Эльвира Барякина - Князь советский

Когда я отказался от девочки, Царь Чума показал мне женскую одежду – явно не советского производства:

– Купи – бабе своей подаришь!

В груде барахла я заметил потертый рыжий чехол от фотокамеры Kodak, и тут до меня дошло, что это вещи Магды Томпсон. Там лежало платье, в котором она была в день нашего знакомства.

Я спросил Царя Чуму, где он взял свой товар, и тот сразу ощетинился: «Не твое дело!» Впрочем, и так было понятно, что он ограбил бедную Магду.

Я решил вернуть ей вещи и предложил сыграть на них в карты. Царь Чума сразу согласился, не подозревая, с каким коварным противником ему предстоит иметь дело. В юности я увлекался карточными фокусами и выучил кое-какие приемы, за которые в казино можно получить канделябром по голове.

Сначала я отыграл Магдину фотокамеру, потом платье, пальто и все остальное.

Наблюдая за нашей битвой, «смерды» пришли в неистовство.

– Лопни мои глаза! Вот так артист!

Поначалу они болели за Царя Чуму, но постепенно их симпатии перешли на мою сторону. Судя по всему, подданные не особо любили своего властелина.

– Он тебя самого разденет! – хохотала беременная девочка.

– Сопля через губу… – бормотал Царь Чума и нервно курил самокрутку, держа ее то огнем наружу, то внутрь рта. Его щеки алели, а из ноздрей валил дым.

Пару раз он кидался на меня с заточкой:

– Порежу на тридцать три куска!

Беспризорники орали, пока я возился с ним.

– Наигрался? – спрашивал я, прижав Царя Чуму к полу.

– Не-е-ет! – выл он, и мы снова садились за карты.

Наконец Царь Чума проиграл все: костыль, заточку, «смердов», и даже ящик с надписью «Фрухты». Втянув голову в плечи, он поднялся и захромал к выходу.

Притихшие беспризорники смотрели на меня во все глаза. Уж не знаю, за кого они меня принимали: то ли за избавителя, то ли за нового рабовладельца.

Я сказал, что не собираюсь брать с них дань, но мне все-таки потребуется их помощь:

– Походите по барахольщикам и спросите: не попадалась ли им красная бархатная шуба с китайскими драконами? Нашедшему – приз: червонец.

Я связал вещи Магды в узел и уже направился к выходу, как вдруг беременная девочка окликнула меня.

– Там, в колодце, иностранка валяется. Может, уже подохла… Царь Чума ее сильно костылем приложил.

Оказалось, что два дня назад Магда пришла к беспризорникам в гости, и они избили ее и скинули в неглубокий сточный колодец в углу подвала.

«Смерды» помогли мне ее вытащить. Магда была без сознания, лицо ее было перемазано в засохшей крови, а на затылке зияла влажная рана.

Дети убеждали меня, что это Царь Чума приказал им напасть на иностранку, а сами бы они ни за что не стали ее обижать:

– Она была добрая и даже булкой нас кормила.

Вокруг меня суетились малолетние убийцы, но они не отвечали за свои действия ни перед законом, ни перед самими собой. И по глазам было видно, что они и вправду не считают себя виноватыми.

– Это все Царь Чума!

Я отвез Магду в больницу, и врачи сказали, что у нее сотрясение мозга, множественные ушибы и общее переохлаждение организма. Ей вообще несказанно повезло, что она осталась в живых.

Эта история потрясла меня до глубины души. Довелось же мне оказаться в нужное время в нужном месте!

Кроме того, я осознал, в чем заключается природа власти человека над человеком.

Беспризорники чуть не убили Магду, потому что так сказал вожак, которого они боялись. Они не испытывали к ней ненависти, вся их добыча принадлежала Царю Чуме, так что они не получили от своего злодейства никакой выгодны. Это был всего лишь знак подчинения: «Видишь, как сильно я тебя уважаю? Я стану убийцей, я пойду на любую подлость, только не тронь меня!»

Авторитет Царя Чумы продержался только до первого символического поражения: после ерундового проигрыша в карты могущественный повелитель превратился в жалкого неудачника, и от его власти не осталось и следа. «Смерды» совершили страшное злодейство из-за страха перед силой, которой вовсе не существовало на свете.

