Наверное, есть семьи, в которых нет ссор из-за денег. Это семьи, в которых стабильный доход, зарплата. Что ссориться, если знаешь, сколько в семье денег? Наверное, ссоры происходят только по специальным поводам, когда встает вопрос, как потратить деньги, или просто вдруг обнаруживается, что в бюджете образовался дефицит.

А у нас ссоры из-за денег, пусть не ссоры, а склоки, происходят всегда.

Потому что у Ильи нет зарплаты. Все дело в том, что у него нет гарантированного дохода, – у него гонорары. У нас одна зарплата, моя. Но – преподаватель, хоть и профессор, доктор наук – какая зарплата? Илья говорит «маленькая хорошенькая зарплатка». Неделя, и ее нет. Я всегда сначала трачу свою зарплату, чтобы лишний раз не просить. Честно говоря… стыдно признаться, но я стараюсь не тратить свою зарплату на то, в чем Илье не удастся мне отказать, – квартплата и другие обязательные платежи, а покупаю то, на что не хочется просить. Есть много всего, что нужно, – что-то в дом и то, что раньше называлось «на булавки», но не хочется объяснять.

Моя «маленькая хорошенькая зарплатка» быстро заканчивается, и тогда – диалог. Нужно правильно выбрать момент – сидеть в засаде и напасть неожиданно. К примеру, попросить денег как будто на бегу, вдруг небрежно сказать: «Кстати, дай денег, нужно заплатить за квартиру». Тогда он не успеет опомниться и даст.


Ася! Тебе кажется, что ты знаешь Илью. Но отношения мужчины с деньгами интимней, чем секс. Это такое нежное знание, которое получаешь только о самом близком человеке, когда между ним и тобой нет никакого просвета – ни стеснения, ни желания соблюсти приличия, сохранить лицо «настоящего мужчины».

Илья отнюдь не жадный человек, не скупой, не прижимистый, не расчетливый. Собственно, я говорю это машинально, чтобы защитить его от привычно неприятного штампа – «жадина». Илья всегда содержал семью и мог бы сказать, перефразируя Скарлетт («Моя семья никогда не будет голодать»), – «Моя семья никогда не будет нуждаться». Он кормит семью, и при его профессии неплохо кормит. Но жизнь на гонорары – это постоянная нервотрепка, невозможность ничего планировать, неуверенность в завтрашнем дне, непонимание, что можно себе позволить, желание спрятаться под одеяло и оттуда дрожащей рукой протягивать купюру, отдергивая руку…

Илья не любит тратить деньги, боится, что золотой дождь заработков вдруг иссякнет и наступит бедность, не любит покупать вещи, особенно в дом, – ему всегда кажется, что это не нужно, не любит покупать одежду и просто не любит сам процесс открывания кошелька. Если все это означает, что Илья жадный, – пусть. Он сам вполне отдает себе отчет в своем дурном характере. Говорит – гонорары воспитывают в человеке не самые лучшие личностные качества, но если хотите есть – терпите меня.

Ну, а Мася, конечно, может выпросить у него все что угодно.

Зина.

P. S.

Ежемесячный неизбежный расход:

– повару

– прачке

– лакею

– дрова

– кучеру

– дворнику

– кухарке

– полотерам

– лошади, корова.

Итого, вынь да положь в месяц…

Это из списка расходов, переданного Софьей Андреевной своему мужу.

Лев Николаевич ей ответил: «Не могу я, душенька, не сердись, – приписывать этим денежным расчетам какую бы то ни было важность».


Ася!

Я привела тебе эту домашнюю переписку на случай, если мои денежные счеты с Ильей показались тебе слишком противными и сильно уронили его в твоих глазах. Видишь, все счастливые семьи счастливы одинаково.

Кстати, мне очень жаль Софью Андреевну. Я имею в виду не столько сложности ее семейной жизни, сколько «Крейцерову сонату», которую она приняла крайне болезненно.

З.

Зина!

Ты что, дурочка? При чем здесь Толстой?

Странно, что ты при твоем характере до сих пор не выцарапала ему глаза или не дала ему сковородкой. Не Толстому, а Илье.

Нет, правда, как ты обходишься без сковородки?

Ася.

Ася!

Я открою тебе мой самый главный секрет – как я обхожусь без сковородки.

Зачем страстно ссориться, если нельзя страстно помириться? Мне кажется, люди могут позволить себе самую жуткую ссору, если между ними есть страсть, а у нас – никакой страсти, но больше близости и много иронии.

