– Прячьте поскорей, – посоветовала она. – Могут увидеть цыгане и… плохо подумать обо мне.

– Но… я вовсе не хотел… не имел в виду… – он запнулся на полуслове, и Нина, несмотря на серьезность момента, чуть не рассмеялась, увидев, как заливается кирпичной краской его некрасивое, грубое лицо и как огромная, корявая ладонь сжимает цепочку с кулоном, которые бесследно исчезли в кулаке комиссара.

– Начинается дождь, пойдемте, – сказала она, и Наганов послушно тронулся за ней к крыльцу, на котором уже выстроились заинтересованные обитатели дома.

Цыганки сразу накинулись на Нину, допытываясь, с чего это она сегодня, как поджаренная, вылетела к своему комиссару, вместо того чтобы, как обычно, прятаться за печкой. Но та ничего не стала рассказывать, огрызнулась на любопытных так, что те попятились, и прямиком отправилась за рояль.

Вечер прошел как всегда. Наганов, вопреки опасениям Нины, был в хорошем настроении и казался даже более разговорчивым, чем прежде, чем немедленно воспользовались цыгане.

– Вот вы скажите нам, Максим Егорович, что там, на югах, с Врангелем творится? – солидно принялся расспрашивать дядя Петя, у которого год назад в Крым уехали оба сына с женами и детьми, и с тех пор от них не было ни слуху ни духу. – В газетах-то всякое пишут, а мы грамоте не больно учены. Бьет его Красная армия аль нет?

– Пока похвастаться нечем, – сдержанно проговорил Наганов. – Но вам, товарищ, беспокоиться не стоит, наша победа – вопрос времени. К Северной Таврии уже стянуты значительные силы советских войск. Деникина разбили и Врангеля разобьем, не сомневайтесь.

– Оно хорошо бы… – вздохнул дядя Петя. – А вы вот свою ранению тоже на фронтах получили?

– На колчаковских, под Омском, – произнес Наганов, посмотрев при этом через голову старого гитариста на Нину.

Та неуверенно улыбнулась, но гость не улыбнулся в ответ. И, как всегда, она почувствовала себя неуютно под взглядом этих светлых неподвижных глаз. Отвернувшись, Нина потрогала клавиши рояля. Те отозвались слабым, чуть расстроенным звуком. Нина начала наигрывать мелодию жестокого романса, который исполняла когда-то. «Теперь ведь и не нужны никому эти «Осколки»…» – грустно подумала она, чуть слышно беря начальный аккорд и вполголоса напевая первые строки:

В твоем углу покрыты пылью полки,

Меж книг увял заброшенный букет,

А на стене задумчивый портрет…

«Как дней былых ненужные оско-о-олки!» – раздался вдруг совсем рядом звонкий и чистый голосок.

Она изумленно подняла глаза и увидела свою Светку, которая стояла рядом с роялем и смотрела на мать большими печальными отцовскими глазами. От растерянности Нина продолжила петь и не сразу заметила, что шестилетняя дочь уверенно ведет вторую партию:

Я собрала их, бережно храня,

Меня влекла к тебе лишь только жалость…

«Но вот теперь все то, что здесь оста-а-а-алось!..» – послышалась вдруг пронзительная, противная, но удивительно верная «нота в потолок», от которой зазвенели стекла, и, вздрогнув, Нина убедилась, что это ее младшая, Машенька, как всегда, не стерпела соперничества сестры. Среди цыган волной пробежал негромкий смех. Машенька приняла это за одобрение, победоносно взглянула на насупившуюся сестру, и дальше мать и дочери Бауловы пели «жестокий романс» вместе.

Свои сердца не отдадим друг другу,

И только здесь, встречаясь иногда,

Мы вспоминаем прошлые года,

Таившие в себе обман и муку.

И прежних слов не может заменить

Наш разговор, отрывистый и колкий,

Как дней былых ненужные осколки

Не смогут вновь сердца любовью слить.

«Не смогут вновь сердца любовью слить…» – закончила Нина, которой из-за высоких голосков девчонок пришлось спуститься на самые низы.

После минутной тишины цыгане загомонили весьма одобрительно:

– Вот и разом две новые солистки объявились! Да какие!

– Все в мать и отца, морэ, чему дивишься-то?

– Ай да чяялэ, чтоб вам женихов хороших бог послал! Вот обрадовали!

– Звоночки, как есть звоночки! Все, готовые певицы, можно с хором выпускать! Нинка, что скажешь?