Увы, в мире взрослых действуют те же самые законы.

6.

Я навестил Магду в больнице – она уже немного пришла в себя.

К ней заходил следователь, но она сказала, что не будет писать заявление в милицию: по ее мнению, дети, которые пытались ее убить, ни в чем не виноваты – они просто попали в порочную среду.

Вскоре к нам присоединился наш общий знакомый – пилот по имени Фридрих. Я как-то встречал его у Зайберта: в трезвом виде он клялся в любви к Сталину, а, напившись, принялся воспевать Троцкого – какой это великий человек и замечательный революционер. Он явно принадлежал к бесчисленным оппозиционерам, которые спешно поменяли воззрения, лишь бы не разделить судьбу своего вождя (его собираются отправить в ссылку то ли в Сибирь, то ли в Среднюю Азию).

Фридрих с порога обругал Магду последними словами и обвинил ее в том, что она ходит к беспризорникам за кокаином. Мне пришлось вмешаться, мы вышли из палаты, и он – красный, нервный и пристыженный, вдруг начал благодарить меня за спасение Магды.

– Хотите я вам кетчуп из Берлина привезу? Или кока-колу? Вы, американцы, такое любите.

Я спросил его, может ли он вывезти за границу мою статью о любовных похождениях большевиков, и после некоторой заминки Фридрих согласился.

Сегодня я получил второй урок о природе власти: люди могут бояться начальников до животного озноба и полного отрицания морали, но они всегда будут держать фигу в кармане и исподтишка вредить своим угнетателям. И это очень по-человечески: если ты несвободен, ты не можешь быть счастливым – даже если у тебя есть доступ к аэропланам, Берлину, кетчупу и кока-коле.

7.

Выйдя из больницы, Магда прислала мне большое благодарственное письмо и снимок Нины, который она сделала незадолго до ее исчезновения.

Я сижу за столом и смотрю на маленькую черно-белую фотографию, отпечатанную на плохой бумаге. Это все, чего я смог добиться за истекшие месяцы.

Днем я ненадолго забываю о своей беде и даже смею быть довольным по пустякам. Фридрих перевез мою статью через границу, и Оуэн уже прислал мне телеграмму: «Письмо из Берлина получено. Ждите премиальных». Чем не повод для радости?

Но по ночам меня одолевает мутная тоска. Я отвлекаюсь на книжки и газеты, но мне никуда не деться от самого себя.

Я слишком хорошо помню свое прошлое: как перед сном мы с Ниной развлекались, читая друг другу дурацкие дамские романы по ролям; как старались быть серьезными, но под конец изнемогали от смеха. Как я проходил мимо Нины, пока она умывалась, и на несколько секунд обнимал ее за талию. Я до сих пор помню это движение ладони по шелку распахнутого пеньюара и теплой коже.

Сколько их было – тайных интимных прикосновений, которыми мы объяснялись друг с другом!

Магда запечатлела для меня Нинину красоту, но фотография и в десятой доли не отражает того, что я потерял. Человек так устроен, что все самое важное имеется у него в двух экземплярах… Я, конечно, могу жить, утратив второе сердце и второе дыхание, но при этом я чувствую себя несчастным инвалидом.

1.

Алов приехал на службу пораньше, но у проходной уже толпился народ: сегодня был день получки. ОГПУ – контора большая: только в центральном аппарате состояло две с половиной тысячи служащих, а московская агентура насчитывала более десяти тысяч сотрудников – и всем деньги подавай.

Алов показал пропуск и, пройдя через турникет, поднялся на лифте на четвертый этаж, где помещался Иностранный отдел.

В крошечном кабинете Алова имелись только стол, три стула, клеенчатый диван и рогатая вешалка. Курьер уже притащил почту и свежий номер «Правды»: чекисты были обязаны читать ее от и до, чтобы быть в курсе последних партийных директив.

Сняв шинель и переобувшись в войлочные тапки, Алов взялся за письма, но ничего не успел разобрать.

– Иностранный отдел, идите жалованье получать! – крикнула из коридора секретарша Этери Багратовна, бывшая любовница Тифлисского губернатора.

Захлопали двери, загремели вниз по лестнице сапоги, и у кассы мгновенно выстроилась длинная очередь.

