Пока у вас не успело сложиться неправильное впечатление, вам следует знать, что я никогда не относилась к числу тех киноманов, которые могут спорить до хрипоты по поводу теории режиссуры. Я ничего не знаю про ракурсы, и у меня отсутствуют энциклопедические знания о довоенной немецкой кинематографии, но я почти влюбилась в нашего преподавателя, когда он посмотрел на нас сияющими глазами и торжественно заявил: «Нет, этот трюк не должен был сработать. Но он сработал!» Потому что преподаватель был прав.

Когда я услышала, как Майк (Джимми Стюарт) сказал Трейси своим нежным, удивительным голосом: «Нет, ты состоишь из плоти и крови. И в этом заключается весь сюрприз. Ты же золотая девушка, Трейси», — я ухватилась за свой остренький подбородок и взмолилась: пусть она убежит с ним. Еще я поклялась, что когда-нибудь мужчина обязательно скажет мне эти слова, а иначе я умру. Когда фильм закончился, мой отец, услышав вопли восторга, пошел посмотреть на свою обычно спокойную дочь-подростка, которая колотила кулаками по подлокотникам кресла. Я повернулась к нему «лицом, открытым, как цветок» (слова отца) и шепотом сказала сквозь слезы:

— Она выходит замуж за Декстера, папа.

Я всегда немного гордилась тем, что в четырнадцать лет, при всем своем невежестве почти во всех вопросах, у меня хватило ума понять то, что наверняка является истинной правдой: Джимми Стюарт всегда останется самым лучшим мужчиной в мире. Если, конечно, вдруг не появится Кэри Грант.


Его звали Мартин Грейс. Замечательное имя, состоящее, как вы могли заметить, практически из тех же букв, что и Кэри Грант. Разумеется, если вы не являетесь ошибкой природы, вы, вероятно, этого не заметите, так что вам будет приятно узнать, что и мне это не сразу пришло в голову. Только позднее, уже лежа в постели, я все это сообразила, мысленно вычеркивая буквы воображаемым карандашом, но делая вид, что меня это не слишком интересует, и даже небрежно наклоняя голову над подушкой, хотя, кроме меня, в комнате никого не было.

Откровенно говоря, я немного суеверна в отношении имен. Еще учась в колледже, я встречалась с высоким блондинистым туповатым парнем из Батон-Руж исключительно из-за того, что его звали Уильям Пауэлл, как актера, которого все знали по фильмам «Тонкий человек» и «Оклеветанная». Он один из тех мужчин, в чью красоту ты веришь полностью, даже если знаешь, что ничего особенного в нем нет.

Моя мать познакомилась с этим парнем и сразу поняла, что меня зацепило.

— У тебя нос, как у Мирны Лой, — сказала она. — Довольствуйся этим.

Но я все равно бросила Билла только через несколько вечеров, после того как побывала в особняке времен короля Георга, превращенном в пещероподобное студенческое общежитие, и увидела, как Билл, голый до пояса, танцует на столе, а его несчастный живот колышется подобно медузе. Медуза пульсировала, и Уильям Пауэлл, деликатно пожав плечами, отмежевался от Билла навсегда и исчез в ночи, благоухающей жимолостью.

Скользкое это дело — имена. И все же Мартин Грейс — хорошо. Очень хорошо.

Он стоял в дверях, темноглазый, с легкой улыбкой на губах. Высокий. Костюм, волосы, контур лица — все по высшему классу. Великолепно стройный — это выражение из какой-то книжки, которую я читала в четвертом классе. И почему-то оно пришло мне в голову. Только, как я позже вспомнила, главный герой застрелился. Но у этого мужчины, моего мужчины, впереди была достойная, интересная и спокойная жизнь. Я преувеличиваю, но не слишком, когда говорю, что когда он шел к стойке, когда он шел ко мне, собаки, шахматисты, коляски и все остальное расступались перед ним, как волны Красного моря.

— Привет, — сказал он. Голос у него не был сладкозвучным или громоподобным, он не говорил в нос, но тем не менее он и стал главным героем. И разумеется, вы знали это заранее, у него была ямочка на подбородке, и пару секунд я раздумывала, не коснуться ли ее и не спросить, как он бреет свой подбородок, потому что, уж если кому и подражать, то пусть это будет Одри Хепберн. Я сдержалась, но почувствовала, что эта ямочка навсегда врезалась в мое сознание.

— Привет, — сказала я.

— Кофе, пожалуйста. Черный. — И я сразу поняла, что это то, что он действительно любит, и что он не выдает себя за мачо, как ковбой Мальборо, за которым его мужественность тянется как длинный, глупый хвост.

