Наконец, я увидела их вместе на предпоследней странице альбома, предназначенной для пожеланий. Эвелин с мамой сидели на полу, прислонившись к шкафчикам. На Эвелин были джинсы и полосатая безрукавка. Мама же надела черные лосины и юбку-клеш. Эвелин положила голову маме на плечо и заливисто смеялась. Мама скосила глаза и высунула язык. Рядом с этой фотографией оказалась приписка: «С любовью и навсегда – Сьюзи». Я вспомнила ее отчаянный тон в тех голосовых сообщениях, что я удалила, вспомнила, как сильно она боялась потерять меня. Она уже потеряла человека, любовь к которому пообещала пронести через всю жизнь. Я сфотографировала этот снимок на телефон и оставила альбом на журнальном столике.

Звуки блендера привели меня на кухню, где сиделка готовила суп. Когда я начала прощаться, она знаком попросила меня подождать и вытерла руки полотенцем. Она осмотрела несколько ящиков, пока не достала из одного из них конверт.

– Это для вас, пришел пару месяцев назад. – Мы прошли в прихожую. Холодный, темный дом наполнился светом, когда она открыла тяжелую входную дверь. – Приходите еще как-нибудь. Пусть он не в состоянии это выразить, но ему всегда приятна компания.

Я раскрыла конверт на крыльце. Внутри лежал ребус. Изображение дерева и связка ключей. Деревянные ключи? Древесные кольца? Кольца ели? Ключи из древесины хвойных пород? На картинке было не хвойное дерево, а широкое, с громадной короной из веток и листьев. Клен? Береза? Дуб? Дубовые ключи[8]? Оки[9]! Или же по-другому – жители Оклахомы! Существует только один роман, наиболее подробно описывающий трудности, с которыми столкнулись оки, и именно этот роман пылился в магазие на столике с рекомендациями от персонала, рядом с другими книгами Билли – «Женским портретом», «Эпохой невинности» и «Ночь нежна» – классикой, которая совсем не соответствовала вкусам моего дяди.

* * *

Вернувшись в магазин, я сразу заметила на двери вывеску «Закрыто», хотя на часах было только шесть вечера и в это время мы еще работали. Я открыла запертую дверь и зашла внутрь. Передвижные стеллажи пустовали, за столиками в кафе не оказалось ни одного посетителя.

– Малькольм, – позвала я.

– В туалете! – закричал он.

Малькольм, в промокшей рубашке и со спутанными волосами, протирал кафельный пол.

– Ты выбрала прекрасный день для выходного, – ядовито пробормотал он. Впрочем, в этом предложении прозвучало целых шесть слов! И это гораздо больше, чем все, что он говорил мне за последние недели.

– Что случилось?

– У тебя одна попытка, чтобы догадаться.

Видимо, он понял, что язвить сейчас не к месту, и добавил:

– Какой-то урод засорил туалет, а затем трубу прорвало. Офигительный денек выдался.

Он выжал тряпку в ведро.

– Я могу помочь?

– Когда я все уже убрал? – Малькольм понес ведро на кухню.

– Ты это сам починил?

– У меня много талантов, но в их число не входит уборка дерьма. Сантехник ушел полчаса назад.

– Так теперь все в порядке?

– Да, в порядке. Это стоило тысячу долларов, но завтра мы уже откроемся.

Малькольм перетащил ведро к раковине и слил мутную воду в канализацию.

– Ты потратил тысячу долларов на сантехника?

– Это был срочный вызов. – Грязные брызги отскочили от краев раковины прямо ему в лицо. Он со злостью вытер их.

– И ты даже не попробовал посмотреть расценки и выбрать кого-нибудь подешевле?

Он бросил ведро на пол.

– Знаешь, что? Надо было остаться здесь, тогда бы и решила все сама.

Он пролетел мимо и вышел, хлопнув дверью. Мне хотелось догнать его, извиниться за то, что уехала и не доверяла ему, видела в его поведении скрытность, тогда как он оплакивал смерть друга. Мне хотелось спросить его, сможем ли мы вернуть наши прежние отношения. Хотелось закричать: «О чем ты вообще думал, когда заплатил тысячу долларов?», ткнуть пальцем ему в грудь и сказать, что если «Книги Просперо» закроются, ответственность ляжет на его плечи. Мне хотелось использовать его как грушу для битья, скинуть на него вину за ссору с мамой, за слова Берта «Убийца! Убийца!», но я не могла так поступить. Я не пережила то, что пережил он. Я не теряла своего лучшего друга.

Я подошла к столику с рекомендациями и взглянула на изображение Билли.