Это действительно «страшный секрет», ведь что-то самое простое, самое маленькое про себя труднее открыть, чем настоящие прегрешения.

Мой секрет в том, что я чувствую себя уродливым исключением из общей жизни. Всю юность ложиться в постель с мужчиной, как будто это неприятная обязанность, всегда не хотеть секса и бояться забеременеть, потом, став старше, ложиться в постель, как будто это медицинская процедура, – с целью забеременеть, потом краткий миг нежности, – и все, все! Больше ничего в моей женской жизни не было.

А может быть, у всех так? Нет, конечно нет. Иначе – бедные все!

Зина.

P. S.

Ася, знаешь, что мне еще кажется? Что в вашей с Ильей вечной страсти слишком много страсти.

Здравствуй, Ася!

После предательства Ильи, после его статьи о папе я с ним так больше и не спала. Сначала не могла, а потом уже хотела, но не могла. У нас так долго ничего не было, что мы как будто забыли – как это, и нам уже было никак не начать. Неловко – с чего бы вдруг заниматься этим, как будто начать сексуальные действия с родственником.

Мы бы развелись, если бы ты не приехала, потому что все-таки брак без этого – как? Мы бы, конечно, развелись, если бы у вас с Ильей не началось бы все снова. Вы с Ильей не виделись почти восемь лет – с той встречи, когда я подарила тебе его на день рождения.

И у вас ничего не началось снова, но… Мы бы развелись, если бы ты не приехала и у вас не началось все снова. Вот такой парадокс.

…Зина с Ильей развелись бы, если бы не приехала Ася.

Ася приехала – бедная, как бездомный щеночек, беременная.

Илья поинтересовался у Зины, «имеется ли отец беременности», и, поняв, что ответа не будет, сказал Асе: «Буду счастлив, принцесса, если вы сколь угодно долго станете считать мой дом своим домом».

На Зинин вопрос: «Кто отец?» был Асин смешливый ответ: «Ха-ха» и серьезный ответ: «Неудачный роман».

Ася приехала беременная, а жить ей негде.

Зина бросилась «помогать» – ты у нас, и с ребенком будешь у нас, сколько нужно! Никакой доблести, благородства в этом не было – все, что человек делает, он делает для себя. Ася – это было невыносимое счастье, Зина была невыносимо счастлива.

Почти восемь лет не виделись, им уже под тридцать, – все уже по-настоящему взрослые, а не по-игрушечному.

О смерти Асиного отца они никогда не говорили, слишком страшная была история, и что там было – неизвестно. Девочка с зайчиком и девочка с белочкой остались без своих знаменитых отцов. О Зинином отце они говорили, – как плохо Зине без папы, а об Асином никогда, слишком жалко кривилось у Аси лицо.

Версии причины пожара знаменитой в художественной среде квартиры на Некрасова колебались от самых радикальных – «дело рук органов», «политическая акция», до простейших житейских – «слишком много народа собиралось, пьяное курение, сигарету не погасили, вот и сгорело все к чертовой матери»… Была и самая бытовая, техническая, версия – «ночью взорвался довоенного производства водогрей», – странно, что раньше не взорвался, его уже лет двадцать назад нужно было заменить…

Удивительно, как-то даже символично, что это именно сейчас произошло. Все советское время, когда там собирались толпы, пили-курили, довоенный водогрей работал, и пожара никакого не было, а в новое, демократическое время «слишком много народа», и вдруг пожар от непотушенной сигареты?! «Изменилась жизнь, и квартира эта стала не нужна, вот и произошло самовозгорание» – к этому клонилась версия Ильи, метафизическая.

Изменилась жизнь, кое-что осталось в прошлом. Питерский поп-арт – граненый стакан и пудреница арт нуар, банка из-под кильки пряного посола и сорти-дебаль – оказался немодным, а Асин отец, в прежней жизни знаменитый, оказался неповоротливым динозавром посреди новых, эволюционно оправданных видов. Молодые художники ездили в Европу, на новое русское искусство была мода, – выставки, все продавалось, главное, было найти свое место, где именно твое выставляется и продается.

Старая художественная жизнь закончилась, в новую Асин отец как-то не вписался.

Как ни странно, именно к нему, несоветскому, неформальному, можно было отнести слова, которые сам он воспринимал только как шутку, – «у советских собственная гордость». Оказалось, у него есть «собственная гордость». Ездить по свету, искать покровителей, связей он не хотел, а европейские дилеры больше не шныряли по питерским квартирным выставкам. Знаменитая история его молодости – как легенда американского поп-арта Энди Уорхол посвятил картину замечательному русскому художнику, уже никого не волновала.

