Маленькие черные глазки старухи изумленно округлились, и она уставилась на девушку с выражением, похожим на негодование. Она уже открыла было рот, чтобы выказать свое возмущение, но внезапно переменила намерение и лишь пожала с досадой плечами. Этот жест показался Гортензии более обидным, нежели долгая язвительная речь.

– Желаю вам спокойной ночи, мадемуазель Гортензия, – прошамкала Годивелла, сделала несколько шагов вниз по лестнице и исчезла за ее поворотом. В свою очередь пожав плечами, но тем не менее почувствовав, что радость ее несколько потускнела, девушка пересекла коридор и скрылась в собственной комнате, успокоив себя мыслью, что надо смириться с упрямством старухи, поскольку оно – привилегия ее почтенного возраста. Тем более что неприязнь кормилицы, столь привязанной к своему бывшему питомцу, в немалой степени замешена на ревности…

Назавтра, когда под рассеянными лучами бледного солнца сани мягко, с легким скрипом и без малейшей тряски скользили по нетронутому снежному покрову, Гортензия и вовсе забыла как о самой кормилице, так и о ее предубеждениях. Там вверху, на холме, сельский колокол созывал верующих на святую молитву, и его чистый звон отдавался радостно в свежем, неподвижном воздухе зимнего утра. Нежась в тепле под меховой полостью, благоухавшей розовым маслом, Гортензия с наслаждением впитывала морозный воздух, от которого раскраснелись щеки и нос.

Подобно большинству селений, разбросанных по землям Канталя, как ранее называли Овернь, Лозарг без романской церквушки и общинной пекарни, возведенных по краям маленькой ярмарочной площади, мог бы претендовать только на то, чтобы зваться деревней: здесь стояло лишь несколько длинных домов, объединявших под одной двускатной крышей, покрытой соломой или слюдой, человеческое жилье, хлев, сеновал и сарай. Самым большим – и самым шумным – был трактир, где люди любили собираться вместе по окончании дневных трудов. Но если центр деревни теснился на пятачке, ее окраины простирались довольно далеко, благодаря прилегавшим к ней одиноким фермам и хуторам. До революции, как не без многочисленных горестных вздохов объяснила Гортензии ее спутница, местные сеньоры, владевшие всеми этими землями, были известны если не богатством, то по меньшей мере хорошим достатком, воспоминания о котором, отдаляясь и превращаясь в предание, делали маркиза день ото дня все более сумрачным.

– Между тем Лозарги вовсе не эмигрировали, и им здесь не причинили никакого зла. Но люди остаются людьми, и от мысли, что они отныне – полновластные хозяева своих клочков земли, не так легко отказаться. От большого фамильного домена остались только замок и ферма, где ведет хозяйство Шапиу. То же и в Комбере: я владею лишь замком своих предков и соседней с ним фермой…

– Вашего фермера зовут Франсуа, не так ли? Это он приезжал за дядей в то утро?

– Вы обратили на него внимание? – с удивлением спросила Дофина. – Обычно этих людей не замечают!

– Ах… это потому, что он посмотрел на меня и поздоровался так… ну да, как будто он меня знает.

Мадемуазель де Комбер рассмеялась.

– Скажем, он вас «признал». Вам, Гортензия, пора бы привыкнуть к удивлению тех, кто встречает вас здесь впервые. Вплоть до цвета глаз вы – точная копия вашей матушки…

– А ваш фермер ее знал?

– Еще бы! Ее знала вся округа. И все ею гордились. Мне не хотелось бы, чтобы это выглядело косвенным комплиментом… но она была действительно обворожительна, и полагаю, что все здешние молодые люди были в нее влюблены. А теперь приготовьтесь выдержать еще множество любопытных взглядов, дорогая. Мы подъезжаем.

Действительно, сани остановились перед церковью, в последний раз огласившей небеса колокольным перезвоном. Было очевидно, что прибывшие произвели очень сильное впечатление на прихожан. Не понимая местного диалекта, Гортензия могла разобрать лишь имя Лозаргов, но оно произносилось с таким изумлением, что и без слов было ясно, как отнеслись жители к ее появлению здесь.

Тотчас вокруг упряжки сгрудилась кучка людей. То были мужчины в длинных черных блузах, надетых поверх шерстяных одежд, хранящих благородный, первозданно отглаженный вид, и нахлобученных на брови больших черных шляпах и женщины в платьях с передниками и платках, по большей части черного цвета (яркие передники и шали были только на молодых), с лицами, обрамленными белоснежными воскресными головными уборами из кружев или тонкого полотна, смотря по достатку тех, кто их носил. Все эти люди, особенно пожилые, пялились на Гортензию с восхищенным удивлением, к которому, как ее уже предупреждали, ей следовало быть готовой.

