрасный день – не прошло еще и полугода после папиной смерти – с утра начались звонки: «Вы читали?» – «Еще нет, а что такое?» – «Ну, читайте…»

«Вспомнили!.. – удовлетворенно сказала мама. – Ну, слава богу, лучше поздно, чем никогда!» Она даже как-то приосанилась, выпрямилась.

Ну да, вспомнили.

Кто-то – конечно Илья, был знаком с этим журналистом – написал большую статью о папе. Изюминкой статьи была роль моего папы, «весьма среднего советского писателя», в деле Бродского. Это о папе – средний советский писатель! Еще автор статьи называл папу Депутат, вот так, с большой буквы, как будто это характеристика папы как писателя!

Из архивных материалов по делу Бродского, которые раскопал автор статьи – ничтожество! – следовало, что папа принимал участие в процессе Бродского, помог его осудить. Что папа где-то сказал, где-то написал, что Бродский занимался антисоветской деятельностью. Кроме какой-то сомнительной архивной бумажки, которую даже не привели в тексте, не было никаких фактов. Фактов не было, но зато было много оскорблений. Так, вскользь, между прочим, папино творчество назвали «сочинениями верноподданного прислужника лживой и подлой системы». Как будто папа виноват в том, что Бродский получил срок за тунеядство, в то время как сам он писал «произведения, обреченные пылиться на полках захолустных библиотек, пока не истлеют окончательно».

Как же им не стыдно, как не стыдно! Мало ли кто что тогда сказал или написал – в другой жизни, когда и снег падал по-другому! Разве человек может отвечать за то, что он думал «тогда»? Разве человек не имеет права изменить свое мнение, измениться самому? Разве нужно припоминать все?!..Разве можно писать про папу «очень средний писатель»!

И этот ернический тон! В конце статьи крупным шрифтом фраза «Депутат погубил мастера», с намеком на Булгакова, очень безвкусно и совершенно не к месту!

В этой статье вспомнили все: папины давние, 50-х годов, статьи в «Правде», выступления на съездах писателей – все! Как будто папа – самый главный душитель свободы и литературы. Им же главное – повесить ярлык!

А что он воевал, у него медали и орден Красной Звезды – не вспомнили! Что у него осколок в ноге – не вспомнили! А он воевал, у него орден, он всю жизнь прихрамывал, у него осколок в ноге!

Кажется, – подумаешь, статья, но ведь каждый человек живет в своем мире, а в моем мире это было как взрыв. Я пришла в университет, а на меня все смотрят и перешептываются. Пришла на заседание кафедры, а меня спрашивают: «Вы читали?» Я смотрела сквозь них, кивала: «Да, читала», – и улыбалась, и только когда девочка-секретарь подошла ко мне и сказала: «Не обращайте внимания, ведь это ваш папа, для вас самый лучший человек на свете», я вышла в коридор и заплакала.

– Что же они так упоенно бросились топтать, когда стало можно? – спрашивала я Илью. – Разве это смелость – плевать в лицо с разрешения? Как они могут – он же умер?.. Плевать в лицо умершему человеку!

– Но тогда никого нельзя оценивать: этого нельзя, потому что он живой, а этого нельзя, потому что он умер… – объяснял Илья. – К тому же почти все умерли…

Что мне до всех?! Мне хотелось легонько потрясти Илью и спросить его – эй, а ты сам-то что делал? Он ничего не делал, ходил в детский сад, носил пионерский галстук, вступал в комсомол. Я ведь знаю, что у Ильи только мысль смелая, а сам он довольно-таки труслив. Человек не виноват, что он физически трус, но тогда – не обличай всех. И этот автор статьи – трус!

Вслух я этого не произносила, это было бы «неприлично», но я так думала. Илья сказал бы, что я «советская номенклатура». Что я так думаю из-за папы.

Ну и что?! Я всю жизнь была его дочерью, потом ничьей дочерью, а теперь опять стала его дочерью, что было хуже, чем быть ничьей дочкой, – папино имя склоняли на всех углах. Мне было так больно, как будто каждое слово – в меня.