На месте «Сайгона», любимого пристанища Асиного отца и его друзей, теперь был магазин итальянской сантехники. В витрине, за которой друзья раньше пили маленький двойной, сиял унитаз. Итальянский унитазище. «Сайгон» закончился, на дворе цвело другое столетие.

Как «Сайгон», Асин отец принадлежал другой эпохе, и его прежде знаменитая квартира, сыграв свою роль приюта неформальных художников, квартирных выставок, места счастья, дружбы, единства, стала не нужна. И вслед за метафизическим умиранием самоуничтожилась, исчезла, потому что была не нужна. Асин отец, представитель питерского поп-арта и времени «возьмемся за руки, друзья», сам был легендой, только пока никому еще не нужной. Прежде чем стать легендой, прежде чем снова воскреснуть, нужно умереть, вот он и умер. Такова была поэтически-метафизическая версия Ильи.

Но Асе он ничего не говорил, Ася и без того была жалкая. Такая же красивая, несмотря на пятимесячную беременность, еще красивее, – детская пухлость и наивность из глаз ушла, но жалкая.

Девочки хихикали, шептались и щекотали друг друга по-старому, им было всего-то под тридцать, они еще хихикали, но о многом уже не говорили. О пожаре, об одном отце – не нужной пока легенде, о другом отце – как Илья его предал. Не говорили, почему Зина и Илья не спят вместе, кто отец Асиного ребенка, как Асе жить и на что…

Вот о чем они бесконечно говорили – о Зининой матери. «Ты не должна, не должна… ты должна, должна… бу-бу-бу, бу-бу-бу», – бубнила Ася, гудела, как пчела, уговаривала Зину помириться с матерью.

– Подумаешь, вышла замуж, подумаешь, люди говорят… подумаешь, башмаков не износила, при чем здесь Шекспир, ты что, Гамлет, что ли…

– Господи, Ася! Дело не в том, что она вышла замуж меньше чем через год после папиной смерти! Хотя я никогда ей этого не прощу – подумай только, через восемь месяцев! Это же просто неприлично по отношению к папиной памяти!

– А может, у нее любо-овь…

– Если бы это случайно вышло, я бы еще поняла… наверное, поняла. А она совершенно осознанно действовала. Она вышла на охоту, как… как Бекки Шарп. Осмотрелась вокруг – кто разведен, кто вдов – и начала целенаправленно выходить замуж! Я недоумевала, почему она живет не дома, а в Комарово?.. Я думала, она грустит на даче, печку топит, в огонь смотрит, папу вспоминает, а у нее на соседней улице жених-писатель, а через два дома напротив – жених-физик!

– А почему она вышла за писателя, может, физик лучше? – обеспокоенно спросила Ася и хихикнула: – Я как еврейская мама, которая подарила сыну два галстука, а когда он один надел, спрашивает: «А что, второй тебе не понравился?»

Зина сердито отмахнулась:

– Знаешь, что люди говорят?.. Что она специально высиживала писателя, не могла оторваться от кормушки Союза писателей! Что ей, как хлеб, слова «писатель»«издание»-«переиздание»… Что она хотела снова быть писательской женой…Вышла замуж за какое-то ничтожество, только что член Союза. Он вообще не писатель, а деляга, жук! Он сейчас расцвел, выбивает гранты, поездки, то в Венецию на фестиваль, то в Бремен на конференцию.

– Бу-бу-бу… помирись… бу-бу-бу… помирись… ты подумай, у нас с тобой на двоих никого не осталось, только она… ты с ней три месяца в ссоре, она сейчас за границей, как приедет, сразу помирись… И не кивай мне, как болванчик! Киваешь, а сама думаешь: «Ни за что!»

«Ни за что!» – думала Зина. Кто спорит – худой мир лучше, у них с Асей на двоих одна мама осталась, все так, но… ни за что!

Дело действительно было не только и не столько в «мама вышла замуж». Но рассказать Асе правду невозможно. Ей можно рассказать все о себе, о том, что они с Ильей уже почти год не спят вместе – не спят даже в одной постели, обо всех своих душевных движениях. Но есть кое-что стыдное, семейное, бытовое, как у всех, и, чем больше «как у всех», тем невозможнее в этом признаться.