Эльвира Барякина - Князь советский

– Сначала надо черствый хлеб доесть, а уж потом за свежий приниматься, – учила она Клима.

– Так он к тому времени тоже зачерствеет, – отзывался он. – Что, все время сухарями питаться?

Щеки Капитолины наливались гневным румянцем.

– Пусть хлеб сгниет, пусть дом сгорит, а мы по миру пойдем! – кричала она.

Клим не уступал, и Капитолина доедала черствый хлеб сама – лишь бы добро не пропадало.

Она все делала с размахом: если уж варила суп, то целый бак; если затевала стирку, то замачивала все белье разом – ну и что, что к ночи не оставалось ни одной сухой простыни!

– Дура! Дубина! – ругал ее Африкан.

Капитолина то хохотала, то огрызалась:

– Ты не ори на меня! Ноне не царский режим!

Укушу лаяла, Китти визжала, и Клим шел в кухню разбираться.

– Прогони эту дурищу! – требовал Африкан. – Она тебе целый фунт кофе спалила!

– Доносчик… – стонала Капитолина. – И чего ты подлый такой?

Африкан выкатывал глаза:

– Я не подлый, я за порядок в доме! Думаешь, барин кофе не хватится?

– Так он чашки не хватился – и ничего!

– Какой чашки? – хмурился Клим.

Капитолина и Африкан испуганно замолкали.

– Чашка стояла на столе, а они подрались и начали вокруг стола бегать, – объяснила Китти. – Все и полетело. Но ты, пап, не расстраивайся: мне Капитолина молоко в консервную банку налила.

Клим достал из портмоне деньги.

– Капитолина, сходите и купите новые чашки.

– Не посылай ты ее в посудную лавку! – в ужасе закричал Африкан. – Она ж там все перебьет!

Но Капитолина уже наматывала на голову платок:

– Бегу, батюшка! Бегу, Исус Христос!

Клим хотел нанять ангела-хранителя от бытовых забот, но Капитолина скорее была богиней разрушения. Использовать ее в качестве курьера тоже было нельзя: она не знала Москву, да ее никуда и не пускали – для того, чтобы ходить с поручениями от иностранца, требовалась официальная бумажка.

Скрепя сердце Клим все-таки пошел в Наркоминдел и попросил разрешения нанять помощницу.

Вайнштейн явно обрадовался:

– Мы подберем вам прекрасного специалиста! – пообещал он.

7.

– Барин! – шепотом позвала Капитолина и на цыпочках подбежала к Климу: ей казалось что так она меньше отвлекает его от дел. – К тебе женщина явилась: хочет курьером устроиться. Звать Галиной Сергеевной, фамилия – товарищ Дорина.

Клим велел впустить курьершу, и в комнату вошла невысокая, бедно одетая женщина с удивительным лицом: у нее были миндалевидные глаза цвета густого меда, тонкий удлиненный нос и полные бледные губы – с такой внешностью товарищу Дориной надо было играть христианских мучениц.

– Добрый день! – поздоровалась она. – Меня из Наркоминдела прислали.

Клим показал на диван:

– Присаживайтесь и рассказывайте о себе.

Товарищ Дорина попросила называть ее Галей и сказала, что жизнь у нее самая обычная: до недавнего времени она служила делопроизводителем, но сейчас в Наркоминделе сокращение штатов, поэтому она подыскивает новое место.

– Вы когда-нибудь работали курьером? – спросил Клим.

– Нет, но я хорошо знаю Москву – я тут выросла. К тому же у меня есть крепкие валенки. Если меня не возьмете, то у других кандидатов обязательно спрашивайте про обувь. Без валенок курьер наверняка простудится и сляжет с температурой.

– Вы что-нибудь еще умеете делать?

– Я печатаю по-русски, по-английски и по-французски, а еще знаю стенографию.

– Напечатайте что-нибудь на пробу.

Галя села за пишущую машинку, как пианист за фортепьяно, и вопросительно посмотрела на Клима. Он начал диктовать первый попавшийся текст из «Таймс»:

– Экономические эксперименты Советского Союза продолжают удивлять мир…

Галя уверенно заколотила по клавишам и в несколько минут перепечатала статью о бюджетном кризисе в СССР. Клим не мог поверить своим глазам: в тексте не было ни одной ошибки.

– Имея такие таланты, вы хотите служить курьером?

Галя пожала плечами:

– Мне сейчас любая работа сойдет. К тому же, говорят, иностранцы жалованье не задерживают. Это правда?

