Я должна была сесть рядом с Робом Уилкинсом, поэтому все сдвинулись на одно место. Роб, казалось, не возражал. Он взял кожаную куртку — у него не было ничего: ни учебников, ни сумки, только шпионский роман в мягкой обложке, который он носил в заднем кармане джинсов — и снова сел, глядя на меня голубыми глазами, пока я закидывала свои вещи под сидение.

— Добро пожаловать в ад, — сказал он мне, когда я выпрямилась.

Я одарила его своей лучшей улыбкой. Парень, сидящий с другой стороны от него, увидел это и схватился за промежность. Роб заметил, посмотрел на него и сказал:

— Ты — труп, Уайли.

— Тссс, — прошипела мисс Клеммингс, хлопая в ладоши. — Если я услышу ещё одно слово, вы все получите дополнительную неделю.

Мы замолчали. Я достала учебник по геометрии и начала учить уроки, чтоб не пришлось сидеть над книгой в выходные. Я старалась не замечать, что Роб ничего не делал. Он просто сидел и наблюдал за репетицией. Парень слева от меня, Хэнк Уэнделл, делал мяч из бумаги. Он использовал слюну вместо клея, чтобы соединить листы. Ни одного из парней на «У», казалось, особо не впечатлило или запугало мое присутствие.

И вдруг Роб наклонился и выхватил тетрадь с ручкой из моих рук. Он посмотрел на мою домашнюю работу, кивнул и перевернул страницу. Потом что-то записал и передал их обратно мне. Я посмотрела на запись.

«Вы вчера попали под дождь?»

Я смотрела на мисс Клеммингс. Не уверена, можем ли мы передавать записки во время задержания после уроков. Я никогда не слышала, чтобы кто-то пытался сделать это раньше. Но мисс Клеммингс даже не обратила внимания. Она смотрела, как Клэр Липманн читала очень скучный монолог из большого мусорного бака.

Я написала «Да» и передала тетрадь. Не очень-то и остроумно, но что ещё я должна была сказать?

Он что-то написал и вернул тетрадь. «Я же тебе говорил. Почему бы тебе не бросить толстуху и не прокатиться со мной после задержания?»

Боже мой! Он пригласил меня на свидание. Ну, вроде того. А также сказал бросить лучшую подругу.

«Ты с ума сошел, что ли?» — написала я. — «Эта толстуха — моя лучшая подруга».

Он долго писал ответ. Когда я получила тетрадь обратно, то вот что там было: «Боже, прости. Я понятия не имел, что ты такая чувствительная. Позволь мне перефразировать. Почему бы тебе не сказать своей бросающей вызов гравитации подруге пойти пешком, а самой поехать со мной после задержания».

Я написала: «Сегодня пятница, лузер. Ты думаешь, что у меня нет планов? Может, у меня есть парень».

Я подумала, что часть о парне его немного опешит, но он писал: «Да? Готов поспорить, что твой парень не восстанавливает Harley 1964 года в своем сарае».

Harley 1964 года? Мои пальцы дрожали так сильно, что я едва могла писать. «У моего парня нет сарая. Его отец — я решила дать своему парню впечатляющую родословную — адвокат».

Роб ответил: «Ну и что? Брось его. Поехали со мной».

Это произошло как раз в тот момент, когда Хэнк Уэнделл наклонился и сказал:

— Уайли. Уайли?

С другой стороны от Роба Грег Уайли наклонился и ответил:

— Пошел на фиг, Уэнделл.

— Вы оба, — прошипела я сквозь зубы, — заткнитесь, пока Клеммингс не посмотрела сюда.

Хэнк кинул бумажный мяч в направлении Уайли. Но Роб протянул руку и поймал его, прежде чем тот добрался до назначения.

— Ты слышал леди, — сказал он опасным тоном. — Брось это дело.

Уайли и Уэнделл медленно сползли вниз. Мальчишки. Мисс Клеммингс была права. Удивительно, что могло сделать немного эстрогена.

«Ладно», — написала я. — «Но с одним условием».

Он ответил: «Никаких условий» и подчеркнул это.

Я написала большими буквами в ответ «Тогда я не пойду».

Он увидел, что я пишу, прежде чем я закончила. Затем схватил тетрадь, и, с раздражением написал: «Хорошо. Какое условие?»

И через час мы направились в Паоли.

Глава 7

Хорошо. Я признаюсь. Прямо здесь, на бумаге, в своем официальном показании. Хотите, признание? Хотите от меня правду?

Хорошо. Вот она:

Мне нравится быстрая езда. Очень быстрая.

