Ги Бретон - Когда любовь была «санкюлотом»

Но эти мелочи не остудили пыла влюбленных, они кинулись на кровать и предались смелым ласкам.

Природа заговорила…

Увы! Камиллу пришлось нелегко: кровать была такой узкой, что ему приходилось одной рукой опираться об пол, чтобы довести дело до конца. В конце концов они просто упали на пол, съехав по покрывалу.

Несмотря на это досадное происшествие, супруги страстно желавшие друг друга в течение долгих двух лет, не остановились.

Пылая страстью, они проявили такую изобретательность, такую акробатическую ловкость, что внезапно кровать рухнула со страшным грохотом…

Уже занимался рассвет, когда усталые и счастливые Камилл и Люсиль уснули в совершенно разгромленной комнате.

В декабре 1790 года человек лет сорока с жабьим лицом, желтыми запавшими глазами, приплюснутым носом и жестоким ртом украдкой вошел в дом № 243 по улице Сент-Оноре, поднялся на второй этаж и постучал, постаравшись принять учтивый вид.

Дверь открылась, и на пороге показалась хорошенькая брюнетка лет двадцати шести. Ее серые глаза смягчились при виде стоявшего на площадке чудовища.

— Входите же быстрее, — сказала она.

Человек вошел в маленькую квартирку, и она немедленно вся пропиталась его жутким запахом…

Именно так Марат, издатель «Друга народа», познакомился с молодой гражданкой Симоной Эврар…

Эта очаровательная особа родилась в 1764 году в Турнюсе, где ее отец был корабельным плотником. В 1776 году она приехала в Париж и устроилась на работу на фабрику, производящую часовые иголки. Там ее окружали мужественные люди, верившие в дело революции; она восхищалась теми, кто хотел повесить всех врагов революции.

А Жан-Поль Марат в своей газете с упорством маньяка как раз и требовал кровопролития.

Вот что он писал в июне 1790 года: «Еще год назад пять или шесть сотен отрубленных голов сделали бы вас свободными и счастливыми. Сегодня придется обезглавить десять тысяч человек. Через несколько месяцев вы, может быть, прикончите сто тысяч человек: вы совершите чудо — ведь в вашей душе не будет мира до тех пор, пока вы не убьете последнего ублюдка врагов Родины…»

Через несколько месяцев он напишет, раздирая ногтями все тело (у него была такая страшная экзема что он вынужден был работать, погрузившись в ванну с теплой водой): «Перестаньте терять время, изобретая средства защиты. У вас осталось всего одно средство, о котором я вам много раз уже говорил: всеобщее восстание и народные казни. Нельзя колебаться ни секунды. даже если придется отрубить сто тысяч голов. Вешайте, вешайте, мои дорогие друзья, это единственное средство победить ваших коварных врагов. Если бы они были сильнее, то без всякой жалости перерезали бы вам горло, колите же их кинжалами без сострадания!»

Эти призывы к убийствам, возбуждавшие юную душу Симоны Эврар, начали раздражать Национальное собрание. Особенно в тот день, когда Марат написал в своей газете: «К оружию, граждане!.. И пусть ваш первый удар падет на голову бесчестного генерала [43], уничтожьте продажных членов Национального собрания во главе с подлым Рикетти [44], отрезайте мизинцы у всех бывших дворян, сворачивайте шею всем попам. Если вы останетесь глухи к моим призывам, горе вам!» [45]

Мирабо и особенно Лафайетт пришли в ярость. Генерал тут же послал триста человек в типографию «Друга народа».

Все шкафы и ящики были обысканы, все экземпляры газеты конфискованы, но Марата не нашли, он успел спрятаться в каком-то погребе.

В этом малопригодном для творчества месте журналист продолжал писать свои кровавые манифесты. Обыск, сделанный в типографии, поверг его в отчаяние, и он начал призывать толпу убивать солдат национальной гвардии, а женщинам приказывал превратить Лафайетта в Абеляра.

Генерала чуть удар не хватил, и он бросил полицию по следу Марата.

Затравленный «друг народа» целую неделю скрывался, он писал статьи то на чердаке, то в подвале, то в келье монастыря францисканцев.

В один прекрасный день рабочий типографии его газеты нашел для него убежище.