Когда я подавала ему кофе, то слегка задержала на чашке указательный палец, когда он брал ее. Мне хотелось верить, что чашка превратилась в маленький проводник и вздрогнула от нашего электричества. Так или иначе, но кофе выплеснулся на мою руку, я вскрикнула и прижала ее к губам, как двухлетний ребенок.

Он взглянул на меня с беспокойством и сказал:

— Меня следует запереть в клетке.

— Профессиональный риск, — отмахнулась я. — Все путем.

— Путем? В самом деле? Потому что если это не так, то вы должны мне сказать, и я пойду и утоплюсь в Делавэре.

— Не говорите ерунды, — заметила я, — Скуйкилл куда ближе.

— Зато Делавэр глубже. У меня не хватит мужества утопиться на мелководье даже ради вас.

«Даже ради вас, даже ради вас», — запело мое сердце.

— Хотя… — сказал он.

— Хотя что? — огрызнулась я.

— Хотя можно попробовать Темзу. Я улетаю в Лондон через два часа.

Может быть, вы и не почувствовали, что земля качнулась, но, поверьте мне, это почувствовала я. С первой секунды между нами возникло интуитивное созвучие, которое я могу сравнить только с шестым чувством — им обладают играющие в ансамбле музыканты, если, разумеется, я хоть немного разбираюсь в джазе. Это был разговор, которого я ждала всю жизнь.

Так мы с ним и перекидывались фразами. Он рассказал о своей деловой поездке — четыре дня в Лондоне, что-то связанное с финансированием, и о том, что в Лондоне действительно туманно.

Я была напряжена, краснела, но не нервничала. Чудо да и только, но я была готова к встрече с этим идеальным мужчиной. Я была в «теме». У меня даже хватило расторопности в присутствии Мартина Грейса выполнять свою работу, потому что такова жизнь, не правда ли? И именно тогда, когда я наслаждалась разговором с Воплощением своей мечты, двое мальчишек ввалились в кафе, высыпали на прилавок горсть мелочи и заказали два кофе латте. Не нашли другого времени! Твои глаза прикованы к сногсшибательным карим глазам с густыми черными ресницами! И тут я слышу:

— Почему бы вам не поехать со мной?

Это сказал он. Мартин Грейс. Мне.

В тот вечер, лежа в постели, я снова услышала эти слова, возвращенные моей слуховой памятью. Услышав голос Мартина, я села, потом встала и подошла к окну в белой ночной рубашке, словно призрак, и опустилась в кресло. Это кресло я год назад обтянула цветастым тяжелым шелком, который когда-то был чудовищным бальным платьем и висел в скупке в Буэна-Висте (произносится — Бьона), штат Виргиния. Я открыла окно — окно в мою Филадельфию, в тот ее кусочек, который принадлежал мне и позволила своей любви к ней подняться вверх, как аромат цветка, и исчезнуть в прохладном воздухе Спрюс-стрит с ее машинами, огнями, синагогой на углу и геями перед ней, такими молодыми, что щемило сердце. При виде их у меня возникали сразу два желания: я хотела, чтобы машины останавливались, и не хотела, чтобы машины останавливались.

Я бы могла сейчас быть в Лондоне. Лежала бы на незнакомой английской подушке рядом с Мартином Грейсом.

Почему меня там не было — длинная история, такая длинная, что, возможно, это вовсе и не история. Но то, что я сказала тогда в ответ, просто идиотизм с моей стороны. Человек к тебе со всей душой, а ты его мордой об стол.

Я постояла с минуту, взвешивая здравый смысл и желание, осторожность и импульс. Но, несмотря на смятение, я знала, что ответ может быть только один.

— Я бы хотела, но не могу. Моей маме не понравится.

— Так мы на этот раз оставим ее дома. Она сможет поехать с нами в Париж.

Пока я сидела на подоконнике, вспоминая тот разговор, одинокая, в ночной рубашке, с горящими щеками и почему-то счастливая, я увидела вдалеке вертолет и луч прожектора, скользивший из стороны в сторону. Я представила себе пару в вечерних туалетах, которая танцевала и пела на улице внизу, и юбка женщины при поворотах вздувалась и становилась похожей на белую гвоздику.

Затем я представила, как мама будет сопровождать меня и моего не очень юного (лет на пятнадцать старше?) любовника в Париж. И саркастически воскликнула: «Ха!»

Моя мать расставляла специи на полочке по алфавиту, ходила в теннисных туфлях и никогда бы не сунулась с одиннадцатью предметами в экспресс-кассу, где выбивали только за десять. Она — президент садового клуба. И на первый взгляд моя жизнь совсем не похожа на ее — я об этом позаботилась. Но дело в том, что я все же дочь своей матери, а это, как говорится, навсегда.

И все же я постаралась, чтобы Мартин Грейс не ушел из кафе без номера моего телефона. Я наклонилась, отвернула лацкан его пиджака и сунула бумажку во внутренний карман. Затем одарила его взглядом Вероники Лейк и почти почувствовала, как на мой глаз скользнул несуществующий светлый локон.