Не знаю почему. Я просто никогда не боялась скорости. Например, когда мы с семьей ездим в Чикаго, чтобы навестить бабушку, и мой папа едет со скоростью около ста двадцати, все в машине кричат «Медленнее! Медленнее!». Но не я. Я всегда прошу ускориться.

И так с самого детства. Помню, когда мы ходили на ярмарку (до того, как она стала считаться слишком «гритовой»), я всегда в одиночестве ходила на быстрые аттракционы, потому что все остальные в моей семье боялись скорости. Но даже ста — ста двадцати километров в час для меня было недостаточно.

Но вот что я узнала, когда решила прокатиться с Робом: он тоже любит скорость. Он заставил меня надеть запасной шлем. И придерживался правил дорожного движения, когда мы ехали по городу. Но как только мы выехали за его пределы...

Должна сказать, я была в раю. И, конечно, это ещё из-за того, что мои руки обнимали потрясающего парня. Я о том, что пресс Роба был твердым, как камень. Мне это известно, потому что я держалась довольно близко к нему, и а под его кожаной курткой была надета только футболка.

Роб в моем вкусе. Ему нравится рисковать.

Не похоже, что на дороге были машины. Дело было за городом, в окружении кукурузных полей. Не думаю, что мимо нас проехала хоть одна машина, пока мы, наконец, не повернули в Паоли.

Паоли.

Что я могу рассказать об этом городе? Что вам интересно? Хотите узнать, как всё начиналось? Думаю, что да. Хорошо, я расскажу. Всё началось в Паоли.

Паоли находится в штате Индиана. Он похож на любой другой небольшой город в Южной Индиане. Около здания суда — городская площадь; один кинотеатр, свадебный салон, библиотека. Думаю, там, вероятно, есть начальная и средняя школа и завод резиновых шин, хотя я их и не видела. Мне известно, что там есть около десятка церквей. Я попросила Роба повернуть налево, в сторону одной из них — даже не спрашивайте меня, как я узнала верное направление — и вдруг мы очутились на зеленой улице из моего сна. Еще два квартала, и мы оказались у очень знакомого кирпичного дома. Я постучала Роба по плечу, он остановился на обочине и выключил двигатель.

Мы сидели там, и я огляделась.

Это был дом из моего сна. Точно такой же дом, тот же самый газон, черный почтовый ящик с цифрами, без имени, те же окна. Чем больше я смотрела на него, тем больше подозревала, что на заднем дворе стоят ржавые старые качели и детский бассейн, весь в трещинах и грязный оттого, что всю зиму стоял снаружи. Это был хороший дом. Небольшой, но хороший. В скромном районе. Люди, живущие поблизости, готовили ужин на гриле. Я могла слышать голоса детей.

— Ну, — сказал Роб через минуту. — Здесь живет твой бойфренд?

— Тсс, — прошипела я. Потому что кто-то приближался к нам. Кто-то невысокий. Когда он подошел достаточно близко, то вдруг свернул с тротуара на лужайку у небольшого кирпичного дома, на который я смотрела.

Я сняла шлем, который одолжил мне Роб.

Нет, глаза меня не обманывают. Это был Шон Патрик О’Ханахан, всё верно. Примерно на пять-шесть лет старше, чем на фотографии с пакета молока. Но это он. Я это знала. Не знаю, что заставило меня это сделать, я никогда не делала ничего подобного. Но я слезла с мотоцикла Роба, пересекла улицу и сказала:

— Шон.

Просто так. Я не кричала. Только произнесла его имя.

Он повернулся. Затем побледнел. Побледнел прежде, чем заметил меня. Я клянусь, что это так. Ему, вероятно, около двенадцати. Невысокий для своего возраста, но все ещё на несколько дюймов ниже меня. Рыжие волосы под кепкой с логотипом Янки[12]. Теперь, когда он побледнел так сильно, на его носу стали резко выделяться веснушки. Синие глаза мальчика сузились, когда его взгляд скользнул сначала по мне, затем за мою спину, к Робу.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал он. Он не прокричал это, тем не менее, я слышала затаенное чувство страха в его мальчишечьем голосе.

Я добралась до тротуара, прежде чем подумала о том, чтобы остановиться. Он, казалось, был готов бежать.

— Да? — спросила я. — Тебя зовут не Шон?

— Нет, — сказал мальчик сопливым тоном, как обычно говорят дети, когда боятся, но не хотят это показать. — Меня зовут Сэм.

Я медленно покачала головой.

— Нет, это не так, — сказала я. — Тебя зовут Шон. Шон Патрик О’Ханахан. Всё в порядке, Шон. Ты можешь мне доверять. Я здесь, чтобы помочь. Я здесь, чтобы помочь тебе попасть домой.