– Да делайте вы что хотите… – отмахнулась она, притягивая к себе радостных и смущенных девочек. – Как же вы, бандитки, партии нашли? Ведь романс-то сольный! Там ни второго, ни третьего голоса не положено! Ну, умницы, умницы, порадовали…

Только сейчас она вспомнила про Наганова и повернулась к нему. Тот, поймав ее взгляд, улыбнулся – чуть ли не впервые со дня их знакомства, и Нина едва скрыла пробежавшую по спине дрожь. Из-за шрама, пересекавшего лицо Наганова, его улыбка выглядела совершенно разбойничьей, и Нине нестерпимо захотелось перекреститься.

– Вам понравилось, Максим Егорович? – только для того, чтобы не молчать, спросила она.

– Да, очень, – неловко кашлянув, сказал Наганов. Сказал тихо, но все головы в зале разом повернулись к нему. – Мне… Я слышал эту песню.

– Слышали? Но где, когда? – невольно вырвалось у Нины.

Наганов пожал широкими плечами, опустил глаза, и Нина поняла, что он не ответит ей.

Уже ночью, в темноте, провожая гостя до автомобиля в толпе других цыган, она решилась спросить:

– А что же наше дело, Максим Егорович? Вы еще не нашли того, кто убил отца? И других?

– Пока что нет, – помедлив, ответил он.

– Прошло столько времени… Наверное, уже и не…

– У следствия свои методы, Антонина Яковлевна, – негромко и очень спокойно произнес Наганов. – Вам все же лучше пока не уезжать из города.

– Да… разумеется, – упавшим голосом проговорила Нина.

Ночью они с Мишкой опять сидели на кухне. Чадно горел огрызок свечи, вокруг которого вились два мохнатых мотылька, копошились за печью мыши. В окно смотрела синяя холодная звезда.

– Ну, что ты носишься, глупая, сядь… – сердито буркнул Мишка, глядя на то, как Нина ходит по кухне из угла в угол, и ее тень, то увеличиваясь, то сжимаясь до растрепанного пятна, мечется вместе с ней вдоль стены.

– Боюсь, понимаешь, боюсь! – Нина, закусив губу, остановилась у окна и посмотрела в темный сад. – Я же вижу, чего он ездит…

– Да? А я думал, тебе и в голову нейдет…

– Издеваешься еще, бессовестный! – вскипела Нина. – А у меня девки! Что с ними-то будет, коли меня засудят?!

– Да что ты так пугаешься? – спокойно поинтересовался Мишка. – Не засудит тебя никто, дураку понятно. Ему и не это надо вовсе. Такой человек большой ухаживает, другая рада была бы…

– А я не рада! Не рада! Меня мороз продирает, когда он на меня глядит! И где это он ухаживает, хотела бы я знать?! Приедет – и сидит как пень, глазами сверлит! Видит бог, на край света рванула бы, коли б не девки! И не вы все!

– А что «мы»?

– Лапоть! Я сбегу – он мигом подумает, что это я всех тогда, зимой, и переубивала!

– С ума ты, что ли, совсем сошла? Ты в Питере в тифу валялась, кто угодно подтвердит!

– А то они поверят! Я ведь ему весной бумагу подписала, что никуда из Москвы не денусь! Если сбегу сейчас – стало быть, виновата! И всех вас по новой в Чеку таскать начнут, контру искать! Тьфу, будь они прокляты, эти… – Нина выругалась страшным словом, отвернулась к стене. Глухо сказала: – Замуж, что ли, выйти поскорей? Хоть за кого, лишь бы этот комиссар отвязался…

– Выходи за меня, – деловито предложил Скворечико. – Я твое счастье составлю, так и быть.

Нина изумленно обернулась. Взглянув в темное, острое, глазастое лицо Мишки, невольно прыснула, затем задумалась.

– Чего думаешь? – усмехнулся он. – Ежели будет твой комиссар по-серьезному лезть – скажем, мужняя наша Нинка, и документ имеется. А коль и после этого станет рогом переть – к начальству его пойдем, крик подымем. Да хоть и к самому наркому! Право, поди, имеем, мы – народ, а коли власть народная, так пусть и разбирается по совести! Силком-то даже господа при царе цыганок не увозили, только по доброму согласью, так и скажем! Ну, Нинка, договорились? Завтра на Садовой в ЗАГС сбегаем да распишемся, пусть только сунется потом!

– Завтра воскресенье, ЗАГСы не работают, – машинально ответила Нина, глядя в упор на Мишку расширившимися черными глазами. И, внезапно совершив длинный прыжок от стены, повисла на шее у Скворечико. – Мишка, разбрильянтовый мой, да как же ты хорошо выдумал! Как правильно все! Господи! Прямо в понедельник и поедем! Будет бумага – можно ей у этого Наганова перед носом махать! Ура-а-а!

– Дура! Весь дом перебудишь! – смеясь, отбивался Мишка. – Вот послал бог невесту на старости лет… Меньше надо было комиссару романсы слезные петь, а то всю голову ему задурила напрочь… Ну, Нинка, иди спать, утро вечера мудренее. Завтра нашим все расскажем, а в понедельник с утра за бумажкой с тобой и побежим. Эй, а тебе комиссар-то совсем не нравится? А то, может, понапрасну меня обнадежила, а назавтра – в кусты?