— Моя невестка, Симона Эврар, восхищается вами, — сказал он. — Она готова спрятать вас у себя. Кто станет искать Марата у простой работницы игольной фабрики? Марат согласился.

На следующее утро он пришел к Симоне, которая с первого взгляда влюбилась в него.

Этот рот, требовавший крови, эти глаза, блестевшие при виде фонаря, этот лоб, за которым рождались планы убийств, эти руки, как будто душившие кого-то все время, все это ужасно возбуждало девушку.

В тот же вечер она стала любовницей публициста…

Два месяца Марат прятался в маленькой квартире на улице Сент-Оноре, окруженный любовной заботой и нежностью Симоны, которая его просто боготворила.

Пока он писал призывы к убийствам, которые должны были возбуждать парижан, молодая девушка, знавшая, как он любит поесть, готовила ему вкуснейшие рагу в винном соусе…

Это уютное существование пророка в домашних туфлях безумно нравилось Марату. Однажды мартовским днем перед открытым окном, пишет Верньо, он взял свою любовницу за руку и «поклялся жениться на ней в храме природы».

Взволнованная Симона разрыдалась.

* * *

Увы, через несколько дней, вечером, Марату сообщили, что его убежище раскрыто и Лафайетт собирается арестовать его. Перепуганный Марат поспешил укрыться у… священника из Версаля, который милосердно приютил его.

Несколько дней он провел в этом новом убежище.

Но покровительство церкви стоило ему новых мук… И он покинул дом кюре, чтобы спрятаться у гравера по им ни Маке.

Повел он себя в его доме просто безобразно.

Его хозяин жил с девицей Фуэс, которой было той двадцать пять лет и которая была весьма привлекательна Марат посмотрел на нее с вожделением, и лицо его приняло то жестокое выражение, которое так нравилось женщинам [46]. Покой мадемуазель Фуэс был нарушен и когда через несколько дней гравер на три недели отлучился из дому, она без колебаний отдалась «другу народа».

Вернувшись, Маке, естественно, все узнал от добрых соседей. Он пришел в страшную ярость и выкинул Марата вон.

На этот раз журналист уехал в Лондон. Однако боясь преследования, он внезапно вышел из дилижанса в Амьене, долго прятался в лесу, а потом вернулся в Париж…

В столице его подстерегали теперь две опасности: с одной стороны, полиция Лафайетта, а с другой — гравер Маке, смертельно ненавидевший его [47].

И тогда Марат вернулся в дом Симоны Эврар…

Там его не смогли найти полицейские ищейки Национального собрания (хотя некоторые историки свидетельствуют обратное).

Марат прятался у нее долгие месяцы, а любовница нежно ухаживала за ним.

11 января 1791 года газетчики распространили новость, заставившую размечтаться многих женщин.

Предыдущей ночью воры проникли во дворец Лувесьен, возле Марли, и унесли кучу драгоценностей, одно перечисление которых могло свести с ума.

Добрые граждане из уст в уста передавали друг другу новости.

— Говорят, там была роза, сделанная из двухсот пятидесяти восьми бриллиантов… а еще колье из двухсот отборных жемчужин и алмаза величиной с голубиное яйцо…

Комментарии были вполне определенными.

— Воры правильно поступили! — говорили люди. — Владеть таким сокровищем в наше время — это преступление против Родины.

Женщины были еще более категоричны.

— Это оскорбление, нанесенное народу! Только шлюха может хранить такие драгоценности у себя.

Атмосфера накалялась, и вот уже люди требуют гильотины не для взломщиков, а для жертвы этого невероятного ограбления.

Этой женщиной была госпожа дю Барри… Бывшая фаворитка Людовика XV не напоминала себе с 10 мая 1774 года. В тот день, два часа спустя после смерти своего возлюбленного, она отправилась в изгнание по приказу Людовика XVI, рыдая, проехала двадцать лье и укрылась в аббатстве Понт-о-Дам, монахини которого вначале даже не осмеливались смотреть ей в лицо и разглядывали ее в зеркале…

Страшно удивленные тем, что она совершенно непохожа на дьявола, чего они ужасно опасались, эти добрые женщины восхитились ее красотой.

Покоренные красотой, добротой и обаянием графини, они осмелились даже разговаривать с ней и постарались облегчить ей изгнание.

