Сейчас он пишет, как нежно любит свое советское детство и что все советское – хорошее, например школьные библиотеки и чувство, которое воспитывали в нем книги советских писателей, в том числе папины, – что он часть большой сильной страны. Сейчас это модно – ностальгия по советскому прошлому.

– Что же ты, не можешь защитить его?! – спросила я.

– Могу, конечно. Надо подумать, – ответил Илья.

Зина.

P. S.

Ася! Илья один раз предал тебя, теперь меня, но что такое любовное, сексуальное предательство? Это просто предпочтение. Когда-то он предпочел меня – для жизни, теперь тебя – для секса. Это пустяк по сравнению с настоящим предательством.

Здравствуй, Ася!

Илья защитил папу.

Он написал большую статью, которую опубликовали в «Огоньке». Статья была так хороша, что ее перепечатали все журналы, и потом она перепечатывалась много раз.

Не проходная статья, а настоящее литературное произведение: главный герой на фоне эпохи. Как жесткая эпоха сделала человека второстепенным персонажем его собственной жизни.

Илья написал: «Я знаю его не как писателя, не как депутата, я знаю его как близкого человека. Не хочу рассуждать о качестве его литературного таланта, о стремлении соответствовать основной линии партии, не рассердить власть, не буду рассыпаться красивыми фразами о том, что его произведения рассматривают единственный разрешенный властью конфликт хорошего с лучшим, не буду говорить о его неоднозначной роли в процессе Бродского…Я хочу поговорить о другом. О другом – о себе. Этот человек открыл мне Бродского».

Илья написал о папе как о близком человеке. О том, как они вечерами сидели в кабинете, как папа впервые прочитал ему Бродского и смотрел на него с выражением такой гордости, как будто написал это сам.

Илья также написал о папе как о личности в истории. О маленькой личности, потерявшейся в большой истории. Рассказал, что биография отца выдуманная, что он родился в дворянской семье, жил в Ленинграде у дяди, под чужой фамилией, как его дядю посадили, как он всю жизнь боялся, что это раскроется. Я этого не знала, папа мне не рассказывал, я впервые узнала об этом из статьи своего мужа.

Но папа же ему рассказал, а не для печати. Разве папа оставил ему завещание – когда-нибудь открыть всем картину его жизни?..

Илья написал о папе как о личности. Что у него – у папы – был, в сущности, женский характер. «Оригинально мыслящий, но слишком робкий и боязливый, чтобы демонстрировать свою оригинальность и силу мышления, в глубине души склонный к меланхолии – совершенно женская натура…Эпоха подавила его, как сильный мужчина подавляет слабую женщину». И еще: «…Я любил его и люблю», и еще: «…История с Бродским была, как теперь говорят, „просто бизнес, ничего личного“». И так далее.

Ася! Такое на люди не выносят!.. Лучше бы Илья сам написал ту самую статью, сам назвал папу «Депутатом» и обвинил в поругании Бродского. Это было бы честное предательство!

Лучше бы папа остался просто просоветским, а он вышел каким-то пошлым страдальцем, как чахлое комнатное растение. Илья так изящно его защитил, так красиво написал о моем отце – и так красиво о себе. О том, как он ошибся – считал папу советской бездарностью, а папа оказался хоть и расчетливым «предпринимателем», но таким тонким, умным…

Илья использовал моего отца.

У Ильи ведь в свидетельстве о рождении в графе «отец» – прочерк. Илья использовал моего папу много раз – чтобы заполнить прочерк, не в метрике, конечно, в душе, и как ступеньку для карьеры, и как материал для творчества. Как будто мы, мой папа и я, не люди вовсе, а материал для его творчества!.. Просто бизнес, ничего личного.

Папа когда-то сказал Илье: «Есть дар и можно развить». Но ведь с даром-то ничего не вышло! Карьера получилась, а с даром не вышло! Получилось, что папа выступил как искуситель, обещал, а сделал наоборот, – дар пропал!! Может быть, это и вызвало в Илье такую нежную смесь злости и любви, что он так красиво, так виртуозно его предал?

Может быть, да, может быть, нет… Как в любимой Галочкиной песенке: «То ли дождик, то ли снег, то ли любит, то ли нет…»

Этот очерк Ильи вошел в историю литературы как трогательная история слабости, двурушничества, двойной морали.

А о моем отце больше никто не говорил «хороший советский писатель». Причина была не в той, первой оскорбительной статье – она быстро забылась, как все тенденциозные гадости, – а в очерке Ильи. Из-за Ильи никто не говорил о моем папе «хороший писатель», а только – «слабая женщина, погубившая мастера».