Клим кивнул. Если эта Галя не запросит много денег, то искать другую кандидатку не имело смысла.

Его взгляд остановился на вороте ее кофты, из-под которого выглядывал уродливый лиловый шрам.

– Лучше заранее спросите: «Что это у вас?» – сказала Галя. – А то возьмете меня на службу и каждый раз будете мучиться догадками.

– Что это? – улыбнувшись, спросил Клим. Галя определенно ему нравилась.

– Мой муж был комиссаром во время Гражданской войны, – отозвалась она. – Белобандиты подожгли наш дом: дочку я вынесла на руках, а муж погиб. Мне на память ожог остался.

– Как же вы справляетесь одна с ребенком?

– А чего с ним справляться? Одежды нет – стирать мало, комната маленькая – убирать мало, да и готовить особо нечего.

Галя поднялась.

– Я пойду. Если моя кандидатура устраивает, мне можно позвонить: у нас в квартире есть телефон.

Клим отправился ее провожать. Выйдя в прихожую, Галя сунула ноги в огромные мужские валенки и надела поданное Капитолиной старомодное пальтишко.

– До свидания, – попрощалась она и вдруг серьезно посмотрела на Клима. – Я только одно хотела сказать: в вашей «Таймс» есть неточность. Социализм – это не эксперимент, это неизбежная стадия развития человечества.

– Давайте рассуждать логически… – начал Клим, но Галя перебила его:

– Не надо нам вашей логики! Что вы со своей «Таймс» можете о нас знать? Вы пытаетесь задавить нас, подрываете веру в наши силы – а нам плевать! Мы… – Галя приложила руку к сердцу, – мы свято верим, что ни одна капиталистическая армия не сможет нас победить. Мы не отступим и будем до конца сражаться за наше светлое будущее!

Она вдруг смутилась. Лицо ее покраснело, а губы задрожали, будто она собиралась заплакать.

– Извините… Я знаю, что все испортила, и вы теперь не возьмете меня на работу. Я просто хотела, чтобы вы поняли…

Объяснения не требовались. У этой Гали была очень трудная жизнь, и все ее надежды связывались со «светлым будущим», которое живописали советские газеты. Статья из «Таймс» лишала ее веры в завтрашний день, и потому Галя яростно отвергала факты, на которые ссылался иностранный журналист.

– Я возьму вас на службу, – сказал Клим. – Только давайте договоримся, что мы все имеем право на свое мнение: и вы, и я, и газета «Таймс».

Галя скорбно кивнула.

– Хорошо… А… а у вас табачку не найдется? Курить очень хочется, а я пачку дома оставила.

– Я не курю, – отозвался Клим. – У меня маленькая дочь, так что в квартире папирос быть не должно.

– Да… конечно… Я просто немного переволновалась.

Галя выскочила на улицу, и Клим вернулся к себе. Он видел в окно, как она стрельнула папиросу у парней, слонявшихся у катка напротив, а потом жадно курила и все оглядывалась на «Московскую саванну».

Клим не сомневался, что Галя будет доносить на него. Ну и ради бога – пусть доносит, что отправила десяток проверенных цензурой телеграмм и купила в «Канцтоварах» промокашки. Может, ей за это несколько рублей перепадет.

1.

Галя Дорина родилась в семье зубного врача. Сколько она себя помнила, в их большой квартире собирались революционеры: их привечала мама, которой нравилось слыть передовой общественницей.

Эти плохо одетые люди много ели и курили, а потом принимались за речи о том, что царь, помещики и капиталисты высосали из народа всю кровь.

Родители подсовывали Гале книги, в которых воспевались идеи свободы, но ее собственная жизнь была подчинена строгим ритуалам, начиная от утреннего здорования и кончая правильной, полезной для дыхания позой во время сна.

Когда Гале исполнилось шестнадцать лет, мама справила ей гардероб и начала возить в гости к важным господам с плотными брюшками и блестящими лысинами. У семьи было много долгов, и родители надеялись удачно выдать Галю замуж.

В гостях они нахваливали дочь и называла ее «очень покладистой». Галя нутром чуяла, что от нее требуется, и почти всегда оправдывала ожидания – будь то хорошие оценки или умение вовремя исчезнуть из комнаты. Если она ошибалась, отец зловеще шептал ей: «Ну, готовься: вечером я тебя так отхожу – своих не узнаешь!» – а потом лупил ее собачьим поводком.

