Эльвира Барякина - Князь советский

Иногда я возвращаюсь домой с очередной светской попойки, и на меня наваливается тоска: «Господи, чем я тут занимаюсь?»

Галя встречает меня на пороге и деловито докладывает, что она сделала по хозяйству. Потом с гордостью показывает какую-нибудь рамочку или расписную бутылку, купленную на аукционе: «Правда, красивая штука?»

Мы стоим посреди комнаты: я жду, когда Галя отправится домой, а она все надеется, что я предложу ей остаться. Разумеется, я сдаюсь первым:

– Мне надо поработать.

Галя кивает, вздыхает и уходит, тихонько притворив за собой дверь.

7.

В моей родной стране запрещено писать правду. Если меня поймают на ней, как на воровстве, отвечать придется всем – Гале, Вайнштейну, тетушкам на телеграфе и прочим добрым людям, которые ежедневно помогают мне.

Самое обидное, моя правда никому не нужна и за границей: по статистике американцы все меньше интересуются международными новостями. Еще несколько лет назад под сообщения из-за рубежа выделялось 9 % печатных площадей, а теперь только 2,5 %. И это на все страны, включая Англию, Германию, Японию и Китай, в которых Америка заинтересована куда больше, чем в СССР.

Замкнутый круг: читателям неинтересна Россия, потому что они ничего о ней не знают, а я не могу им ничего рассказать, потому что правдивую и злободневную статью невозможно переправить за границу.

По правилам новостной журналистики я не должен высказывать собственное мнение о событиях. А что может понять иностранный читатель из куцых сообщений? Где-то далеко, в заснеженном Советском Союзе, живут странные люди, которым нравится мучать себя и других. Ну и бог с ними – лишь бы к нам не лезли!

У моих новостей нет человеческого лица, в них не отражаются судьбы живых людей – и дело не только в цензуре. Телеграмма в Лондон стоит пятнадцать центов за слово, у меня есть бюджет, и я вкладываю в депеши только то, что помещается и что гарантировано пройдет через Отдел печати. На эксперименты у меня просто нет денег.

Просить об увеличении сметы бесполезно: единственный материал, за который «Юнайтед Пресс» готова платить без оглядки, – это интервью со Сталиным.

Когда я попросил Вайнштейна организовать мне встречу с Генеральным секретарем, он посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

– С чего это товарищ Сталин должен разговаривать с вами?

– Было бы неплохо, если бы он рассказал о своих взглядах и планах.

Вайнштейн только рассердился:

– Представьте, что корреспондент ТАСС приедет в Вашингтон и с порога попросит встречи с президентом Кулиджем!

Напрасно я ссылался на то, что президент Кулидж дважды в неделю дает пресс-конференции для журналистов.

– Наверное, ему нечем себя занять, вот он и болтает с кем ни попадя, – сказал Вайнштейн. – А у товарища Сталина и без вас полно дел.

Я передал наш разговор Оуэну, и тот велел мне придумать, чем мы можем соблазнить Генерального секретаря. Увы, Сталину ничего от нас не надо. Слава его не интересует: он всегда держится в тени и появляется на публике два раза в год – на парадах 7 ноября и 1 мая. Это призрак, живущий в древней крепости; все его портреты тщательно отретушированы, а вблизи его видит только кремлевская прислуга и пара десятков приближенных.

Я решил, что все равно буду раз в месяц посылать официальный запрос об интервью. Если долго стучаться в ворота, то тебе рано или поздно откроют – хотя бы для того, чтобы посмотреть на надоедливого зануду и узнать, чего ему надо.

Зайберт сказал, что он уже три года делает то же самое, и мы с ним заключили пари – кто из нас первым добьется успеха.

В моей голове засела дерзкая мысль: если мне удастся встретиться со Сталиным, я попрошу его помочь с поисками Нины. Ведь одного его слова будет достаточно, чтобы расшевелить московских бюрократов.

Иногда мне кажется, что это моя единственная надежда.

1.

Насколько Галя знала, у Клима не было ни жены, ни любовницы. Проститутками он не интересовался, но явно замечал красивых девиц и несколько раз доводил Галю до приступов бессильной ревности, заглядываясь на хорошеньких комсомолок. На нее саму он никогда не смотрел такими глазами.