Совсем недавно Илья где-то писал, что в нашем сегодняшнем обществе нет зла. Потому что зло – это проблема выбора. Что ты выберешь – мораль (не укради, не обмани) или собственную выгоду и природные инстинкты? А сейчас, пишет Илья, общественная мораль говорит «укради! обмани!», и поскольку это полностью совпадает с нашей природой и выгодой, то нет проблемы выбора, – и нет зла. Илья любит рассуждать на темы морали – добро, зло, предательство, выбор…

…А у него был выбор! Да и что уж такого стояло на кону – слава? Нет, конечно нет! Он уже был известный журналист. Тогда что? Еще одна успешная статья, лишний значок на мундире?..

У него был выбор! Можно было не писать.

Это предательство было такое изысканное, такое зыбкое, что мне было даже не обвинить Илью, не припечатать «предатель!», а можно только, ничего не объясняя, набрать воздуха, открыть рот и заорать, завопить: «А-а-а!»… Или беспомощно лепетать: «Что ты, да что ты, как же ты мог…»

Или просто промолчать, что я и сделала.

…Ну, а теперь, конечно, все позабылось, и папа опять «хороший советский писатель», почти классик. Секрет хорошего брака – не заметить предательства. И все образуется.

Зина.

P. S.

Все образовалось, кроме одного – я больше не могла с ним спать.

На следующий день после выхода очерка Ильи, вернее, на следующую ночь, Илья в постели протянул ко мне руку…

У нас с ним тогда сложилась такая привычка: если он хотел просто спать, он гладил меня по голове, и мы засыпали. А если он хотел любви, то гладил меня по голове и потом очень нежно, легко по щеке, по плечу… Тебе, Ася, это покажется пресным, как будто мы дети, но у нас было именно так.

На следующий день Илья протянул ко мне руку, погладил меня по голове, по щеке, по плечу, а я, не отодвигаясь, сказала: «Ты Глебов».

Просто сказала: «Ты Глебов».

Илья, не убирая руку, переспросил растерянно: «Глебов?.. Какой Глебов?»

«Глебов» – это было, как будто он получил от меня черную метку – «предатель, не подходи ко мне никогда, навсегда!», столько же любви, сколько ярости и непонимания.

И все, больше мы ничего друг другу не сказали, ни слова.

Но зачем говорить?

Глебов из трифоновского «Дома на набережной», жених Сони, предал своего учителя профессора Ганчука, Сониного отца. У Глебова интересный характер: он столько книг прочитал, понимает, что такое честь, добро и зло, и хочет всего самого благородного, но пойдет на любой некрасивый поступок, – он весь такой неопределенный, и не подлец, и не подонок, а так… предатель.

Илья не мог забыть, он знает Трифонова наизусть.

…И после этого все. С той ночи Илья больше не гладил меня по голове так… как будто он хочет любви. Ложился рядом, быстро проводил рукой по моим волосам, что означало – спать. Я могла бы сама… Но я не могла!

Это совсем не то, что я решила – нет, и все! Я же простила его. Но я знала, что все равно ничего не получится, все будет, как прежде, – вот он, вот я, но ничего не получается, как будто во мне на одном и том же месте ломается завод, и стрелки останавливаются.

Ася! Ты улыбнешься и скажешь: «Подумаешь, какие тонкие чувства: через семь лет после брака ты наконец-то открылась – и опять закрылась. Подумаешь, предательство. Разве от предательства можно перестать испытывать такие приятные чувства, как возбуждение, оргазм? Секс – это же просто физиология».

Ты, Ася, все знаешь о сексе… но, может быть, не все?..

Возможно, это просто физиология, а возможно, не просто.

Здравствуй, Зина!

Бедный Илья. Ты подумай, а ему-то каково? Понимать, что он предал твоего отца? И что ты не можешь с ним спать?

А может быть… знаешь, что может быть?

Я прямо вижу его, как он сидит за пишущей машинкой! Как он быстро-быстро стучит по клавишам, и у него вдруг выскакивает мысль, слово, и так красиво получается, что он даже причмокивает языком – как красиво! Он понимает, что как-то нехорошо выходит – красиво, но нехорошо называть твоего отца «слабой женщиной» и так далее, но он уже собой не владеет. Как остановиться, когда так красиво?

Говорят, что мужчину ведет по жизни половой инстинкт, руководит всеми его поступками – в общем, куда… туда и он. А Илью ведет рука.

Он ведь человек-рука. Он даже не знает, что он по-настоящему думает!

Ничего он не думает, он думает то, что пишет.

Илья – бедный. Жалко его.

Ася.

Ася!

Тебе его жалко?! А я, а меня нет?

Зина.