– Дурак! – счастливо рассмеялась Нина, уже убегая в сени. – И в кого ты дурак такой, Мишка? Все, покойной ночи, женишок!

…«Вот тебе и понедельник… – угрюмо думала Нина, сжавшись на заднем сиденье авто и глядя на проносившиеся мимо черные улицы. – Вот и побежали в ЗАГС… Как почуял, проклятый, чтоб он подох… Не успели мы… На ночь глядя забрали… Да за что же, господи?!. Что ему не понравилось? Может, романс какой буржуйский спела? Так они ведь все господские, романсы эти, других же нет… Вот и допелись, дураки. Забыли, с кем связались… Господи, что же делать теперь?»

Как ни темны были улицы и как ни была испугана Нина, она довольно быстро поняла, что ее везут вовсе не на Лубянку. Выехав из Грузин, машина не повернула на Большую Никитскую, а поехала по бульварам, после чего неожиданно вырулила к храму Христа Спасителя. Осознав это, Нина испугалась настолько, что даже решилась тронуть за рукав сидящего рядом пожилого солдата.

– Миленький, скажи, а куда меня?.. Это же Пречистенка, здесь ни комиссариата, ни одной тюрьмы нет… Куда едем-то?

– Не велено сказывать, – пробурчал тот. – Ты, мадамочка, главное, того… не кочевряжься, ежель чего. Тебе ж лучшей будет.

– Как?.. – оторопела Нина.

Солдат, пожав плечами, отвернулся. В это время машину сильно тряхнуло, и она остановилась перед большим особняком за узорными воротами. Свет из единственного горящего окна во втором этаже падал на чугунную решетку; вглядевшись в эти причудливые завитушки, Нина слабо ахнула. Она узнала дом графов Ворониных, куда еще девчонкой, до замужества, несколько раз приезжала с хором отца. Граф был женат на хоровой певице, и от этого брака родились пять красавцев-сыновей. «Где они теперь?» – подумала Нина, поднимаясь вслед за солдатом (другой тяжело топал сзади) по витой лестнице на второй этаж. Тусклый огонек свечи выхватывал из кромешной темноты то чугунный завиток перил, то ногу мраморной статуи, то слабо блеснувший угол рамы, то часть портрета – бледное женское лицо под старинным париком, увидев которое Нина чуть не завизжала от страха: настолько неожиданно выступил из мрака и снова скрылся в нем этот затуманенный лик. Глаза быстро привыкли к темноте, и вскоре Нина увидела, что они поднимаются к желтой полосе света, выбивающейся из-за приотворенной двери. Солдат подошел к ней, открыл и вполголоса доложил:

– Так что доставлена гражданка Баулова, товарищ Наганов.

– Спасибо, Жильцов, вы свободны.

– Обождать внизу?

– Не нужно, возвращайтесь в комиссариат.

«Мать господня…» – в панике подумала Нина. Но в это время солдат отступил в сторону, и она увидела Наганова.

Он был в той же серой, потрепанной форме, в которой всегда приезжал к цыганам. Нина машинально поискала глазами фуражку и увидела ее на голове мраморной Артемиды, стоящей в углу комнаты. На Артемиде же, подтверждая ее воинственный статус, висела и портупея с кобурой. По этой статуе, а также по бесконечным полкам и застекленным шкафам с книгами Нина узнала комнату – это была знаменитая библиотека воронинского дома, где она бывала еще в детстве. Мельком она отметила, что комната почти не изменилась: только огромный круглый стол оказался завален бумагами и коленкоровыми папками. Чернильница была прежней: чугунная каслинская лошадка с жеребенком, Нина помнила этот «цыганский» канцелярский прибор почти с рождения. И горящая лампа была та же – зеленая, с круглым абажуром. К запаху книжной пыли примешивался крепкий запах папирос, сквозь который еле пробивался слабый, чуть заметный, чудом сохранившийся аромат мастики для полов. От этой привычной, с детских лет знакомой обстановки Нина немного успокоилась и на подошедшего к ней Наганова взглянула прямо, почти без страха.

– Добрый вечер, Антонина Яковлевна, – спокойно поздоровался он.

Нина, не отвечая, глядела в его лицо.

– Почему вы так на меня смотрите? Вы испугались?

– Ни капельки, – холодно сказала она, складывая на груди трясущиеся руки. – Помилуйте, чего же бояться? На ночь глядя меня увозят из дома под конвоем, ничего не объясняют, везут не на Лубянку, а в особняк Ворониных… вы отпускаете мой конвой… В самом деле, чего же тут бояться?!