Наганов словно догадался, о чем она думает.

– В судьбу я, Антонина Яковлевна, не верю и в бога тоже. Но то, что вы оказались у меня в кабинете тогда, в мае, по какому-то липовому доносу… Я вас тогда задерживать никакого права не имел. Следствию было известно, что вы находились в Питере, в больнице, и что никто из родни к вам не приезжал. Я лично выяснял это. И задерживать вас в Москве было не нужно. Но вся ваша семья уехала на юг, вы наверняка отправились бы следом, и я б вас больше никогда не увидел. Я не мог этого допустить… просто не мог. Простите меня, Нина. Наверное, по-другому надо было как-то, но… теперь уж, верно, ничего не переделать.

Снова молчание. Нина боялась поднять глаза от собственной фотографии и, как заколдованная, все гладила и гладила указательным пальцем ее поверхность, словно пытаясь стереть с бумаги трещины и рыжие потеки. Наганов у стены не шевелился, и даже его тень, лежащая на полу у самых ног Нины, застыла неподвижным пятном. Наконец он выбросил в форточку окурок. Подошел к столу, снял трубку телефона, вызвал машину. Глядя в стену, сказал:

– Через пять минут, гражданка Баулова, вы отправитесь домой.

Эти пять минут прошли в полном безмолвии. Наганов, стоя у окна, курил папиросу за папиросой, Нина в странном, неподвижном оцепенении сидела у стола. Когда с улицы донеслись скрип шин и фырканье мотора, она не услышала их, и Наганову пришлось подойти к ней вплотную.

– Нина, подъехала машина.

– Да… – словно очнулась она. – Да… идемте.

На лестнице была все та же кромешная тьма, и Нине поневоле пришлось опереться на руку Наганова, чтобы не грохнуться со ступенек. Он шел спокойно и уверенно, открывая для нее одну за другой двери старинного особняка. Наконец за последней оказалась беззвездная сырая ночь. Свет единственного уличного фонаря ложился на ожидающую у ворот машину. Нина вышла на крыльцо. Холодный ветер ударил в лицо, и она вспомнила, что платок ее остался там, наверху, но не возвращаться же было за ним…

– Прощайте, товарищ Наганов.

– Нина, подождите! – В темноте огромной графской передней Нина не видела его лица, лишь смутно блестели белки глаз. – Нина, я дал вам слово, мы не увидимся больше… без вашего желания. Но скажите, что я могу сделать, чтобы… Черт… Я не знаю, как сказать. Я виноват, только напугал вас зря… И, сами видите, ухаживать не особенно умею. Но дороже вас у меня никого в жизни нет… и не было. Вот… стало быть, так.

Она вздохнула – глубоко, полной грудью. Без улыбки, не поднимая ресниц, сказала:

– Вы приезжайте к нам, Максим Егорович. Наши все рады будут… привыкли уже. Приезжайте, когда время найдете.

– Вы ведь этого не хотите? – тихо спросил Наганов.

Нина молчала. Некоторое время молчал и он. А затем вдруг, так ничего не сказав, приблизился вплотную и взял ее лицо в свои огромные, жесткие ладони. Нину обожгло дыханием, крепким запахом табака, и глаза Наганова смутно блеснули из потемок прямо перед ней.

Через несколько минут автомобиль уносил Нину в Грузины. Мимо пробегали черные безглазые дома, мутные пятна редких фонарей. Скорчившись в углу сиденья, она не мигая смотрела в темноту за окном. Изредка изо всех сил зажмуривалась, но это не помогало: перед глазами по-прежнему стояли Артемида в комиссарской фуражке набекрень, потрепанная открытка со смеющейся цыганской девчонкой на ней и светлые, серые, спокойные глаза. Как сумасшедшее стучало сердце, мыслей не было – ни одной.

У калитки Большого дома кто-то стоял, дымя в темноте папиросой. Нина вышла из машины, и высокая фигура сразу же качнулась к ней.

– Мишка, это ты? – без удивления спросила она. – Чего не спишь?

– Сдурела, что ли? – Скворечико с силой схватил ее за плечи, тряхнул, тревожно заглянул в лицо. – Какое тут «спишь»?! Ну, как ты? Что он тебе… с тобой… Почему отпустили-то?!

– Скворечико, он… – Нина, глядя Мишке в глаза, улыбнулась вдруг так, что у того мороз прошел по спине. – Он, представляешь, предложение мне сделал!

– Кто – Наганов?! Ч-черт… А ты что?..

– Ничего…

– Он не тронул тебя?!

– Нет… Нет… Не прикоснулся даже.

– А ты ему сказала, что завтра замуж выходишь?

Нина медленно покачала головой.

– Да почему ж, дура?! – заорал Мишка на всю Живодерку.

Нина пожала плечами.

– Миша, ты меня прости, но я еле на ногах держусь. Я спать пойду – хорошо?

