Клим лежал на спине, глядя невидящими глазами в темноту. Он касался кончиками пальцев своей скулы, ключиц, запястья. Вот и все, мистер Рогов… Прощайся с собой – здоровым, сильным, что-то осознающим: сегодня тебя либо убьют, либо искалечат – приволокут в камеру с раскрошенными зубами и отбитыми почками. И никакое личное мужество не поможет.

Слава богу, хоть Галя не оказалась предательницей – иначе бы к нему не прислали Элькина. Впрочем, это было слабое утешение.

Клим кусал губы, пытаясь совладать со страхом и тошнотворной, безысходной тоской. Неужели действительно покончить с собой?

Он зажмуривался, до боли сцеплял пальцы и бессвязно молился о чуде. Какой глупостью казались теперь ссоры с Ниной и дурные выходки из ревности… Надо было жить полной жизнью и пользоваться тем, что дают! А теперь уже поздно.

Хватит или не хватит сил не выдать Нину? Если чекисты узнают, что она остановилась у Зайберта, ее найдут и убьют – в Германии у них полным-полно тайных агентов.

Климу вспомнился его шанхайский дом и покрытая голубым кафелем ванная комната. Нина выходила из-под душа – капли воды стекали с ее потемневших кудрей, и она вся подрагивала и покрывалась мурашками. Вытиралась, накидывала на плечи белый махровый халат, а потом накручивала на голову полотенце – так туго, что у нее слегка приподнимались уголки глаз. Клим говорил ей, что у нее теперь «китайские глаза», а она утверждала, что это «египетские очи».

Вспыхнуло электричество, и в камеру вошел здоровый, гладко выбритый конвоир с веснушчатой рожей.

– Рогов! – выкрикнул он, сверяясь со списком.

Вот и все… Вот и приехали… Клим медленно сел.

– Имя-отчество? – спросил конвоир.

– Я гражданин США. В американских документах не указывается отчество.

Конвоир поднес кулак к его лицу.

– Поговори еще, сука! Без вещей на выход!

Сердце бухало так, что казалось – еще минута и будет сердечный приступ. Клим обулся, зачем-то застегнул ворот рубашки. Веснушчатый толкнул его в спину:

– Поторапливайся!

Они шли по коридору. Двери, тусклые лампочки, скрещивающиеся на полу тени…

– Прямо, – бросал конвоир. – Направо. Еще направо. Стоять! Лицом к стене!

Двое человек проволокли мимо третьего – окровавленного, бьющегося, с резиновой грушей во рту. Он что-то мычал, и Клим слышал, как один из тюремщиков уговаривал его:

– Тише, тише, не ори!

– Вперед! – скомандовал конвоир.

Вот они – звериные инстинкты, обостренные до предела. Тебя поймали и тащат куда-то, а тебе остается только огрызаться в бессильной злобе и страхе.

Напасть на конвоира? Пусть пристрелят за сопротивление властям? Все одно лучше, чем многочасовые «меры социалистической обороны».

– Стой! – рявкнул конвоир.

Они остановились перед дверью, покрашенной в коричневый цвет.

– Стучи.

Клим прикрыл на секунду глаза.

– Стучи, сволочь!

Он стукнул несколько раз в створку.

– Да! – откликнулся мужской голос.

– Входи.

Невероятное облегчение – до слабости, до дрожания рук – увидеть в кабинете Алова. Этот не мог пытать: он фанатик, мерзавец, но не палач…

Здесь же, под большим портретом Ленина, сидела некрасивая, рано состарившаяся машинистка с выпуклым лобиком и скорбно опущенными уголками губ. Она устало, без любопытства, взглянула на Клима и поправила бумагу, заправленную в печатную машинку.

Да, наверное, ничего страшного не произойдет: при женщине бить не будут.

Алов шумно высморкался в платок и показал Климу на стул в центре комнаты.

– Присаживайся.

Ножки стула были привинчены к полу, покрытому истертым желтым линолеумом. Ладно, это ничего не значит – обычная обстановка в кабинетах для допросов. Вдох-выдох, собраться с мыслями и, главное, не болтать лишнего!

Алов был явно болен: глаза красные, на коже вокруг ноздрей – раздражение от насморка. Он долго хлопал себя по карманам, потом стал по очереди заглядывать в ящики стола.

– Хочешь папиросу? – спросил он, разыскав мятую пачку «Дымка». – Нет? Ну и зря. Ладно, давай быстро решим наши дела и пойдем по домам.

Машинистка простучала что-то по клавишам, каретка дзынькнула и переехала на начало строки.