Дальше произошло вот что. Малыш стал, если такое вообще возможно, ещё бледнее. В то же время, его тело, казалось, превратилось в желе. Он бросил джинсовую куртку, как будто она весила слишком много для него, и я увидела, как его пальцы задрожали. Тогда он набросился на меня. Не знаю, что он собирался сделать. Думала, может он обнимет меня. Может быть, он так счастлив, и благодарен, что его нашли, что он бросится в мои объятия и поцелует меня за то, что пришла ему на помощь.

Но он сделал не это. Вместо этого он протянул руку, схватил меня за запястье и прошептал:

— Не говори никому. Ты никогда не скажешь никому, что видела меня, поняла?

Я ожидала другую реакцию. Одно дело, если бы мы добрались до Паоли, и я узнала, что приснившийся мне дом не существовал. Но он существует. И более того, около дома — ребенок с фотографии. Но по какой-то причине, ребенок утверждает, что он кто-то другой.

— Я не Шон Патрик О’Ханахан, — прошептал он голосом, который был столь же полон гнева, как и страха. — Поэтому ты можешь просто уйти, слышишь? Можешь просто уйти. И никогда не возвращаться.

Именно в этот момент, парадная дверь в домик открылась, и женский голос позвал:

— Сэм!

Малыш сразу отпустил меня.

— Иду, — сказал он. Его голос дрожал так же сильно, как его пальцы.

Он бросил на меня только один неистовый, испуганный взгляд, когда наклонился, чтобы поднять джинсовую куртку с газона. Тогда он побежал внутрь и захлопнул за собой дверь, даже не взглянув в мою сторону.

Стоя на тротуаре, я смотрела на закрытую дверь, слушала пение птиц и крики детей, которые играли где-то рядом. Я могу всё ещё чувствовать запах барбекю и свежескошенной травы. Кто-то подстригал газон.

В доме передо мной ничего не двигалось. С моих глаз сошла пелена. Ничего. Но всё, что я знала, теперь изменилось. Потому что тот малыш был Шоном Патриком О’Ханаханом. Я знала это как свои пять пальцев. Этот мальчик — Шон Патрик O'Ханахан. И он в беде.

— Парнишка немного маловат для тебя, — услышала я голос позади, — тебе так не кажется?

Я обернулась. Роб всё ещё сидел на мотоцикле. Он держал шлем и наблюдал за мной с совершенно бесстрастным выражением на красивом лице.

— У всех свои вкусы, — сказал он, пожав плечами. — Тем не менее, меня ты не призывала стать бойскаутом.

Вероятно, надо рассказать ему. Я должна была сказать: «Ладно, слушай, этого малыша я видела на пакете с молоком. Давай пойдем в полицию». Но не сказала ничего. Я не знала, что сказать. Я не знала, что мне делать. И не понимала, что со мной происходит.

— Хорошо, — сказал Роб. — Мы можем стоять здесь всю ночь, если хочешь. Но от запаха барбекю я чувствую себя голодным. Что скажешь, если мы пробуем найти кафе?

Я в последний раз взглянула на кирпичный дом. «Шон», — подумала я про себя, — «я знаю, что ты там. Что они с тобой сделали? Что они сделали тебе, что ты так боишься признать собственное имя?»

— Мастриани, — сказал Роб.

Я повернулась и пошла обратно к мотоциклу. Он не задавал вопросов. Просто протянул мне шлем, надел собственный и подождал, пока я не сказала, что готова, а потом нажал на газ. Мы покинули город.

Как только мы снова поехали со скоростью сто сорок, я оживилась. «Ладно», — рассуждала я про себя, когда мы двигались. — «Ты знаешь, что нужно сделать. Ты знаешь, что нужно сделать».

Так что после того, как мы подъехали к кафе, о котором говорил Роб — тусовка «Ангелов Ада»[13], называется «Чик», куда я всегда хотела сходить, так как мы проезжали мимо него каждое пятое января по пути на свалку, чтобы избавиться от елки, только мама никогда не разрешала мне — я это сделала. Я пошла к телефону-автомату у дамской комнаты и набрала номер.

— 1-800-ГДЕ-ТЫ, — ответил женский голос через два гудка. — Меня зовут Розмари. Чем могу помочь?

Я должна была закрыть другое ухо, потому что музыкальный автомат громко играл.

— Привет, Розмари, — закричала я. — Я — Джесс.

— Привет, Джесс, — сказала Розмари. По её голосу я определила, что она афроамериканка. У меня не было возможности знать кого-нибудь из афроамериканцев в городе, но я видела их в кино и на телевидении. Так вот почему я знала, что Розмари говорила как пожилая афроамериканка. — Я почти не слышу вас.