Она обошла его, поднялась по крыльцу, потянула на себя тяжелую дверь. Мишка ошалело смотрел Нине вслед. Затем крикнул:

– Мы-то завтра женимся с тобой?

Ответа не было. Тяжелая дверь закрылась за Ниной, на мгновение в доме вспыхнул огонек – и тут же погас.

* * *

Середину октября цыганский табор встретил в Керчи. Море стало холодным и морщилось под ветром короткими свинцовыми волнами. Брошенные сады ломились от яблок, цыгане уже не могли на них смотреть и искренне переживали, что нигде по хуторам нельзя достать картошки. Обычно в такое время табор уже находился на зимнем постое под Смоленском, и теперь день у деда Ильи начинался с того, что он громко, выразительно и на все лады проклинал «этих вахлаков» цыган, которые не захотели его слушать и не повернули оглобли из Крыма еще летом.

– Говорил я вам, лапти? Говорил, или нет?! Сидят, молчат, носы вытянули… Еще когда надо было до дому откочевывать, так нет: «Динка с господ деньги стрижет, озолотимся все, давайте еще посидим!» Вот и досиделись до того, что теперь и господам не до Динки стало, и никуда назад не проехать, хоть лопни! Повсюду палят, от орудиев земля дрожит! Слава богу, хоть тепло покуда да коням трава есть, а как закончится это все?! Что делать-то будем, я вас спрашиваю?! Тьфу, понавешались мне на хребет, дармоеды! Кастрюльщиков послушались, кони им занадобились, в Крым их понесло, а отцы разве сюда ездили? Деды ездили?! Прадеды?! И я, старый дурень, вас послушал, а не надо было! Зимовал бы сейчас по-людски, где положено, а не в чистом поле середь осени сидел!

– Так где ж сейчас по-людски-то, дед? – отваживался открыть рот кто-нибудь из молодых. – Везде гремит… И в Смоленске, поди, не лучше!

– Это кто ж тут разумный такой завелся?! – Дед стремительно хватался за кнут, и «разумного» словно ветром сдувало. – В Смоленске им не лучше! Да там еще когда отстрелялись, там давно Советская власть устроилась! Хоть голодуха, да тихо, а тут сиди в шатре и дожидайся, когда на тебя бонба свалится! За конями их понесло, и что?!

– Как что, дед? Вон они, кони… – напоминали ему, и Илья, сквозь зубы выругавшись, замолкал. Крыть было нечем: таборный табун разросся до невиданных прежде размеров. В конце октября началась эвакуация врангелевской армии из Крыма. Красные наступали лавиной с материка, несколько белых дивизий, истекая кровью, еще удерживали их у Перекопского перешейка, но долго это продолжаться не могло. К чести Главнокомандующего барона Врангеля, горький урок Новороссийска был учтен, и вывоз войск из Крыма оказался организован отлично. Каждый день из Керчи, Ялты и Севастополя отходили в Турцию суда с военными, их семьями и гражданскими беженцами. Уезжающие солдаты и офицеры не брали с собой лошадей: животные или пристреливались хозяевами, или оставлялись где попало – по заброшенным садам, по дворам или просто на набережных города. Цыгане дежурили на улицах и площадях с утра до ночи и каждый день приводили в табор по несколько хороших кавалерийских лошадей, зачастую еще таща на головах седла. Деда Илью, однако, это не радовало.

– Да что ты бурчишь, пхурором?![65] – возмущались остальные, не в силах оторваться от своей легкой добычи. – Уж и кони цыгану не в радость, гляньте на него! Бога-то не гневи, старый! Чего тебе еще надобно, какого-такого счастья?

– Дурни! – ворчал Илья. – С неба-то запросто так ничего не падает… Глядите, как бы не поотбирали у вас коняшек этих! Да еще вместе с башками вашими пустыми!

– Так мы ж не крали, дед! Брошенное взяли! Да и кто отберет? Господам теперь и не до них, и не до нас, конец им навовсе пришел…

– Языки бы придержали! Понимали б вы чего, дурни… одно в голове – на чужой беде разжиться! А отобрать и без господ найдется кому, за то не волнуйтесь! Уж три года только и делают, что отнимают! А у вас все ветер в голове из одной дырки в другую свистит!

Спорить с дедом, когда он находился в подобном настроении, было смерти подобно, и цыгане старались не связываться.

Никто из таборных не ожидал, что вместе с ними, оставив прекрасный заработок в ресторане, уедет из Ялты Дина. Доходы Надин Белой в «Парадизе» лишь увеличились с началом отступления врангелевской армии, в ресторане почти ежедневно творился «пир во время чумы», Дине приносились в дар фамильные украшения дворянских семей и делались головокружительные предложения. Подарки она принимала, сразу же передавая их в табор, от предложений неизбежно отказывалась, чем очень удивляла Мери.

