Эльвира Барякина - Князь советский

Недавно она прочла статью о молодом рабочем, который выложил портрет Ленина из зерен пшеницы и овса, и за это его сразу приняли во ВХУТЕИН – Высший художественно-технический институт. Вот было бы здорово сделать портрет товарища Сталина из чего-нибудь социально-значимого! Например, из винтиков и колесиков – чтобы получилась гигантская картина «Сталинский завод». Если смотреть близко, то кажется, что это работает сложный механизм, а если отойдешь подальше, то увидишь улыбающегося вождя. А еще лучше, если бы все это двигалось!

Тата даже рисовала эскизы к своему будущему шедевру, но пока товарищ Сталин у нее совершенно не получался: выходило что-то вроде железного чудовища с усами. Но Тата не сдавалась: ей обязательно нужно было доказать всем, а в особенности ребятам из интерната, что она способна на великие подвиги во славу рабочего класса.

Когда Тата вернулась домой, было уже совсем темно. Ключа у нее не было и она долго трезвонила в свой звонок, но мать все не открывала и не открывала.

Наконец дверь распахнулась.

– Ты это… только не реви, ладно? – пробормотал Митрофаныч, пропуская Тату в квартиру.

Она непонимающе взглянула на него.

– А чего мне реветь?

– Мать-то твоя таблеток наглоталась! Я заглянул к ней, хотел заварки попросить, – а она на полу валяется.

– Заварка?

Митрофаныч постучал себя по голове.

– Соображать надо – мать твоя отравилась! Если б у меня чай не кончился, то все!

Стены зашатались вокруг Таты. Она бросилась к себе в комнату, но там никого не было.

На столе лежал лист бумаги, исписанный маминым почерком:

Милая доченька!

Я чувствую, что начинаю сходить с ума и не хочу тянуть тебя за собой.

Меня уволили и мне не на что тебя содержать, а на другую работу мне не устроиться.

У тебя есть талант – он поможет тебе выйти в люди, а советское государство позаботиться о тебе гораздо лучше, чем я. Прости меня за все и храни тебя Господь!

– Где моя мама?! – взвыла Тата не своим голосом.

На ее крик вышла соседка тетя Наташа.

– Ее увезли в больницу.

– В какую?

– Да кто ж его знает? Мне об этом не докладывали.

Тата захлопнула дверь и, как была – в пальто и шапке, повалилась на колени перед маминой иконой.

– Бог, я соврала, что в Тебя не верю… Я знаю, Ты есть… Я всю жизнь буду ходить в церковь и пионерский галстук сниму… Сделай, пожалуйста, так, чтобы моя мама не умерла!

Тата упала на пол и долго лежала, раскинув руки, будто ее саму только что убили.

1.

Из дежурки позвонили и сказали, что Рогов задержан.

Превозмогая адскую мигрень, Алов спустился вниз и направился к корпусу на углу Лубянки и Первомайской улицы, где содержали арестованных.

Ему показали коробку с вещами, конфискованными у Рогова при аресте: паспорт, часы, самопишущую ручку и два билета на поезд. В портмоне помимо мелочи лежала пара червонцев и тридцать немецких марок, а в отдельном конверте имелись две новенькие купюры по сто долларов.

– Где у вас внутренний телефон? – спросил Алов.

Дежурный подвел его к допотопному деревянному аппарату, висевшему на стене, и Алов вызвал Диану Михайловну:

– Запишите цифры и сверьте их с номерами на денежных знаках, украденных у Оскара Рейха.

Алов все-таки решил принять таблетку – работать с головной болью было невозможно.

Дежурный отвел его к камере, куда посадили Рогова. Глазок на двери находился низко, и Алову пришлось чуть-чуть присесть, чтобы заглянуть в него.

Лампочка, забранная в металлическую сетку, освещала тесную комнату, выкрашенную в тускло-желтый цвет. Посередине стояли привинченные к полу стол и два стула. На одном из них лежало пальто Рогова, а сам он – в шляпе и вечернем костюме с галстуком-бабочкой – ходил из угла в угол.

«Вот он, мой добрый гений! – подумал Алов. – Через тебя-то я и добуду мою комнату!»

Это всегда любопытно – как человек реагирует на внезапный арест. У него резко меняются планы и жизненные ориентиры. Он пока не знает, за что его взяли, и насколько все серьезно. Иные с перепугу начинают рыдать, иные колотятся в дверь и требуют свидания с начальством, но Рогов вроде не особо испугался: на его лице не отражалось ничего, кроме крайней досады.