Алов выложил на стол конверт с адресом, написанным рукой Клима: «Лондонский главпочтамт, до востребования мистеру Смиту». Судя по штемпелю, письмо было отправлено из Варшавы чуть ли не год назад.

– Узнаешь?

Клим пожал плечами.

– Я не помню, что это.

– Адресат так и не пришел за письмом, и оно было выслано отправителю – Климу Рогову. На границе его вскрыли, и знаешь, что там оказалось?

Положив папиросу на край пепельницы, Алов вытащил из конверта несколько проткнутых насквозь открыток и развернул их веером. На одной из них был изображен товарищ Сталин с дыркой во лбу.

Клим наконец вспомнил: это были открытки, которые Китти собиралась повесить на елку. В прошлое Рождество Клим сунул их, не глядя, в конверт и отдал Оскару Рейху.

– Итак, что у нас имеется в наличии? – скорбно проговорил Алов. – Бывший белогвардеец Клим Рогов и его жена, Нина Купина, были завербованы китайской разведкой с целью шпионажа и вредительства. Они получили приказ убить товарища Сталина – чему имеются неопровержимые доказательства.

– Это неправда! – перебил Клим и тут же осекся: правда тут никого не интересовала. Алов прекрасно понимал, что все это ерунда, и просто показывал Климу, что тот влип всерьез и надолго.

– Знаешь, у меня есть сосед, мастер по изготовлению скелетов, – проговорил Алов. – Таких специалистов на весь Союз – человек десять, не больше. Это целая наука: сначала труп по полгода вымачивают, чтобы мясо отделилось от костей, потом кости белят хлором и сушат на солнце, и только потом – косточка за косточкой – собирают. Хочешь, мы сделаем из тебя скелет для кабинета естествознания? А я прослежу, чтобы его поставили в школу при детдоме, где будет учиться твоя Китти. А что, даже забавно получится: приходит девочка в класс, а там папа ей улыбается.

Машинистка чуть слышно фыркнула.

– Впрочем, если мистер Рогов будет вести себя хорошо, мы обойдемся без скелетов, – дружелюбно сказал Алов. – Итак, давай с самого начала: кто послал вас в Советский Союз?

– Я не буду ничего говорить, пока сюда не вызовут Оуэна, – отозвался Клим.

Алов долго смотрел на него налившимися кровью глазами и вдруг отчаянно закашлялся.

– Твою ж мать! – вдруг заорал он. – Мне что – делать больше нечего, как возиться с тобой?! Курехин, Филиппов, сюда!

В комнату вошли два здоровых охранника.

Клим попытался вскочить, но ему заломили руки и приковали их к спинке стула.

Алов снова высморкался в насквозь промокший платок и повернулся к машинистке:

– Пишите, Ольга Рустемовна: «Протокол допроса подозреваемого…»

Каретка звякнула, и железные буквы одна за другой принялись впечатываться в бумагу.

4.

За что бы Галя ни бралась, у нее ничего не выходило. Она даже не смогла покончить жизнь самоубийством: ее привезли в больницу, промыли желудок и отправили в общую палату – выздоравливать.

Целыми днями Галя лежала, отвернувшись к стене, и старалась ни о чем не думать. Но проклятые мысли все равно одолевали ее: как там Клим с его Ниной? Как Тата? Ее хоть кто-нибудь покормил?

Поначалу соседки по палате пытались разговорить Галю, но потом оставили ее в покое.

– Она у нас того… малахольная, – объяснили они молодой докторше, которая пришла их проведать.

– Ну, что ж мы так? – воскликнула та с укоризной. – Как мы себя чувствуем?

– Брошенной, – отозвалась Галя и тут же пожалела о сказанном.

Докторша всплеснула руками и принялась говорить, что в советских медицинских учреждениях это недопустимо, и сейчас она позовет нянечку и отругает ее за невнимание к пациентам.


Алов пришел к Гале только на пятый день и с порога начал орать, что она дура и истеричка. Он не спросил ее ни о самочувствии, ни о Тате.

– Это ты из-за меня травиться вздумала? Я ж тебе объяснил, в чем дело!

Сгорая от любопытства, соседки прислушивались к его словам: им было жутко интересно, почему Галя решила покончить с собой.

Алов схватил Галю за руку.

– Поехали – ты мне срочно нужна! Врачиха сказала, что ты вполне можешь передвигаться, так что едем на Лубянку.

Алов покосился на соседок и наклонился к Галиному уху:

– Мы твоего Рогова допрашиваем, а он ни в какую не сознается. Поможешь его расколоть?

Галя в оцепенении смотрела на Алова. Клим арестован?! Но ведь он должен был уехать!