Эта вынужденная епитимья длилась до июня 1775 года. В этот момент госпожа дю Барри, уже привыкшая к монашеской жизни, получила от короля разрешение покинуть аббатство и вновь поселиться в Лувесьенне.

Вернувшись, она стала любовницей Луи-Эркюля-Тимолеона де Бриссака, герцога де Косее, подполковника полка швейцарцев и губернатора Парижа. Это был дворянин с голубыми глазами, очень сильный, и темпераментная очаровательная графиня была им совершенно покорена.

Потом госпожа дю Барри познакомилась с жившим неподалеку от Лувесьенна знатным дворянином Генри Сеймуром, из знаменитой семьи Соммерсетов, и влюбилась в него с первого взгляда.

Однажды утром она написала ему следующее весьма откровенное письмо:

«Ваши нежные признания, мой дорогой друг, составляют счастье моей жизни. Поверьте, мое сердце будет ужасно страдать эти два дня в разлуке с вами. Ах, если бы я могла заставить время бежать быстрее! Жду вас в субботу со всем нетерпением, на которое способна моя душа, я ваша, друг мой, и надеюсь, что ничего больше вам не потребуется…

Прощайте, жду вас в четверг в два часа…»

В следующую субботу Генри Сеймур изведал на мягком стеганом покрывале несравненные прелести этой женщины, так мило отдавшей себя в его власть.

С тех пор жизнь госпожи дю Барри стала невероятно сложной, ведь ей приходилось делить себя между двумя любимыми мужчинами. С большой ловкостью она удовлетворяла одновременно и герцога, и графа, а те, естественно, вполне учтиво ненавидели друг друга.

Утром графиня писала Сеймуру:

«Хочу сказать вам только одно слово, и это слово упрека, хотя мне и очень трудно произнести его: я написала вам четыре длинных письма и теперь просто говорю: я люблю вас. Завтра я расскажу вам, почему не смогла дать о себе знать прежде, но знайте, что вы единственный друг моего сердца. Прощайте, у меня больше нет сил писать…»

Но это письмо не помешало ей принимать на следующий день в постели герцога де Бриссака. Расставшись с ним, она немедленно села писать «честное» письмо Сеймуру.

«Я не поеду в Париж сегодня, потому что особа, с которой я должна была увидеться, навестила меня, как только вы уехали. Этот визит очень смутил меня, мне показалось, что она приезжала из-за вас. Прощайте, жду вас с нетерпением. Мое сердце принадлежит вам, несмотря на все ваши несправедливости, оно просто не может быть отдано никому другому. Я думаю только о вас, повторяю вам это, я счастлива, что могу говорить вам о моей любви каждое мгновение…»

В конце концов измученный подозрениями Генри Сеймур покинул ее. Госпожа дю Барри, огорченная тем, что потеряла половину своих удовольствий, рыдая, написала ему прелестное письмо.

«Бесполезно говорить вам о моих чувствах и моей нежности, вы их знаете. Но вы не знаете моих страданий. Вы даже не дали себе труда успокоить мое бедное сердце, которое я сумею усмирить, несмотря ни на что… прощайте и знайте, что вы один в моем сердце, только вы. Написано в среду, после полуночи.»

После этого госпожа дю Барри отбыла с герцогом Де Бриссаком в небольшое путешествие по Нормандии. Он был совершенно счастлив тем, что мог продемонстрировать своим друзьям, что «ступает по тропинке любви, проторенной королем Франции».

В 1789 году госпожа дю Барри, пользовавшая долгих девять лет всеми благами монархии, с чисто женской логикой увлеклась новыми идеями.

Она стала сторонницей Неккера, защищала философов, экономистов, мечтала об идеальной демократии, читая Руссо, почитателем которого был герцог де Бриссак.

Увы! На своем пути к счастью народ избрал методы, которые вряд ли мог предвидеть кроткий автор «Социального договора». Люди так легко перерезали друг другу глотки во имя справедливости и свободы, что графиня заключила, что философская система несовершенна. Впрочем, одно событие окончательно отвратило госпожу дю Барри от революционеров. После взятия Бастилии Бриссака арестовали в Дюртале, недалеко Флеши, и «патриоты» решали, не отрубить ли ему голову.

— В чем вы меня обвиняете, — спросил герцог — в чем я виноват?

— Аристократ всегда в чем-нибудь виноват, — ответил ему пьяный «патриот».