Алову вспомнилось, как тот отказался с ним сотрудничать. Ну что ж, послушаем, что мистер Рогов скажет теперь!

Алов повернулся к дежурному и негромко приказал:

– Полный обыск.

Через несколько минут в камеру вошли два спортсмена-боксера.

С полного обыска начинается ломка клиента: его заставляют раздеться догола, долго возятся с одеждой, прощупывая все складки, а потом – также не особо торопясь – обыскивают его самого: спокойно, как на приеме у доктора, заглядывая везде и всюду.

Алов не отрывался от дверного глазка. Клиент не сопротивлялся и только надменно кривил губы, будто он был выше всего этого. Спортсмены отобрали у него шарф, запонки, шнурки и подтяжки и оставили одного одеваться.

Дав ему побыть наедине с нарастающей паникой, Алов вошел в камеру и сел боком на стул.

– Помните, я предлагал вам сотрудничество? – произнес он. – Вы тогда сказали, что не хотите с нами дружить. Обидно было слышать такое!

– Я надеюсь, мне не придется ночевать в вашем заведении? – буркнул Рогов. – У меня завтра поезд.

– Да-да, я понимаю вашу тревогу, – улыбнулся Алов.

– Могу я узнать, в чем обвиняют?

– В том, что вы белогвардеец и шпион.

– Я гарантирую вам скандал на международном уровне, если вы немедленно не выпустите меня!

– И кто же уведомит ваших заступников об исчезновении Клима Рогова? Вы сказали всем, что уезжаете, так что искать вас никто не будет.

Клиент молчал.

– Ты можешь облегчить свое положение, если скажешь, где находится Купина, – произнес Алов, переходя на «ты». – Я понимаю: она твоя супруга, но ведь ты уже сдавал ее в аренду Оскару Рейху, так что горевать особо не о чем.

– Я отказываюсь разговаривать с вами до тех пор, пока сюда не прибудет мистер Оуэн. Он уведомит о случившемся мое руководство, и дело будет решаться на дипломатическом уровне.

– Ну что ж, не хочешь разговаривать по-хорошему, будем по-плохому.

Поднявшись, Алов выглянул за дверь:

– Привезите сюда дочь Рогова!

Клиент мгновенно спал с лица.

– Вы не имеете права трогать ребенка!

– Судьба твоей китаезки будет напрямую зависеть от тебя, – отрезал Алов. – Мы можем пристроить ее в хороший детский дом, а можем отправить к туберкулезникам.

Он вынул из кармана лист бумаги и карандаш и положил их на стол.

– Пиши добровольное признание! Мне нужна полная биография: где ты родился, чем занимался до революции, когда и при каких обстоятельствах познакомился с Купиной. Потом укажешь, кто вас завербовал и через кого вы получали инструкции. Если будешь валять дурака, дело кончится сам понимаешь чем – мы умеем добывать признания.

Рогов оторопело взглянул на него.

– Вы что – пытать меня будете?

– Ну зачем сразу «пытать»? – обиделся Алов. – Что это за слова такие? Это у вас, у буржуев, пытают и казнят, а мы применяем «меры социалистической обороны».

2.

Алов вышел, премного довольный собой: вот теперь клиент был напуган до полусмерти. Ну что ж, пусть посидит, подумает о своем будущем.

Алов снова позвонил Диане Михайловне:

– Что там с номерами?

– Все сходится, – отозвалась она. – Это наши купюры.

Алов расплылся в улыбке. Раз клиенту перепало кое-что из денег, украденных у Оскара Рейха, стало быть, он знает, куда делась остальная сумма.

Посланная на Чистые Пруды команда вернулась ни с чем: в квартире Рогова не было ни ребенка, ни прислуги.

Разволновавшись с досады, Алов почувствовал, как у него в груди начало нарастать болезненное напряжение. Господи помилуй, ну когда это кончится?! Должны же быть хоть какие-то лекарства, которые помогают от легочных болезней!

С отчаяния он разругался с чекистами, ездившими к Рогову домой.

– Вы что – соседей не могли допросить? Там есть какой-нибудь председатель домкома или дворник?

Те ответили, что дворник валялся мертвецки пьяным, а контора внизу была закрыта по случаю праздника.

Часы показывали одиннадцать ночи.

Алов вновь вернулся к камере и заглянул в глазок: клиент неподвижно сидел над чистым листом бумаги. Набриолиненная с утра челка растрепалась и падала ему на глаза, а незастёгнутые манжеты нелепо топорщились из рукавов смокинга.