Мама в припадке гнева швыряла в дочь что под руку попадется. Рубец на Галиной шее остался от раскаленных щипцов для завивки – белогвардейские бандиты были тут ни при чем.

Однажды мама пригласила в гости революционера, состоящего под наблюдением полиции. Товарищ Алов был старше Гали на девятнадцать лет, носил дурацкое пенсне на засаленной ленте и выглядел так, что кухарка немедленно окрестила его «сухофруктом».

Его страстные речи поразили Галю в самое сердце. Он говорил о том, что в наш жестокий век надо быть сверхчеловеком, которому чужды сомнения, пороки и страсти простых смертных. Только так можно было сохранить собственное достоинство и не унижаться перед власть имущими.

Во время званых обедов Алов ругал мамины сентиментальные книжки и отцовское стремление жить, «не хуже других».

– Жизнь дается человеку один раз! – горячо проповедовал он. – Вы посмотрите, на что вы ее тратите! Неужели вам не стыдно быть простыми обывателями?

– Стыдно! – соглашалась мама и вытирала слезу надушенным платочком.

– Вот это да! Вот это я понимаю – настоящий человек! – восклицал папа и записывал слова Алова в особую книжечку для цитат и умных мыслей.

У Гали и Алова закрутился роман, но узнав об этом, родители пообещали сдать дочкиного «жениха» полиции – такой зять их совершенно не устраивал.

Алов взял Галю с собой в Петербург, и она больше никогда не встречалась с родителями. Много лет спустя ей сказали, что они умерли от голода во время гражданской войны.

2.

Шел 1913 год.

Столица встретила Алова и Галю знамением, о котором еще долго писали в газетах: на город обрушились полчища стрекоз. Их было так много, что они, как листья по осени, покрывали тротуары, а по Неве плыли зыбкие пятна из стрекозиных крыльев. Старухи говорили, что все это не к добру.

За Аловым охотились жандармы, поэтому им с Галей пришлось перебраться в Париж. Она делала все, что он просил или подразумевал: готовила, стирала, перепечатывала статьи и переводила с английского и французского. Жениться на ней Алов не собирался и говорил Гале, что она «свободная эмансипированная женщина», а брак – это непростительное мещанство.

Летом 1914 года началась Мировая война. Как иностранный гражданин Алов не подлежал призыву, но он все-таки записался добровольцем, чтобы вести революционную пропаганду в войсках. Галя решила, что его непременно убьют, и после очередной побывки Алова не стала прерывать беременность. Через семь месяцев у нее родилась дочь Тата.

Однако Алов не погиб. На войне его отравили газами, и он нажил таинственную болезнь, которая временами скручивала его в бараний рог. В такие дни он сутулился, желтел и судорожно давился воздухом. На его запястье появились янтарные четки, накрученные в виде браслета. Алов говорил, что они помогают ему пережить очередной приступ.

В начале 1919 года Алов с «семейством» вернулся в Москву, устроился в ЧК и получил комнату в ветхой, донельзя загаженной гостинице «Селект».

Вместе с эксплуатацией из России исчез бытовой комфорт: элементарные мелочи – винтики для очков, бельевые крючки и маникюрные ножницы стали недосягаемой роскошью. Но Галя ни на что не жаловалась: ведь они с Аловым боролись за светлое будущее всего человечества, а ради этого можно было потерпеть.

Ей очень хотелось верить, что все не напрасно, и скоро у нее опять появится диван, накрытый клетчатым пледом, и расписная чашка с горячим шоколадом. А еще своя кухня, раковина и уборная, где можно оставлять стульчак без опасения, что его украдут соседи.

Но месяц шел за месяцем, год за годом, и ничего не менялось.

Алов совершенно не интересовался Татой, и это оскорбляло Галю. Она словно очнулась: как она могла прожить с Аловым столько времени? Ведь все опять поехало по накатанной колее: она ежедневно, ежеминутно притворялась и угождала ему, – как в свое время пыталась угодить родителям.

Галя была для Алова выгодным приобретением – бессловесным, исполнительным и не требующим ухода, а вопящая Тата раздражала его. В их маленькой комнате негде было спрятаться от детского крика, и он бросал на Галю обвиняющие взгляды: «Вот, завела ребенка, никого не спросясь, – теперь все мучиться должны!»

Соседи стучали в стену:

– Да уймите вы свою паразитку!

Галя суетилась, краснела и нередко давала Тате шлепка. Девочка орала еще громче.

– Галя, ты совсем дура? – страдальчески шипел Алов.

Он уходил курить, а она обнимала Тату и горько плакала: