Клод Фаррер - Когда руки грубеют

В парке великобританского посольства в Терапии, на верхнем Босфоре, супруга посла, лэди Грей, давала большой ночной праздник. Весь дипломатический корпус был там, а также знатные иностранцы, которые живут в Summer Palace,[1] и офицерский состав девяти европейских полков. Под скалой, увенчанной кипарисами и зонтичными соснами, была устроена украшенная цветами сцена; секретари, офицеры и их жены, с удовольствием задиравшие ноги, сыграли «Сон в летнюю ночь», с балетом, – сыграли прескверно. Но освещенный луной парк был такой чудесной декорацией, что, по мнению всех, игра была превосходна. И очевидно, так было суждено, чтобы в этот вечер кресла госпожи де Ромэн и лейтенанта флота Пьера Вилье оказались рядом.

У нее были волосы цвета чистого золота и глаза креолки, глубокие, как колодцы. Пьер Вилье в лунном свете не разглядел больше ничего. Сам он был обыкновенным крепким тридцатилетним мужчиной, в хорошо сшитом платье. Когда «Сон в летнюю ночь» окончился и они пошли гулять вдвоем по парку при свете звезд – я готов был бы держать пари на сто против одного, что эта прогулка не окажет никакого влияния на их судьбу.

И я проиграл бы.

– Не правда ли, – начал Пьер Вилье, чтобы прервать молчание, – не правда ли, эта старая мадам Каймак была сейчас очень комична в своей розовой и голубой кисее?

– О, – прошептала госпожа де Ромэн, – как вы могли даже вспомнить об этой бедной женщине в такую ночь?

Он тотчас же замолчал, очарованный тем, что она освобождала его от шаблонных слов и что она умела любить молчание. Рука об руку они поднялись на самую высокую террасу. Теперь, когда на сцене погасили лампионы, ночной парк был гораздо красивее.

Она указала рукой по направлению к Босфору, слабо светившемуся, похожему на неподвижную реку.

– Сейчас ваш каик пересечет эту зеркальную гладь, чтобы отвезти вас на корабль.

Он указал на топовый огонь вдалеке.

– Вон там… И как это часто со мной бывает, я вернусь сегодня печальный.

Она боялась услышать банальность. Но, случайно, он был очень искренним человеком.

– Печальный, – повторил он, – потому что я снова буду один, после того как видел здесь столько плеч, прильнуть к которым было бы наслаждением, и слышал биение стольких сердец, разгадать которые так бы хотелось.

Она была удивлена. В первый раз мужчина говорил ей о нежности, не называя ее имени в качестве прямого дополнения к своим нежным словам. Но она была и тронута вместе с тем, потому что этот человек, не разыгрывавший влюбленного в нее с первого взгляда, быть может, не лгал, жалуясь на свое одиночество.

Она не удержалась и ответила:

– У других больше причин быть печальными. Сейчас они возвратятся домой не одни, но не найдут там ничего, кроме ледяного равнодушия, худшего, чем одиночество. Вам, по крайней мере… Вам никто не помешает, когда вам захочется плакать.

Госпожа де Ромэн была женой богатого старика. У нее были роскошные бриллианты, платья от Дусе, великолепный автомобиль, вилла на Босфоре и особняк в Париже, на авеню Анри Мартен. Все это, впрочем, было собственностью ее супруга, за которого она вышла совсем нищей. Родители ее были знатны, с большими связями, но бедны, как Иов. И в день свадьбы, расходясь из церкви, все друзья говорили в один голос, что эта малютка устроилась как нельзя более ловко.

На самом же деле ловким оказался господин де Ромэн. В пятьдесят лет он сделался обладателем девятнадцатилетней женщины, прекрасной, как заря, мягкой, как шелк, чистой, как дитя, и нежной, как свежая булочка.

Так как эти ценности не упоминались в брачном контракте, госпожа де Ромэн ничуть не чванилась ими. Задача мужа, который попытался бы внушить ей любовь к себе, оказалась бы очень легкой.

Господин де Ромэн об этом не думал.

Вначале он грубо третировал жену, восстановил ее против себя; затем, пресытившись ощущениями, в которых не было красного перца, он обратился к другим, но другие нас не касаются.