– Почему ты не мог быть осмотрительнее? – спросила я его одинокое лицо. Билли был педантичным сейсмологом. Он проявлял невероятную точность в своих квестах. – Как так получилось, что здесь все ужасно запущено?

Я просмотрела обложки рекомендованных им книг. «Женский портрет», «Ночь нежна», «Эпоха невинности». Среди них не хватало «Гроздьев гнева». Я принялась судорожно копаться в выложенных на столике романах. Нужной мне книги не нашлось ни под первой, ни под второй частями «33 несчастий», ни между экземплярами «Времен бабочек». Я рванула к стойке с компьютером. Буклог подтвердил мои опасения: «Гроздья гнева» продали, причем оплата прошла за наличные, а это значило, что сувенир, оставленный мне Билли, унес на бульвар Сансет и там выбросил некий неизвестный покупатель, разрушитель квеста, разгадку к которому мне теперь никогда не узнать.

Я уставилась в экран. Могло ли такое действительно произойти? Неужели его квест уничтожила всего одна покупка? В таком случае Билли бы допустил серьезную оплошность, а он был удивительно щепетилен. Хоть он и закрывал глаза на финансовое состояние книжного магазина, он должен был просчитать максимально точно каждую деталь этого приключения! Он бы не позволил, чтобы квест так быстро закончился.

В разделе классической литературы осталось три экземпляра «Гроздьев гнева», поэтому я решила начать оттуда. В перекупленной книге не оказалось никаких записок. Никаких любовных писем. Не было даже какого-нибудь старого обеденного чека. Я ничего не нашла и в экземпляре для массовой продажи. Когда я взяла издание, выпуск которого был приурочен к столетней годовщине со дня рождения Стейнбека, книга открылась на двадцать девятой главе.

Глава начиналась с описания туч, тянувшихся с океана и влекущих за собой ветер, поднимающий рев в лесах и подстегивающий черные облака все дальше к суше. Затем нагрянул дождь, поначалу порывами, но вскоре его темп выровнялся. Дождь серой пеленой закрывал солнце и превращал день в вечер. Стейнбек описывал ливень, который не переставал усиливаться и пропитывал землю влагой, пока та не утолила свою жажду. Наконец вода хлынула в сады, на дороги, затопила двигатели машин, обрекая переселенцев, пережидающих потоп, на болезнь и голод. На первых двух страницах главы было обведено только одно слово. Когда прибыли следователи, чтобы увезти тела тех, кто не выжил в урагане: «мертвый». Спустя еще страницу: «умирать».

Затем дождь стих. Поля утонули в воде. Работа приостановилась на три месяца, и жителей городка поглотил страх. Когда же страх покинул лица мужчин, его место заняла злоба. Женщины облегченно вздыхали, потому что до тех пор, пока мужчины подвластны гневу, у них есть шанс на выживание. Спустя несколько дней поля вновь начали постепенно зеленеть.

Из «Гроздьев гнева» я помнила только описание засухи, а не наводнение, не полный надежды посыл в конце романа. И все же Билли не выделил эти обнадеживающие абзацы. Он ничего не выделил. Он обвел только два слова: «мертвый» и «умирать». Очень лаконично. Очень прямолинейно.

Я пролистала весь роман. Никаких отметок, никаких записок или конвертов, спрятанных между страницами, ничего, что могло бы привести меня к следующему человеку в этом квесте. Тем не менее обведенные слова были выбраны не случайно. То были знаки Билли, нацеленные привести к Эвелин, к ее смерти.

Я перечитала главу в восхищении перед ее незамысловатой красотой и в ужасе перед пронизывающим ее ореолом смерти. Я изучила остальные экземпляры романа, чтобы убедиться, что ничего не пропустила. Их Билли не тронул. Закрыв книгу для массовой продажи, я заметила карандашные пометки на внутренней стороне обложки. Они оказались настолько бледными, что я чуть не упустила их во второй раз. Буква «N», за которой шли две цифры, дробь, далее еще четыре цифры, и ряд заканчивался буквой «W». Я проверила перекупленный экземпляр: там значилась та же последовательность чисел и букв. Скорее всего, это был код, который я уже видела в книге на столике с рекомендациями – по словам Малькольма, тайный язык, придуманный Билли для романов, которые он спасал из комиссионных магазинов.

Действительно тайный язык, все верно.

Только не для книг.

Я вбила эти цифры в Буклог. Они не подходили под международный стандартный книжный номер и под десятичную классификацию Дьюи. Наша система инвентаризации вообще не узнавала эту последовательность чисел. Тогда я воспользовалась помощью Гугла. Результатов не оказалось. Поисковик предложил добавить к моему запросу точки и знаки градуса. В такой формулировке N означало north – север, а W – west, запад.