Алов попытался собраться с мыслями. С помощью маленькой китаянки было бы гораздо легче выудить из клиента всю информацию, но девчонки не было… Обычный допрос затянется на несколько часов, а если привлекать специалистов, то начнется ор и истерика, а Алову и так было плохо.

Его вновь начал сотрясать кашель.

– Может, вам водички попить? – сочувственно спросил надзиратель.

Алов помотал головой и, держась за стенку, побрел к выходу.

У него не было сил вести дело Рогова, но он не мог передать его коллегам – иначе награда за его разоблачение уплывала в другие руки.

«У меня есть время, чтобы отлежаться, – подумал Алов. – Сейчас Драхенблют пьет на даче у Ворошилова, а потом они будут несколько дней опохмеляться, так что докладывать о результатах все равно некому».

– Отправьте Рогова в общую камеру, – велел он надзирателю. – Я им попозже займусь.

3.

Конвоиры вели Клима по тускло освещенным коридорам со множеством дверей.

Все чувства были притуплены: ему казалось, что его напоили какой-то наркотической дрянью и он все никак не может очнуться от затянувшегося кошмара.

Если Китти не привели, значит ли это, что она спаслась от ОГПУ? Но как? Куда она могла деться?

Замки на дверях лязгали за спиной Клима, как железные челюсти.

Это наверняка Галя сдала его чекистам! Что им может быть известно? Да все, что угодно! Галя жила с ним бок о бок и наверняка подмечала каждое неосторожно сказанное слово.

Конвоиры велели Климу остановиться перед камерой с маленьким зарешеченным окошком на двери. Надзиратель повернул выключатель и отпер дверь.

– Заходи.

На широком настиле, опоясывающем жарко натопленную камеру, лежали заключенные, одетые в несвежее белье, – головами к стене, ногами к центру. Под потолком синели два узких окна с решетками; у входа помещались раковина и оцинкованный бак с крышкой.

Один из заключенных приподнял лысую голову.

– О, свежее мясо поставили!

Конвойный толкнул Клима в спину.

– Через минуту чтоб лег и спал!

Дверь с грохотом закрылась и свет погас. Клим растерянно стоял посреди камеры, не понимая, что ему делать.

– Чего это ты такой нарядный? – послышался голос лысого. – Ты кто – фокусник? По какой статье проходишь?

– Не знаю, – отозвался Клим.

– Если не знаешь, то ты недобитая контра, – засмеялся кто-то. – Десять лет лагерей или расстрел в подвале.

Арестанты завозились.

– Дайте поспать!

– Заткнись!

– Да пошел ты!

– Иди сюда, Фокусник! – позвал Клима голос с сильным кавказским акцентом. – Ложись тут.

Клим двинулся вперед, нащупал край нар и сел.

Тюремная стихия сомкнулась над ним, словно вода в черном омуте. Жара, вонь, храп, теснота… Камера казалась Климу жестянкой, набитой червями. У всех у них была одна судьба: их проткнут стальным крючком и скормят рыбам.

– Ты с собой ничего не взял? – спросил кавказец. – Спать на чем будешь? Ложки-миски тоже нет?

– Меня на улице арестовали, – ответил Клим.

Он расстелил пальто и лег на нары, с брезгливым ужасом ощущая прикосновения соседей справа и слева.

Совсем недавно Клим смотрел на отощавшего, замученного Элькина и даже вообразить не мог, что ему суждено оказаться на его месте. Клим Рогов был зрителем, а не участником; его нельзя было ни арестовывать, ни запугивать, ни, тем более, пытать: он был иностранцем – неприкосновенной личностью.

А теперь его приписали к категории людей, с которыми никто не считался. Он был рабом, заранее обреченным на убой где-нибудь на лесоповале или в шахте. Клим представил себя в арестантском бушлате и почувствовал, как у него волосы стали дыбом на затылке.

– Эй, Фокусник! – снова позвал кавказец. – В этой камере трусить можно только первые двадцать минут. Десять ты уже отмотал.

Клим вздрогнул.

– Вы кто?

– Ахмед. Слушай внимательно: будешь жалеть себя – умрешь. Ты в бой когда-нибудь ходил? Я ходил. На войне убить могут, а ты на коне скачешь и ни о чем не думаешь, потому что ты наступаешь и ты все решаешь. Вот и в тюрьме так надо. Скажи себе: «Я тут решаю, бояться мне или нет».