У госпожи де Ромэн, конечно, не оказалось бы недостатка в утешителях, если бы муж не внушил ей надолго отвращения к так называемой любви. Она жила в своем особняке на авеню Анри Мартен или в своей вилле на Босфоре действительно в большем одиночестве, чем лейтенант Пьер Вилье на своем корабле.

Вначале, как водится, Пьер Вилье и госпожа де Ромэн были самыми идеальными друзьями, каких только можно себе представить.

И в самом деле, их дружба была восхитительна. В силу романтического исключения, случай свел два существа, скроенных по одной мерке. Она и он были людьми в тысячу раз более благородными, чистыми и пылкими, чем огромное большинство дам, проживающих в особняках на авеню Анри Мартен, и господ, которые обычно встречаются на борту броненосцев Республики.

Но очевидно и то, что в один прекрасный вечер Пьер Вилье и госпожа де Ромэн перестали быть самыми идеальными друзьями, каких только можно себе представить, и отношения их приняли более близкий характер.

Это случилось на Босфоре, точнее говоря, в каике. Каик – это очень длинная турецкая лодка; управляемая двумя или тремя гребцами, она скользит по воде быстрее полета чайки. Два пассажира могут поместиться в ней, если они прижмутся друг к другу. В каюте, представляющей собой нечто вроде постели, они ложатся рядом на персидские ковры и подушки; но постель эта самая безгрешная в мире, потому что на ней нельзя пошевельнуться без риска опрокинуть каик, переворачивающийся при самом слабом толчке.

Однажды большое общество обедало на вилле в Буюкдере. Буюкдере находится недалеко от Терапии, но дорога, огибающая очень глубокий залив, бесконечно длинна. Каики же пробегают это расстояние морем по прямой линии менее чем в полчаса.

В полночь де Ромэн приказал подать свою карету. Он любезно предложил в ней место Пьеру Вилье.

– Мы довезем вас до места, откуда вам будет рукой подать до вашего корабля.

– Благодарю вас, – отвечал Вилье. – У меня есть каик.

Он указал на тонкий нос лодки, протянувшийся вдоль набережной.

– Вы доедете гораздо скорее нас, – тихо сказала госпожа де Ромэн. – И как должно быть хорошо дышать ночным воздухом на Босфоре!

– Сударыня, – предложил Пьер после некоторого колебания, – у меня двухместный каик; если вы не боитесь…

Господин де Ромэн подумал, что сможет выкурить сигару, если будет в карете один.

– Разумеется, – поддержал он, – если это вам доставит удовольствие, моя дорогая…

Он помог жене сойти по ступеням пристани. Пьер Вилье, который уже сел, принял ее на руки и осторожно уложил на цветной ширазский ковер, – осторожно, потому что бывали случаи, когда каики перевертывались у самой набережной от неловкого движения пассажирки.

Гребцы в белых кителях и красных фесках еле шевельнули длинными веслами, и каик стрелой полетел по черной воде, усеянной отражениями звезд.

Пьер Вилье и госпожа де Ромэн не обменялись ни единым словом. Но на полдороге голова госпожи де Ромэн, наклонившаяся под влиянием загадочного импульса, оказалась возле плеча Пьера Вилье и прикоснулась к нему.

– Aman!.. dikat ediniz!.. effendim!.. – произнес, напоминая об осторожности, один из каикджи.

Чтобы восстановить равновесие, Пьер Вилье также наклонил голову к своей спутнице, и так как он был выше ее ростом, его губы коснулись волос цвета чистого золота.

Так они плыли две долгие минуты. Ночь была интимнее, чем альков. Наконец голова побежденной госпожи де Ромэн запрокинулась, горячими взорами призывая взоры друга. И голова Пьера Вилье неосторожно приподнялась навстречу этому взору. Каик снова затрепетал.

– Aman!.. effendim!.. – еще раз сказал каикджи. Но на этот раз ни она, ни он не услыхали…

Сходя в Терапии, она дрожала так, что споткнулась о ступени, и ее ослабевшие колени подогнулись.

– Никогда больше вы меня не увидите, – сказала она на прощание. – Я умираю от стыда!

Разумеется, на следующий день он постучал у ее дверей и был принят.

Пятнадцать дней спустя они стали любовниками. Как это случилось? Ни он, ни она этого не знали.

Целый месяц они жили, как влюбленные во времена легенд. В лесу, принадлежавшем некогда великому визирю Сулеймана, их свидания напоминали сказки фей.