Сотрудники Иностранного отдела делились на две неравные категории – «домоседов» и «командировочных». Первые никуда не выезжали и по внешнему виду напоминали бедных учителей или бухгалтеров, а вторые ездили за границу и возвращались оттуда разряженные в шерстяные безрукавки, рубашки с воротничками «стрела», наимоднейшие шелковые галстуки и брюки покроя «оксфордские мешки».

Алова не особо завидовал командировочным – он был неприхотлив. Что ему требовалось, кроме папирос, крепкого чая и лекарств на случай болезни? Но его оскорбляло то, что его молодая жена имела всего два платья, да и те – купленные с рук.

Дуня Одесская была из тех женщин, которых следовало боготворить и осыпать подарками. Алов сравнивал ее и себя и не понимал, чего она в нем нашла. Ну что это такое: залысины, пенсне на шнурочке, впалая грудь и намечающийся животик?

На праздниках подвыпившие коллеги дразнили его:

– Ты следи за своей Дунькой: она у тебя горячая, как печка.

– А Алов – тощий и гнутый, как старый ухват, – ухмылялись другие.

В кличке «Ухват» Алову явственно чудился намек на рога. Он тосковал, изводил жену ревностью… а потом запирался с Галей у себя в кабинете. После этих пятиминутных измен он ненадолго чувствовал себя отомщенным.

Однажды в Третьяковской галерее Алов наткнулся на экскурсию школьников, разглядывавших картину «Неравный брак». Вожатая объясняла детям, какое это мучение для юной невесты – выйти замуж за богатого, но мерзкого деда.

Старик, изображенный на картине, по крайней мере, мог подарить невесте драгоценный браслет и обеспечить ей дом – полную чашу. А Алов со своей зарплаты, ограниченной партийным максимумом, приносил Дуне две сумки картошки:

– Ты это… перебери ее. Ту, что с гнильцой, надо в первую очередь есть – а то пропадет.

Эх, если бы Алов работал на другой должности! Ходили слухи, что коллеги из Экономического отдела собирали досье на директоров трестов и заставляли их откупаться от неприятностей. Неплохо жили чекисты, работавшие на транспорте: там всегда можно было пощипать спекулянтов, везущих товар в другую губернию.

Слова «Иностранный отдел» звучали престижно, а толку что? Алову даже выслуживаться было некуда: выше него стоял только начальник Иностранного отдела – великий и грозный Глеб Арнольдович Драхенблют.

2.

Очередь за Аловым занял Жарков, невысокий румяный парень с короткими пепельными волосами и слегка перекошенным носом.

Должность у него была небольшая, но она обеспечивала ему все блага жизни: Жарков доставлял заграничным резидентам фальшивые документы, валюту, шифры и тому подобное. Назад он возвращался с полным чемоданом дамских товаров.

– Привез? – одними губами спросил Алов.

– Ага, – отозвался Жарков. – После обеда зайдем ко мне, я тебе все передам.

На прошлой неделе Алов заказал Жаркову французские духи для Дуни и взял под это дело кредит в кассе взаимопомощи. У Дуни скоро был день рождения, и ей нужен был достойный подарок.

– Слышь, а может, тебе еще и губную помаду надо? – осведомился Жарков. – Мне дамочка одна заказывала – которая к самому Драхенблюту была вхожа. А он ее, говорят, выгнал, так что отдавать ей ничего нельзя.

Алов подергал себя за бороду.

– Ох… Ну давай и помаду.

Получившие жалованье чекисты начали выяснять, кто кому и сколько должен. В долгах были все, а многие – еще с позапрошлого месяца.

Между чекистами вертелась девица из Дальневосточного сектора:

– Кто не внес взносы? У кого задолженности? Товарищ Алов, как вам не стыдно? За вами числятся долги в МОПР, Добролет, Автодор[3] и общество «Друг детей». Мне что, поднимать вопрос на собрании?

Скрепя сердце Алов отсчитал ей деньги. В стране расплодилось огромное количество «добровольных» обществ в поддержку всего на свете – от немецких детей до химической промышленности. Всякий коммунист был обязан в них состоять и оплачивать членские взносы – а иначе можно было вылететь из партии.