Эльвира Барякина - Князь советский

Китти нужна мать, а я вычеркнул Нину из своей жизни, потому что мне так проще. Любое напоминание о ней погружает меня в затяжную тоску и я, признаться, даже обрадовался, когда Элькина выселили из его магазина.

Но бывшая жена все равно не отпускает меня. Китти обнаружила ее фотографию, вложенную в мой дневник, и заявила, что хочет к маме.

– Ты ее еще не нашел?

– У нас больше не будет мамы, – отозвался я и тут же пожалел о сказанном: Китти закатила такую истерику, что ей стало плохо.

– Ты всех у меня отбираешь! – вопила она. – Ты меня не любишь! Где мама?!

Она билась в моих руках, как пойманный зверек.

– Пусти меня! Я тебя ненавижу!

Вот уже который день Китти болеет: у нее начались высыпания на коже, отеки лица и боли в животе.

Врач из немецкого посольства только руками разводит:

– Кажется, вашей девочке вреден московский климат. Ее надо отвезти к морю и как следует прогреть на солнце.

Но я не могу бросить все и поехать на юг – кто ж меня отпустит? А об увольнении даже речи идти не может: сбережений у меня нет, а уход с работы немедленно повлечет потерю визы. И куда нам с Китти податься?

Нина была права, когда сказала, что я пожалею о нашей ссоре. Если бы мы расстались как добрые приятели, она бы помогла мне с ребенком. Да, мне пришлось бы каждый день переступать через себя, но Китти не должна страдать из-за моего уязвленного самолюбия!

Я верчу Нинину фотокарточку в руках – на ее обороте Магда написала: «Нина Купина, ноябрь 1927 года». Я зачеркнул имя моей бывшей жены и написал сверху: «Миссис Рейх».

Мне до сих пор сложно принять это как данность.

1.

Утром 18 мая 1928 года Дом Союзов был окружен двойным милицейским кордоном, который едва сдерживал любопытных, пытавшихся пробраться в недавно отремонтированное трехэтажное здание с колоннами.

Женщины с моссельпромовскими лотками торговали папиросами; тут же крутились газетчики, ребятня и иностранные туристы с фотокамерами. Народ все прибывал и вскоре заполонил мостовую, не давая проехать гудящим автомобилям и извозчикам.

Клим предъявил удостоверение журналиста, и его впустили внутрь.

В Доме Союзов шли последние приготовления: по мраморной лестнице носились щеголеватые юноши в форме ОГПУ, а буфетчицы в кружевных наколках развозили тележки, уставленные графинами с водой.

Клим вошел в Колонный зал и ему показалось, что он очутился в театре перед большой премьерой. Хрустальные люстры освещали ряды красных кресел для зрителей и кумачовые транспаранты на балконах. В проходах уже стояли несколько мощных юпитеров, направленных на сцену, и ковровые дорожки бугрились от тянущихся под ними проводов.

– Дорогу! – прокричали рабочие, везущие громоздкую кинокамеру.

Все слегка нервничали и суетились, но в целом настроение было приподнятое: на спектакль возлагались большие надежды.

Иностранные журналисты раскланивались и обменивались рукопожатиями.

– Правосудия ждать не приходится, – мрачно говорил корреспондент американской газеты «Крисчиан Сайенс Монитор». – Советские судьи вполне официально руководствуются теорией классового подхода: если выяснится, что обвиняемый – бывший дворянин или, не дай бог, происходит из семьи священника, то уже никаких доказательств вины не требуется.

Французские корреспонденты тут же ввязались с ним в спор:

– Но это глупо – выносить откровенно несправедливое решение на глазах всего мира! Большевики на это не пойдут.

– Будут расстрелы, – повторял Луиджи, маленький итальянец, похожий на востроносого дрозда. – Власти хотят заставить нерадивых служащих лучше работать. Так решится проблема с повсеместным браком на производстве.

Зайберт никого не слушал и громко возмущался тем, что ОГПУ записало в число вредителей нескольких граждан Германии, которые работали в Шахтах по контракту:

– Когда наш посол доложил об этом в Берлин, дело едва не кончилось разрывом дипломатических отношений. Вся нация возмущена! Чекисты арестовали моих соотечественников только для того, чтобы продемонстрировать, что у саботажников были связи с заграницей. Я не понимаю, о чем думают в Кремле: послезавтра в Германии будут проходить выборы в Рейхстаг, и из-за этого скандала коммунисты лишатся множества голосов.