Галя сама удивлялась произошедшей в ней перемене. Совсем недавно она на чем свет стоит ругала заграничных капиталистов и их порочный образ жизни и была уверена, что ей не надо иного счастья, кроме скорейшего наступления коммунизма. Но стоило ей устроиться на работу к Климу, как от ее убеждений не осталось и следа. Она ничего не могла с собой поделать: ей нравились изящные манеры, изысканный вкус, умные разговоры и такая пошлость как… деньги.

Клим не считал себя богатым человеком и постоянно говорил, что ему на что-то не хватает. Он просто не понимал, что такое настоящая бедность, и как от нее устаешь, когда тебе изо дня в день, из года в год приходится экономить на всем – даже на хлебе.

Клим мечтал об автомобиле, чтобы можно было тягаться с Зайбертом – кто быстрее доставит материал на Центральный телеграф, а Галя все никак не могла накопить на варежки для Таты.

– Попроси у барина прибавку, – советовала ей Капитолина. – Он добрый – он даст.

Но Галя не хотела ни о чем просить Клима. Ей нужны были не сиюминутные подачки, а муж – человек, который наконец вытащит ее из трясины, в которую она провалилась много лет назад.

Они с Климом отлично сработались и даже перешли на «ты», и Галя начала потихоньку осуществлять свой тайный план: она поможет Климу сделать блестящую карьеру в Москве, станет для него абсолютно незаменимой, и когда контракт с «Юнайтед Пресс» истечет, он женится на ней и заберет ее и Тату с собой.

– Обязательно добейся, чтобы Вайнштейн присвоил тебе звание «дружественного журналиста», – советовала ему Галя. – Тогда сотрудники Наркоминдела начнут помогать тебе без опасения, что ты погубишь их. В Москве все решают связи, и если тебя примут за своего, ты станешь настоящим экспертом по советским делам – просто в силу того, что с тобой будут разговаривать нужные люди.

– Даже Сталин?

– Даже он.

Галя сразу смекнула, что кратчайший путь к сердцу Клима проходит через Китти. Он очень любил свою дочь и постоянно совестился, что у нее нет «нормального детства». Китти рвалась на улицу – играть с другими детьми, но Клим не пускал ее, потому что соседские ребятишки дразнили ее узкоглазой. Сколько советские газеты ни писали о «нерушимой дружбе народов», во дворах и на детских площадках об этом не вспоминали.

В Китти было слишком много чужеродного – раса, наряды и иностранные словечки, которыми она то и дело пересыпала речь. Она одновременно вызывала и любопытство и неприязнь, и среди детей, да и взрослых, всегда находился кто-то, кто начинал придираться к ней.

Бытовой расизм доводил Клима до белого каления.

– Эти дураки не понимают, что разнообразие – это прекрасно! Китти умеет играть в игры, о которых здесь и не слыхивали! Она может что-то рассказать и показать… поделиться игрушками, в конце концов. А у них одно на уме – толкнуть ее в сугроб и гоготать.

Галя поддакивала и при случае вставляла, что ее двенадцатилетняя дочка с удовольствием играет с детьми любых национальностей. Ей надо было познакомить Китти и Тату и сделать все, чтобы они понравились друг другу.

2.

На самом деле Галя стеснялась своей дочки: Тата была совсем некрасивой, да и не особо умной. В ее классе почти все ученики были неказистыми – они росли в годы военного коммунизма, питались плохо и постоянно болели. Но даже на их фоне Тата смотрелась заморышем: она была на голову ниже сверстников, а тонкие рыжеватые косички, курносый нос и улыбка до ушей делали ее похожей на недокормленную девочку-гнома.

Про характер и говорить было нечего – с этим ребенком не справилась бы и святая. Тата не уважала взрослых, ленилась, дерзила, а порой несла такую чушь, что оставалось только хвататься за голову.

У Гали была надежда, что Тату исправит школа, но там детей учили не столько географии и русскому языку, сколько борьбе с пережитками прошлого. Главным пережитком в Татиных глазах стала мама.

– Веруя в Бога, ты позоришь нашу семью, – говорила она, подражая тону учительницы. – А кактусы на подоконнике – это мещанство, которое надо безжалостно искоренять.

Тата отвергала все, что было дорого ее матери: уют, удобства, красоту и нежность. Разумеется, нервы у Гали частенько не выдерживали, но и к порке Тата относилась не так, как положено.