Не знаю, сколько часов они провели на маленьком островке среди пруда, созерцая в зеркальной воде свои лица, прильнувшие одно к одному, и свои улыбки, опьяненные этой близостью.

Они отрывались от этого зрелища, только когда в них поднималось желание. И потом приходили в себя, лежа на турецкой траве, которая пахнет розами, в тени фисташковых деревьев, благоухающих ароматом воска.

Однажды вечером, когда они сидели на своем островке и она давала ему целовать ладони, он вспомнил гимны Хризиды.

– «Твои руки, – сказал он, – две лилии, и пальцы твои как пять лепестков…»

Руки у нее в самом деле были нежные и прозрачные, жизнь сохранила их от грубой работы, от которой руки грубеют, делаются жесткими и уродливыми.

– «Твои руки, – продолжал он, – это отражение твоей души, чистой и пламенной…»

В то время в Константинополе жила одна особа, посредственная во всех отношениях, кроме злости. Ее звали мадемуазель Гютен. Ей было двадцать девять лет, она не была замужем. Выходя из себя при виде того, что приближается четвертый десяток, а мужья удаляются, она утешалась тем, что подсматривала за другими женщинами, и была счастлива, если ей удавалось поймать их на каких-нибудь шашнях.

Окно ее дома выходило на Босфор. Целые часы простаивала она перед ним, зоркая, как паук в своей паутине, и эти часы летели незаметно, если хоть раз в день ей удавалось поймать в поле зрения своего бинокля каик, в котором пара любовников считала себя скрытой от всех посторонних взглядов.

Скоро мадемуазель Гютен установила, что госпожа де Ромэн частенько выходит очень рано из своей виллы, уезжает одна в каике и возвращается домой очень поздно.

«Гм, гм!» – подумала мадемуазель Гютен.

Бинокля оказалось недостаточно для того, чтобы уследить за этими таинственными прогулками; мадемуазель Гютен заменила его густой вуалью, зонтиком и четырехвесельным каиком, которому были даны инструкции следовать на некотором расстоянии за каиком госпожи де Ромэн.

По дороге мадемуазель Гютен заметила издали каик Пьера Вилье, по-видимому направлявшийся параллельным путем.

«Гм, гм!» – подумала мадемуазель Гютен.

Едва успев вернуться домой, мадемуазель Гютен занялась устройством маленького, совсем маленького пикника: она предполагала пригласить всего четырех подруг с их четырьмя поклонниками.

Себе самой она, в качестве устроительницы, выбрала солидного кавалера, вполне достойного быть предводителем этой компании, – пятидесятилетнего Ромэна.

– Главное, никому ни слова! – предупреждала она. – Вы понимаете, слишком многим захотелось бы участвовать. Мы будем веселиться, как сумасшедшие.

– Куда же мы поедем? – спросил кто-то.

– К принцу Персинэ и принцессе Грации.

На островке посреди пруда Пьер Вилье сидел на дерновой скамейке. Возлюбленная лежала у его ног, прильнув к ним головой, и ее распущенные волосы цвета золота широкими волнами лились на Траву.

Внезапно с противоположного берега прямо в лицо им раздался насмешливый голос:

– Ах, Боже мой, мы нарушили покой этой пары! Мадемузаель Гютен со своей свитой появилась из соседней чащи. Дерзкие девицы смеялись. Господин де Ромэн, покраснев, счел хорошим тоном смеяться тоже.

Любовники, захваченные, как солдаты в засаде, не сделали ни одного жеста, который был бы их недостоин. Поднявшись, выпрямившись во весь рост, они глядели прямо в глаза шпионам. Она, гордая и дикая, обняла его за плечи и прижалась к нему, он вынул записную книжку и стал вносить в нее имена, называя их вслух.

– Господин де Ромэн – один, господин д'Эпернон – два. Князь Чернович – три, капитан Форестье… А, вот это жаль: мне, очевидно, придется подать в отставку! И господин Жак Бриан – пять. Кажется, все? А теперь не угодно ли вам удалиться, господа? До скорого свиданья!

Оставшись одни, связанные отныне на жизнь и на смерть, они обнялись и слили свои уста так крепко, что из-за стиснутых зубов проступила кровь.

В тот же вечер госпожа де Ромэн не вернулась в свою виллу в Терапии.