Алов сдернул с нее одеяло:

– Давай одевайся! У нас сейчас будет чистка, и было бы хорошо до ее начала добиться положительных результатов.

Когда они сели в служебную машину, Алов сказал, что Клим вот уже двое суток сидит на «конвейере» – так называли непрерывный допрос, когда клиента передавали от чекиста к чекисту, не давая передохнуть и собраться с мыслями.

– Упорный, гад! – возбужденно кричал Алов. – Твоя задача – вытряхнуть из него адрес Нины Купиной. Вы же с ним в хороших отношениях? Сейчас с ним работает Разделочная Доска, а потом придешь ты и ласково объяснишь, что чистосердечное признание облегчает участь подсудимого.

«Разделочной Доской» звали бледную бесформенную женщину, служившую в охране. Она любила поговорить о высоком, знала множество стихов и даже стремилась прихорашиваться: выщипывала в ниточку брови и красила волосы персидской хной. Время от времени ее приглашали во внутреннюю тюрьму – она как никто умела разоблачать врагов.

– Рогова бьют? – едва слышно спросила Галя.

Алов помотал головой.

– Ну, как сказать? В общем, нет. Я пока решил обойтись без этого. Вдруг нам его еще на показательный суд вести?

Галя смотрела в окно и думала о том, что она превратилась в голубоватое полупрозрачное привидение. Она недавно умерла, и теперь ветер занес ее в знакомые места.

Алов что-то рассказывал про чистку и про то, что он несколько дней провалялся дома с температурой и не успел как следует вызубрить «Историю ВКП(б)». Он тоже был призраком – сгустком пульсирующей, тусклой энергии. Чтобы совсем не погаснуть, ему нужна была чужая энергия – вот он и высасывал ее из Клима и Гали.

Алов судорожно схватил ее за локоть и зашелся от кашля.

– Ты посмотри, что делается! – пробормотал он, вытирая набежавшие слезы. – Прямо наизнанку выворачивает, а у меня ни одной таблетки не осталось. Слышь, чижик, если ты мне Рогова разговоришь, я попрошу Драхенблюта, чтобы он тебя восстановил на службе. Идет?

Галя кивнула.

Машина въехала во внутренний двор и остановилась перед тюремным зданием. Торопясь, Алов спрыгнул в снег:

– Пойдем, скорее! – позвал он Галю. – А то мне еще надо материалы Пятнадцатого съезда повторить. Голова совсем дырявая стала – ничего не помню!

Они прошли через проходную и спустились в подвал. Надзиратель – курносый парень в большой не по размеру фуражке – отправился с ними.

– Ну как там Разделочная Доска? – спросил Алов.

– Старается, стерва! – усмехнулся тот.

Они свернули в боковой коридор, и Галя услышала визгливый женский голос, орущий матом.

Алов с тревогой посмотрел на нее.

– Чижик, а ты-то чего трясешься? Тебя тоже лихорадит?

Надзиратель отпер дверь, из-за которой доносились вопли Разделочной Доски.

– Слушай, принеси Гале горячего чайку! – попросил у него Алов. – А то она совсем расклеилась.

– Сейчас организуем, – кивнул надзиратель.

Алов потрепал Галю по плечу:

– Ну все, я пошел. Будут результаты – сообщи.

5.

Алов направился к буфету, куда уже набились сотрудники Иностранного отдела.

Все хватались за сердце и гадали, что будет. Руководить чисткой должен был Иванов – старый крючкотвор из Центральной контрольной комиссии; вторым назначили Драхенблюта, а фамилии последнего члена тройки никто не знал. Сотрудники Иностранного отдела молились, чтобы им не оказался кто-нибудь из лагеря Ягоды.

Алов присел за столик и достал из кармана сложенную вчетверо шпаргалку.

Так… Директивы по составлению первой пятилетки… план коллективизации… борьба с троцкизмом…

Господи, ну кому все это надо? Почему людям не дают спокойно работать?

Алов покосился на висевшие на стене часы: успеет Галя или не успеет вытянуть нужную информацию? Драхенблют наверняка будет спрашивать о Рогове. Пожалуй, надо велеть Разделочной Доске, чтобы она не стеснялась в средствах. Черт с ними, с дурацкими сантиментами! – Алову надо было себя спасать.

Он поднялся, чтобы дойти до тюрьмы, но в этот момент в буфет влетела раскрасневшаяся Этери Багратовна.

– Товарищи, пора на чистку! Комиссия уже собралась.

Все загомонили.

– А кого третьим-то назначили?

Секретарша обвела коллег взволнованным взглядом.