– Ты можешь убить меня, но я не отступлю от наших светлых идеалов! – вопила она. – И знай, что мои товарищи за меня отомстят!

Какие товарищи?! За что отомстят?! Галя напорола ей задницу, потому что Тата не выключила свет в уборной, и на собрании жильцов им объявили общественное порицание.

Как и Галя, Тата жила в мире фантазий, но только мать грезила о любви, а дочь – о партизанских отрядах, подвигах, путешествиях и Мировой революции.

Галя говорила ей, что служит секретаршей в ОГПУ: если бы Тата узнала, где и у кого на самом деле работает ее мать, у нее был бы припадок. В школе детям накрепко вбили в головы, что хороший человек – это тот, кто бедно одет и прост, как лапоть. А стремление к духовным исканиям, интеллектуальному развитию и хорошим манерам приравнивалось у них к «буржуазности», то есть к глупости, подлости и тайной мечте сгубить все живое на Земле.

Привести Тату в дом на Чистых Прудах было невозможно: она никогда в жизни не была в отдельной, не коммунальной квартире, и это могло стать для нее слишком большим потрясением.

Начинать надо было с малого: позвать Клима и Китти к себе и придумать какую-нибудь легенду, оправдывающую наряды и привычки Роговых.

Дочь сама подсказала ей выход из положения: когда Галя намекнула, что у нее есть знакомый, приехавший из Шанхая, Тата аж подскочила на месте:

– Он революционер, да? Настоящий?

– Да нет же! – поморщилась Галя. – Он журналист.

– А, я понимаю: это государственная тайна!

До недавнего времени в школе вовсю обсуждали героическую борьбу китайского пролетариата: дети проводили политзанятия и диспуты, учили приветствия на китайском языке и собирали деньги в помощь бастующим рабочим. Кажется, у Таты сложилось впечатление, что в Китае жили два сорта людей: революционеры и империалисты. Империалист приехать в СССР не мог, значит, Клим Рогов являлся борцом за счастье рабочего класса.

Галя сочинила вполне правдоподобную историю о том, как Клим скрывал свою истинную сущность, чтобы втереться в доверие к буржуям и выведать их секреты. А сейчас он работал с иностранными журналистами в Москве и ему волей-неволей приходилось подстраиваться под их извращенные вкусы.

Узнав о том, что у Клима Рогова есть маленькая дочь-китаянка, Тата пришла в восторг. Она любила командовать, но из-за малого роста и неказистости ровесники не воспринимали ее всерьез, и потому Тате куда больше нравилось возиться с малышами.

– Мамочка, а можно мне познакомиться с Китти? – ныла она. – Ну пожалуйста! Я целую неделю буду мыть посуду без напоминаний!

Галя «нехотя» согласилась, но взяла с Таты клятву, что та не станет расспрашивать дядю Клима о секретах революционной деятельности.

3.

Когда-то в многоквартирном доме в Большом Кисельном переулке жили известные врачи и адвокаты, но после революции их разогнали, и в роскошные апартаменты въехали новые жильцы – по десять семейств на квартиру.

Раньше соседей, обитавших в одном доме, объединяло нечто общее – образ жизни, образование и доходы, а сейчас ученые жили бок о бок с алкоголиками, милиционеры – с жуликами, а дворянские старушки – с правоверными комсомольцами.

Галина квартира была не лучше и не хуже других: обычно соседи ладили друг с другом, но теснота и разные понятия о том, «как надо», неминуемо приводили к скандалам.

Кто натоптал в прихожей? Кто колол лучину в ванной и выщербил плитку на полу? Кто развесил на кухне белье вне очереди? Веревку для сушки каждый приносил свою, а гвозди в стенах были общие, и пользоваться ими вне графика строго воспрещалось.

С утра в воскресенье Галя зашла за Климом и Китти и, наняв извозчика, повезла их к себе. По дороге она страшно волновалась и невольно отмечала приметы: зазвонили церковные колокола – к счастью; с ограды поднялась стая ворон – плохой знак. Сердце томилось: что скажет Клим, когда увидит, в каком убожестве она живет? Вдруг Тата что-нибудь откаблучит? Вдруг соседи начнут ругаться и опозорят ее на веки вечные?