Опираясь на уверенную руку Дофины, она поднялась в церковь и направилась вдоль главного нефа. Там уже толпился народ, так что ее появление на пороге, как и приезд в деревню снова не прошли незамеченными. И здесь головы оборачивались в ее сторону, затем склонялись друг к другу, раздавался легкий ропот.

Эти взгляды и шепот стесняли девушку, желавшую скромно и незаметно занять место на одной из оставшихся свободными скамей. Но ее спутница глядела на вещи совершенно иначе. Она направилась прямиком к скамье для знатных прихожан, где, впрочем, уже сидели две пожилые женщины, чьи богатые наряды выдавали в них зажиточных крестьянок. Ледяным взглядом сверху вниз мадемуазель де Комбер окинула незваных дам:

– Освободите место, мадам Видаль! Место для мадемуазель де Лозарг!

Присутствующие затаили дыхание: воцарилась мертвая тишина, несмотря на то что в это время священник в полном облачении выступил из ризницы. Собравшиеся вокруг фисгармонии хористы напрочь позабыли грянуть «Veni, Creator…»[4]. Гортензия не знала, куда ей деться, и начала сожалеть, что так настаивала на посещении мессы. Все это продолжалось лишь мгновение, но ей показалось, будто прошла вечность. Прямая, величественная Дофина де Комбер ждала, впившись взглядом в обеих женщин, не осмеливавшихся поднять на нее глаза. Одна за другой они встали и покинули скамью, на деревянной спинке которой, как оказалось, был вырезан герб Лозаргов.

– Сядем! – прошептала Дофина, вновь превратившись в воплощение грациозной женственности и напоследок одарив ретировавшихся особ одной из самых сияющих своих улыбок – видимо, в знак утешения.

Но перед тем, как опуститься на сиденье, она заметила священника, молодого человека с дароносицей в руках, превратившегося в подобие соляного столба, и тотчас склонилась в глубоком поклоне. Гортензия поспешила последовать ее примеру. К хористам внезапно вернулось присутствие духа, и они обрели голос. Священник поднялся в алтарь, и служба началась…

Эта месса, на которую Гортензия возлагала столько упований, совершенно не удалась ей, поскольку душа уже не лежала к общению с богом. Она слишком ясно видела и ощущала на себе настороженные взгляды, слышала перешептывания, отнюдь не походившие на молитвы. Скромная сень церковного пилона, капюшон, скрывающий лицо, – все это было бы ей более по душе, нежели скамья с сеньориальным гербом, превратившаяся в позорный столб, к коему ее, даже не подозревая о том, приковала Дофина. А посему она ограничилась привычным повторением вслед за пастырем слов молитвы и стала осматривать незнакомую ей церковь.

Та оказалась гораздо просторней, чем выглядела снаружи, и была очень древней. Вероятно, несколько столетий назад ее возвели руки умелых каменотесов, поскольку ниши, пилоны, аркады и миниатюрные колоннады были выдержаны в чисто романском стиле. То же можно было сказать и о капителях, венчавших колонны. Но если одни поражали глаз избытком лепной листвы, эмблем, ангелочков и бесенят или же простого люда, занятого полевыми работами, других едва коснулся резец, словно художнику не хватило времени.

Ярость народных бунтов в годы революции обошла этот мирный приют. Он сохранил свои статуи и даже цветные витражи, в которых играли солнечные блики. Центральная розетка представляла собой всем известную сцену, в которой святой Мартин, патрон здешней обители, в полном одеянии римского солдата рвет пополам свой красный плащ, чтобы поделиться с босоногим стариком в лохмотьях, дрожащим на сильном ветру. Сцена была весьма трогательна, а ее краски так живы и ярки, что Гортензия на долгие минуты погрузилась в ее созерцание. Если бы не вмешательство спутницы, девушка, вероятно, забыла бы преклонить колена под благословение священника…

Что до последнего, он в три прыжка юркнул в ризницу, мгновенно освободился там от дароносицы и торжественного облачения и еще проворнее вернулся, с видимым удовольствием отметив, что обе дамы, занимавшие почетную скамью, еще не встали со своих мест. И верно: мадемуазель де Комбер подумала, что было бы нелишней учтивостью поприветствовать здешнего кюре, а Гортензии к тому же хотелось, чтобы тем временем большинство прихожан покинули церковь. Посему, когда он направился к ним, обе поднялись и сделали шаг ему навстречу.