– Не притворяйтесь, что вы страшно горюете по этому поводу, – засмеялся Луиджи. – Вы же сделали себе карьеру на этой истории!

Зайберт и вправду превратился у себя на родине в знаменитость. После поражения в Мировой войне национальные чувства в Германии были обострены до предела, и любое сообщения о страданиях немцев вызывало бурю протеста. Зайберту разрешили навещать арестованных соотечественников, и он уже несколько раз ездил в Берлин давать интервью о визитах в большевистскую тюрьму. Его даже пригласили к министру иностранных дел, и после этого Зайберт решил, что в будущем он непременно подастся в политику, – ему очень понравилось заступаться за немецкий народ.

Наконец впустили зрителей, и зал наполнился гулом возбужденных голосов и громкими выкриками распорядителей – кому куда садиться. Те, кто побогаче, достали полевые и театральные бинокли и – за отсутствием главных действующих лиц – принялись рассматривать иностранцев. Клим чувствовал себя неуютно, будто все поблескивающие стеклышки были направлены именно на него.

Когда ввели подсудимых, над публикой пронесся вздох разочарования. Зайберт аж снял очки и протер их носовым платком – словно не мог поверить своим глазам.

– Ну и преступники!

Клима тоже поразил внешний вид саботажников. Он невольно поддался настроениям коллег и заранее представлял обвиняемых как фанатичных и грозных людей, не побоявшихся рискнуть жизнью и бросить вызов большевистской системе. Но вместо гордых демонов контрреволюции на скамье подсудимых оказались потрепанные и насмерть перепуганные обыватели с бегающими глазами. Хватай на улице полсотни случайных прохожих, сажай в камеру и получишь такие же жалкие физиономии.

– Встать, суд идет! – громыхнуло из репродукторов.

Голоса моментально стихли. Судьи, одетые кто в костюмы-тройки, кто в полувоенные френчи, поднялись на сцену и уселись в кресла с высокими спинками. В свете юпитеров шляпки гвоздиков на кожаной обивке сияли вокруг судейских голов как странные квадратные нимбы.

Согласно ритуалу, зал пропел Интернационал и заседание началось.

2.

«Книга мертвых»

Во время бесед с Вайнштейном я изредка позволяю себе наивные вопросы:

– Как вы думаете, во сколько обошлись контрреволюционерам вербовка вредителей, затопление шахт и поломка оборудования? Ведь речь, кажется, идет о миллионах.

Вайнштейн скорбно кивает и сетует, что враги ни перед чем не остановятся – лишь бы нагадить молодому советскому государству.

Я продолжаю недоумевать:

– А почему они вложили эти миллионы не куда-нибудь, а в город Шахты, который и на карте-то не сразу найдешь? И на какой результат они рассчитывали? Ну навредили, ну подорвали промышленность в нескольких населенных пунктах – а дальше что?

Но у Вайнштейна все сводится к проискам империализма или, если хотите, дьявола: его пути неисповедимы, так что не надо искать логику в его действиях.

Затевая Шахтинский процесс, большевики явно рассчитывали на действо, напоминающее «Чудо Георгия о Змие»: социалистическое Добро пронзает копьем капиталистическое Зло, девы рукоплещут, в воздух летят чепчики. Но вместо этого мы видим метание мышей в ведре, под которым развели огонь. Поражает абсурдность всего происходящего: врут все – и обвиняемые, и обвинители, и судьи, и пресса.

Не было предъявлено никаких доказательств, кроме признаний подсудимых. Никто из них не может назвать ни имена заказчиков, ни конкретные обстоятельства диверсий – ничего!

Мои коллеги страшно разочарованы – «процесс века», которого все так ждали, оказался полной бессмыслицей, лишенной мало-мальской состязательности и интриги. Это просто тупое избиение связанных пленников, которые молят о пощаде и пытаются увернуться от очередного удара.

Из всех подсудимых лишь несколько инженеров старой закалки ведут себя достойно, и отвергают все обвинения. Остальные слезно каются и рассказывают о себе в таких словах: «мое капиталистическое детство», «будучи классовым врагом в рабочей среде», «в моем окружении, состоящем из подлых контрреволюционеров» и т. п.