Зина!

Тебя нет. Ты сама себя так хорошо жалеешь, зачем еще я буду тебя жалеть?..

Ася.

Здравствуй, Ася.

Вот ты как со мной, Асечка-Асечка…

…Ты права, я себя жалею, но кого же мне жалеть – тебя, Илью?..

Каждый человек жалеет себя, выставляет себя в лучшем свете, чем заслуживает. Особенно к этому располагает форма «от первого лица». Чтобы избежать любования собой, необходимо обладать такой большой долей самоиронии, которой я, боюсь, не обладаю. И все время своему любимому персонажу «я» подсуживаю.

Поэтому для объективности – не «я, любимая» и «Ася, плохая», а «Зина и Ася».

…Зина приехала из свадебного путешествия, а Аси – нет. Куда звонить, куда писать, куда броситься – на Московский вокзал, в Москву, а потом куда?! Асин отец и его любовница с Зиной не разговаривали, когда случайно встречались во дворе, улыбались, как чужой, и отворачивались.

Только поздней осенью Ася наконец позвонила. Сказала: «Если сможешь, приезжай в Москву в пятницу, у нас будет три дня, в пятницу у меня занятий нет, в субботу мой день рождения, а в воскресенье уедешь».

Если сможешь! Зина поехала бы даже на мешке с картошкой, пошла бы по рельсам, так невыносимо ей хотелось Асю увидеть, как воды напиться!

Кроме почти физической тоски по Асе, Зине страстно хотелось кое-что с ней обсудить. Почему Ася и Илья зажигались друг о друга, как спички? Почему Ася хотела спать с ним каждую ночь, – вот она, Зина, спит с ним каждую ночь на новой двуспальной кровати, и что? Что делал Илья, как он любил Асю, что делала Ася, как любила Илью? Почему Ася так радовалась сексу? Зина тоже радовалась сексу, потому что раз сегодня «было», то два-три дня уж точно не будет, а если повезет, то и больше.

Но в Москву ехать не понадобилось – Ася приехала сама. Накануне Зининого отъезда вдруг звонок:

– Я в Ленинграде, на один день, утром приехала, ночью назад, уж-жасно по тебе соскучилась, давайте где-нибудь посидим втроем, умираю, так хочу видеть…

– Втрое-ом? – разочарованно протянула Зина и, поймав Асино секундное напряженное молчание, заторопилась: – Мы идем, идем, бежим к тебе! Только у меня подарка нет. То есть он есть, но не дома… Стипендия только завтра…

Подарок, вся Зинина стипендия, ждал Зину у знакомой спекулянтки, – невыразимая прелесть, нежно-голубой свитер потрясающей красоты, рукава фонариками, на груди кружевная вставка.

– Пусть Ася непременно зайдет к нам перед поездом, – сказала мама, – скажи ей, я по ней очень скучаю…


Зина с Асей бросились друг к другу, замерли, обнявшись, так крепко влепились друг в друга, как будто от одной к другой перетекала сила. Илья растащил их, взяв легонько за уши. И мгновенно, как будто и не было никакой неловкости, по-новому распределенных между ними тремя ролей, воссоздалось прежнее волшебство – Зина с Асей как один человек, а Илья… кто такой Илья?..

Втроем – Зина с мужем, совершенно как взрослые, и Ася – отправились в ресторан Дома журналистов на углу Невского и Литейного, куда у Ильи был теперь пропуск, совершенно как у взрослого. Все так чудесно совпало: у Аси день рождения, у Ильи первый гонорар, у Зины новое платье, туфли на высоких каблуках, тончайшие колготки цвета загара.

Ася рассказывала о Строгановке, о странном «московском» языке, в котором нет слова «булка», а есть «белый хлеб». Зина хвасталась пятерками, уже выделившими ее из общего фона на филфаке. Илья цитировал смешные нелепости из рукописей, приходящих самотеком в редакцию журнала, стеснялся официанта, путался в заказе – не знал, что эскалоп – это свинина, а бифштекс – говядина, и официант презрительно на него за это смотрел. Они все время смеялись, почему-то все в этот вечер вызывало у них почти истерический смех, даже самые, казалось бы, не смешные вещи. Например, рассказ Аси, как она потеряла ключ от чужой мастерской и ночевала у дворника, так и не поверившего, что она не проститутка. Асе пришлось сказать: «Да, я проститутка, но сегодня не работаю по болезни». Все трое понимали, что это была, в сущности, грустная история, – Зина с Ильей нежились в теплом родительском гнезде, а Ася металась по чужому свирепому городу, как подстреленная птичка, – но смеялись. Возможно, они все-таки ощущали неловкость.