Этот совсем еще молодой человек, тонкий и хилый, очевидно, не был создан для суровой жизни горцев. Его серые глаза, смирные и доверчивые, словно у доброй собаки, и нервные, порывистые движения – все хранило след детской неуклюжести. Видимо, немного лет прошло с тех пор, как в его темных волосах появилась тонзура.

– Я… я здешний аббат. Юст Кейроль, племянник священнослужителя, исправлявшего эту должность до меня, – начал он. – Это большая… большая честь для меня – принимать вас сегодня в до… доме господнем… сударыни. Однако же это меня… также… поистине удивило…

– С чего бы? – вопросила мадемуазель де Комбер, откровенно забавляясь смущением тщедушного клирика.

– Я никогда не слышал… чтобы кто-либо говорил… будто у маркиза… имеется… гм… дочь. И вот…

– Мне придется покаяться в маленькой лжи, – сказала Дофина, одарив его одной из тех улыбок, которые, как она знала, действовали неотразимо. – Мадемуазель Гортензия Гранье де Берни – лишь племянница маркиза, дочь его сестры Виктории, но это не мешает ей принадлежать к роду владельцев замка, и я не нашла иного способа вернуть ей место, которое здесь ей подобает занимать. К тому же никто в этих краях и не будет называть ее иначе…

Аббат Кейроль пробормотал в ответ что-то нечленораздельное, но, к немалому облегчению Гортензии, она догадалась, что он скорее всего одобряет то, что было сказано мадемуазель де Комбер.

– Давно настало время, – завершил он вполне отчетливо, меж тем как Дофина одобрительно кивала в такт его словам, – давно пора поставить все на надлежащее место. Господь даровал нам в лице Карла X короля, объявившего себя первым из тех, кто служит делу Церкви, и нам остается в едином сердечном движении возблагодарить Создателя за столь благотворные намерения власти. А по сему поводу…

Внезапно он покраснел до корней волос. Было совершенно очевидно, что он собирался вымолвить нечто, о чем заговорить весьма трудно. Чтобы придать ему смелости, Дофина подхватила:

– По сему поводу?

– Я… ах, да! По сему поводу я рад случаю, позволяющему мне обратиться к кому-то из обитателей замка. Здешние жители от всего сердца надеются, что вскоре они вновь смогут посещать часовню святого Христофора, куда издавна привыкли спешить со своими обетами. Они не понимают, почему господин маркиз упорствует в желании держать ее на запоре и даже заложил ее двери; отчего он лишил их права возносить мольбы к покровителю всех путешествующих и блуждающих по лику земли. Они говорят, что дороги стали отнюдь не безопасны с тех пор, как часовня закрыта.

Из его груди вырвался глубокий вздох, давший понять, с каким облегчением он добрался до конца тирады, произнести которую он считал своим тягостным долгом. Но мадемуазель де Комбер нахмурилась.

– Что с вами, господин кюре! – воскликнула она. – Вы верите в эти сказки? Здешний люд прекрасно знает, что часовня едва держится, а мой кузен, господин маркиз, слишком беден, чтобы ее восстановить. Ведь он не желает лишить этих людей их земель и средств к существованию!..

– Здесь немало тех, кто только и жаждет внести посильную лепту…

Мадемуазель де Комбер рассмеялась:

– Лепту? Нашему маркизу? Неужели вы, господин кюре, чувствуете в себе достаточно храбрости, чтобы прийти к нему и предложить этот ваш так называемый динарий кесарю? Я не уверена, что ваша сутана произведет достаточно внушительное впечатление, чтобы охранить вас от его гнева. Эта, так сказать, благотворительность со стороны его бывших крестьян? Как нищему?..

– Не надо искажать ни мою мысль, ни тем более желания моей паствы, сударыня! Эти деньги предназначались бы не ему, а святому Христофору, – простонал готовый расплакаться аббат.

– Часовня всегда считалась замковой. Она принадлежит Лозаргам…

– Дом господен принадлежит лишь господу!.. Наши души переполнила столь сильная надежда в ту ночь, когда снова зазвонил «колокол заблудших»!

– Колокол? Вы слышали, как звонил колокол?

– Так же отчетливо, как сейчас слышу вас, сударыня!

– Вам приснилось! Это невозможно!

– Я тоже слышала его, – вступила в разговор Гортензия. – А со мной Годивелла и все, кто был в замке и на ферме. Это было вечером того дня, когда дядя отправился к вам!.. Не теряйте надежды, господин кюре. Обещаю вам похлопотать перед дядей и сделать все, чтобы часовня возродилась…