Иногда к микрофону выходит по пять-шесть человек, и начинается кухонный скандал. Они переваливают вину друг на друга, поминают столетние обиды и кричат: «Врешь! Граждане судьи, не верьте ему!» Смотреть на это невозможно: хочется отвести глаза и заткнуть уши.

Многие бьют себя в грудь и обещают работать не покладая рук на благо революции. Над этими несчастными смеются все – от председателя до конвоиров и стенографисток.

Делайте что хотите, но я не представляю их в роли заговорщиков. Ведь это нелепица какая-то: по часу рассказывать о том, что в силу классовой принадлежности ты должен был стать вредителем!

Все это напоминает покаянные речи на чистках, о которых я писал ранее, но на Шахтинском процессе на карту поставлен не выговор с занесением в личное дело, а сама жизнь.

Объясните мне кто-нибудь, зачем подсудимые оговаривают себя? Их пытают? Не похоже. Их накачивают наркотиками? Вроде нет. Если их запугивают, кто мешает им сказать об этом на заседании? Их услышат – ведь в зале присутствуют сотни людей, включая представителей прессы! Или обвиняемых для Шахтинского процесса специально отбирали по признаку малодушия и слабости характера?

Каждый раз, когда к микрофону выходят мои инженеры, я молюсь: «Только бы они не сломались! Только бы не превратились в трусов, готовых оговорить кого угодно, даже самих себя!»

Они пока держатся.

3.

Советские журналисты продолжают натравливать народ на старых спецов и вообще на интеллигенцию. Всюду повторяется один и тот же припев: шахтинские саботажники – это лишь вершина айсберга. Злодеи среди нас – на каждом предприятии и в каждой коммунальной квартире! Товарищи, будьте бдительны и своевременно изобличайте врагов!

Но если раньше в ход шли отдельные ехидные статьи, то сейчас на интеллигенцию наваливаются всей пролетарской тушей. Народ жаждет крови и нисколько этого не скрывает: вся Москва увешана плакатами «Смерть вредителям!»

Хотя я наверное неправ: пролетарии тут ни при чем – они и писать-то не очень умеют. Травлей занимаются вполне грамотные, вполне обеспеченные люди, которые боятся, что заметут их самих, и поэтому им надо поскорее доказать собственную преданность руководству: «Я не с ними, я с вами! Вот видите – мне совсем не жалко ваших врагов! Давайте их убьем – я только „за“. Только меня не троньте!»

На самом деле эта та же подлая и мелочная возня, что и на Шахтинском процессе: смертельно напуганные люди пытаются перевалить несуществующую вину друг на друга – в надежде, что им самим выйдет послабление.

В травле участвуют не только журналисты и общественники, но и известные на всю страну литераторы. Как же стыдно за прекрасного поэта Маяковского – того самого, которого, казалось бы, невозможно заподозрить в трусости и подобострастии! И вот, пожалуйста, – длиннющее стихотворение «Лицо классового врага»:

Хотя

буржуй

и лицо перекрасил

и пузо не выглядит грузно –

он волк,

он враг

рабочего класса, он должен быть понят

и узнан.

И т. д. и т. п.

Ради чего это было сделано? Неужели кто-то держал револьвер у виска Маяковского и заставлял его участвовать в этой вакханалии?

В Москве стало трудно дышать: рабочие кладут асфальт, ветра нет, и над городом стоит удушливый дым. На сердце тоже тяжело – из-за Китти, которая все еще болеет, и из-за того, что я не понимаю, что случилось с моим народом. Почему он вдруг забыл про честь, гордость и справедливость?

Все это ощущается еще острее, потому что немцы, которые проходят по Шахтинскому делу, держатся прекрасно, и этот контраст сразу бросается в глаза.

– А чего вы хотите? – возмутилась Магда, когда я поделился с ней наболевшим. – Немцы знают, что за них переживает вся Германия. Они получают письма от родных, а Зайберт и дипломаты навещают их чуть ли не каждый день. Вот увидите: СССР освободит их в обмен на какие-нибудь поблажки в торговле. А каково русским обвиняемым, которых все ненавидят и презирают – даже вы?