Координаты соответствовали месту под названием Фонскин, и оно находилось к северу от озера Биг-Бэр.

Глава 16

Озеро Биг-Бэр находилось в двух часах езды к востоку от Лос-Анджелеса. Если верить съемкам со спутника в Гугле, в Фонскине притаился дом, чье местоположение соответствовало координатам из «Гроздьев гнева», – темная деревянная лачуга, окруженная сухой выцветшей травой. Я и представить себе не могла, что должна была найти в этом доме, каким образом он ассоциировался у Билли с проливными дождями и тем более со смертью.

Заснуть не получалось, поэтому я выехала на рассвете, надеясь проскочить пробки, однако даже в шесть часов утра огромное количество машин плелось по трассе. Пасадена медленно отдалялась в зеркале заднего вида. Движение на дороге уплотнялось, когда я проезжала мимо Помоны и Сан-Бернардино. К семи часам Чарли должен был уже прийти с тремя упаковками кексов. К моменту, когда он снимет со столов стулья и обжарит зерна кофе, в магазин зайдет Малькольм. Он проверит автоответчик и электронную почту, а затем поднимется в кладовку на втором этаже, откроет сейф и возьмет немного наличных, чтобы хватило для сдачи с покупок. Взглянет ли он на дверь моей квартиры и вспомнит ли, что обычно я в это время уже не сплю? Спустившись, он перевернет табличку на «Открыто». Спросит ли он Чарли, видел ли тот меня? Подумает ли он о том, что вскоре я навсегда уеду? Какие эмоции вызовет у него эта мысль – облегчение или сожаление?

– «Просперо», – ответил Малькольм на звонок.

– Это Миранда.

– Почему ты звонишь со второго этажа?

Мне хотелось пошутить: «То есть ты думаешь, я настолько ленивая?»

– Я уехала, – объяснила я. – Меня сегодня не будет.

– Спрашиваешь моего разрешения?

– Нет.

– Ну, значит, увидимся, когда вернешься. – Его голос звучал настолько ровно, настолько спокойно, что я на минуту засомневалась: состояли ли мы действительно в нашей негласной ссоре.

За озером возвышалась гора – излюбленное место лыжников. Вдоль ее бесснежных склонов выстроились ряды еловых и сосновых деревьев. Лес простирался далеко за пределами горнолыжного курорта, вдоль всего горного массива и до равнины, окружавшей озеро. Гладкая поверхность воды расходилась волнами, когда рядом проносились моторные лодки. У побережья столпились байдарки. Туристы, стараясь держать равновесие при гребле, медленно отплывали от берега. Летний сезон продлится еще до середины октября, затем начнет холодать и пожелтеет листва. Биг-Бэр оставался чуть ли не единственным местом в Южной Калифорнии, где листья меняли свой цвет, окутывая горные вершины багровым покровом. Осень в Филадельфии была так же прекрасна. Те же яркие цвета вдоль реки Скулкилл и опавшая листва на каменных тротуарах рядом с кампусом.

К моменту, когда опадут листья, «Книги Просперо» будут принадлежать кому-то другому. Если они вообще кому-либо принадлежали. К моменту, когда умрут листья, все изменится. Все, кроме меня. Я вернусь к Джею, в нашу квартиру – предположим, она все еще наша, – в свой класс, где висели портреты Сьюзен Браунелл Энтони и Гарриет Табмен, и жизнь вернется на круги своя.

Я свернула к Фонскину, к дому, располагавшемуся по нужным координатам, продолжая размышлять об осени, о школьниках, обедающих на лавочках во дворике столовой, об уроках, которые я вела столько раз, что помнила материал наизусть. Процесс преподавания отчасти напоминал постоянное повторение своего любимого слова. «Фуксия», «искрометный» или «люминесцентный». Поначалу оно плавится во рту, такое мягкое и нежное, но при частом повторении звучит очень странно. Фуксия теряет краски. Искрометный кажется избитым. Люминесцентный – тусклым. Я рассказывала ученикам о знаменитой речи Патрика Генри в палате бюргеров в Вирджинии и в какой-то момент переставала понимать, что же в ней такого значительного? Получилось ли у Патрика склонить своих соратников к сопротивлению парочкой незначительных слов, которые никто даже не удосужился записать? О содержании мы судили по рассказам очевидцев. Я и подумать не могла, что история в какой-то миг обесцветится или станет избитой. Я и не догадывалась, что однажды она станет тусклой. К этому и привело преподавание. Ученики, усердно записывающие каждое слово. Ученики, которых, наоборот, приходилось подгонять. Те, кто заботился только о своих оценках, и те, кто не заботился вообще ни о чем.