– Диночка, думаю, ты напрасно так делаешь. Ты же видишь… это конец. Тебе нужно думать о своей жизни, ты ведь не хочешь оставаться в таборе…

– Не хочу, – подтверждала Дина, и ее серое, осунувшееся от бессонных ночей лицо выглядело постаревшим на несколько лет.

Мери, смотря на подругу, едва скрывала подступавшие к горлу слезы.

– Но так отчего же?.. Вот сегодня к тебе приходил полковник Инзовский… Прости, я не собиралась подслушивать, но вы с ним так громко говорили, впору уши было затыкать… Дина, он ведь сделал тебе предложение! Настоящее, руки и сердца, а не просто какую-то пошлость, как другие! Вы успели б обвенчаться, и ты спокойно уплыла бы с ним в Константинополь! Бог знает, как сложится судьба, возможно, все вернется, ты еще встретишься со своими… Дина, Инзовский неплохой человек, он влюблен в тебя, я это вижу! И ты сама говорила, что ему всего сорок!

– Я тоже все это вижу. – Дина сидела с ногами на кровати, обхватив руками колени и глядя в одну точку. – И я знаю, что ты права. И он тоже прав, и все остальные. Но я не могу. Не спрашивай почему. Я сама не знаю, что со мной будет, но… я, видит бог, не могу.

Голос Дины звучал глухо, безразлично, и, глядя в ее усталые глаза, неподвижно смотрящие в стену, Мери не смогла больше ни о чем спрашивать. В ту ночь Дина не пошла в ресторан, и подруги заснули вдвоем, обнявшись, на узкой кровати.

Наутро княжна проснулась от того, что рядом громко, отчаянно, навзрыд плакала Дина. Мери торчком села на постели. Было уже довольно поздно, осеннее солнце било в окна, банка с красными георгинами пламенела на подоконнике, и, глядя на нее, княжна судорожно соображала, где находится.

– Диночка, милая, что случилось?

– Мери, он… Инзовский… он… Письмо принесли только что… Он застрелился этой ночью!

Дина ничком упала на постель, взмахнув рукой в сторону стола. Вскочив, Мери перебежала комнату, схватила со скатерти листок бумаги; покосившись на плачущую подругу, начала читать ровные, аккуратные строки:


«Надин, если вы читаете это письмо, стало быть, я уже в аду. Общество, надо полагать, здесь подберется отличное, со многими я знаком, и скучать не придется. В рай мне хода нет, но, может быть, как-то все же удастся повидаться с Машей и девочками… Может быть… Не знаю, как все поставлено у Господа Бога на этот счет, забавно будет поглядеть. Возможно, Он даст мне свидание с родными. Ведь все-таки дело свое я выполнял честно и до конца, должно же это приниматься во внимание… Здесь, в Ялте, мне делать больше нечего, в Константинополе – тем паче. И, ради бога, не относите мой поступок на свой счет. Вы, Надин, были моим последним счастьем, безмерное спасибо вам за это. Простите мою вчерашнюю дерзость и поверьте: я все понимал много лучше вас. Целую ваши прекрасные смуглые пальцы, девочка моя… если бы не близился рассвет – процитировал бы вам Блока. Но время мое на исходе. Прощайте. Храни вас Господь, и спаси Он Россию.

Полковник Марковской дивизии Иван Инзовский».

– Боже, зачем, зачем, зачем?! – хрипло кричала Дина, колотя кулаками по подушке. – Как он мог, как мог?!. О-о-о, черт, надо было соглашаться! Мне надо было соглашаться и ехать с ним, ведь он прав, здесь – больше ничего, ничего…

– Дина, Диночка, милая, не надо… – Мери, кинувшись к постели, с силой обхватила содрогающиеся плечи подруги. – Умоляю, не надо! Ты не смогла бы его спасти, никто не смог бы! Ни его, ни других – ведь они же каждый день стреляются как сумасшедшие, в госпитале ужас что творится, ты сама рассказывала… Дина, подумай, что было бы с тобой, если б ты уехала с ним, а он… а он сделал бы это все равно? Он бы сделал, поверь! Ты же видела письмо! Полковник до конца выполнил свой долг – и пошел к семье! Дина, ведь Бог отпустит его к ним, не может не отпустить! Наверное, Инзовский там уже вместе со своей Машей, с дочерьми! А ты тут плачешь! Хуже, чем здесь, ему быть не может, ты же понимаешь это!!!

Но Дина, не слушая ее, продолжала плакать, судорожно вжимаясь лицом в подушку, и Мери, обнимая подругу, не замечала, что по ее собственному лицу тоже бегут слезы. А в окно все бил, дергая занавеску, осенний ветер, и солнце, отражаясь в банке с георгинами, бросало на потолок розовые тревожные пятна.