Глава 2

Клэр

Все началось с полотенец. Десять полных комплектов. Толстые, из египетского хлопка, выкрашенные в сливовый, бледно-розовый и желтый цвет. Мать опустила тяжелые пакеты, набитые этими полотенцами, на пол в комнате Клэр, затем бегом вернулась к машине за другими пакетами.

— Подожди, я тебе сейчас покажу, солнышко. Такие красивые. Самые лучшие.

Клэр прислонилась к притолоке, дерево врезалось ей в плечо. Она слушала болтовню матери, смотрела, как она разбрасывает полотенца по кровати, встряхивает их, и они разворачиваются, как флаги в воздухе, а салфетки падают на пол, как маленькие птицы. Светло-зеленые, алые, густо-синие. Клэр закусила большой палец. Она не грызла его, просто держала во рту.

— Ты когда-нибудь видела такие прекрасные полотенца? Эти цвета пробирают меня до костей. А тебя, Клэри? — Мать Клэр тяжело дышала, почти задыхалась, как будто смотреть на полотенца было так же трудно, как бежать или танцевать.

— У нас же есть полотенца, — сказала Клэр.

Мать подошла к ней и накинула на нее мягкое полотенце. Оно было огромным. Клэр шел уже одиннадцатый год, и она была рослой для своего возраста, но полотенце обернулось вокруг нее дважды. Она почувствовала себя совсем маленькой. Мать мягко взяла лицо дочери в ладони. Клэр заметила, что под макияжем ее лицо раскраснелось.

— Обязательно нужно их постирать, прежде чем пользоваться. Причем стирать нужно каждый комплект в отдельности, чтобы не испортить цвет. Ты понимаешь? — Она говорила тихо и серьезно, и Клэр кивнула. Мать опустила руки и оглянулась на постель, заваленную полотенцами и салфетками.

— Давай пойдем вниз, мама, и что-нибудь поедим, — попросила Клэр.

— Ой, глядя на них, мне хочется плакать, — сказала мать Клэр. Она легла на полотенца и зарыдала.


На следующее утро Клэр сидела в своем пятом классе и составляла списки.

Сироты. Все самые любимые герои Клэр были сиротами, и она написала их имена в конце тетради, пока учительница задавала вопросы по биографии Хелен Келлер, с книгой которой класс только что ознакомился. Вопросы были записаны на листке бумаги рядом с ответами карандашом, листок лежал на парте Клэр.

Мать называла эти рабочие листки с заданиями «бездушными» не только потому, что вопросы были глупыми (мать платила за дорогую школу, и они могли бы придумать что-нибудь поостроумнее, чем рабочие листки), но из-за того, что они были отпечатаны на ксероксе. Она рассказывала Клэр о копировальных машинах ее молодости — тонкая скользкая бумага, алые чернила, которые пачкались, и запах! Аромат, с которым ничто не могло сравниться.

— Первым делом я брала этот рабочий листок и нюхала его, Клэри! Этот запах был запахом школы.

В ответ на это Клэр хотелось рассказать что-нибудь интересное, что-нибудь оригинальное о своей собственной школе, что-то такое, что показало бы матери, что они едины, двое интересных людей, которые замечают запахи и бездушие. В присутствии матери Клэр изо всех сил старалась небрежно выдать забавное замечание, сострить, как делали девочки в книжках, которые она читала. Иногда в школе или дома в присутствии их домработницы Макс, девятнадцатилетней девушки с татуировкой между худыми лопатками — восстающий из пепла Феникс, — Клэр вполне могла острить. Но часто с матерью говорить ей было трудно. Клэр замечала, что она тащится сзади, в то время как голос ее матери рвется вперед, возвращается назад, маневрирует самым удивительным образом.

Анна Ширли, Сара Крю, Мэри Леннокс. Три главных сироты, причем Анна была на мили впереди остальных. Клэр написала их имена карандашом крупными буквами, почти каллиграфическим почерком, учитывая скромные художественные данные. Когда она была еще в младшем классе, она иногда рисовала их рядом с именами: три бледные, большеглазые, почти идеально треугольные фигуры, заканчивающиеся сверху рыжими, черными и желтыми волосами. Кроме Большой тройки, были и другие. Джеймс и Софи. И немного страшноватая Пэппи Длинныйчулок. Клэр верила, что отец Пэппи утонул и вовсе не был королем людоедов. А еще Том, Хак, Дэвид, Пип и Эстелла. Оливер и остальные, бредущие сквозь туман по грязным улицам. Джейн Эйр. И сегодняшние сироты и полусироты из бестселлеров, потерявшие мать, с добрыми экономками.