Сочтя дочь взрослой, мама впервые решила не ставить елку, только развесила гирлянды над папиными афишами и украсила стол икебаной с сосновыми ветками. Кроме того, в трех вазах по-весеннему распушились букеты цветов. Папе подарили их на концертах, участившихся в предпраздничные дни.

Маму все же обеспокоило равнодушие дочери к отсутствию елки. Женя ни о чем не спрашивала, ходила с непроницаемым лицом и покорно ела овощные супы. Двойку по физике она исправила, почти готовый спектакль рвался на сцену, – в чем дело? Мама терялась в догадках и поэтому, сомневаясь и переживая, позволила взять в дом кошку-скиталицу. Разумеется, после проверки в ветеринарной больнице. Багира, так назвали приобретение, оказалась здорова и на диво спокойно перенесла все профилактические экзекуции.

Скоро мутноватые бутылочные глаза кошки стали яркими, как изумруды, ухоженная шерстка обрела переливчатый пантеровый лоск и полностью оправдала имя, данное новой обитательнице дома. Не сразу обнаружив ее, погруженный в себя папа неожиданно получил эстетическое удовольствие от созерцания, как он сказал, зеленоглазой египтянки, и лишь по привычке побушевал на тему аллергического ринита. Папе, впрочем, некогда было долго бушевать, он с утра до вечера пропадал на репетициях и концертах.

На улице опять похолодало. «Онегина» репетировали в тесной комнате Шишкина, которую он делил с двумя младшими братьями. Из девчоночьей детской на просмотр являлись ясноглазые двойняшки-третьеклассницы. Воспитанные дети молча устраивались на двухъярусной кровати – братья на галерке, и, если им что-то нравилось, деликатно похлопывали.

Шишкин открыл секрет сюрприза завучу по воспитательной работе и осчастливил его возможностью заменить подневольный сборный концерт неожиданным спектаклем. Завуч передал Мише ключ от зала и разрешил пользоваться сценой. Ребята собрали реквизит, Дмитриевский нарисовал на картоне декорацию – вечернее окно в ветках осенней березы. Татьяна смотрела в него, когда писала письмо. Миша назначил генеральную репетицию на последний перед Новым годом понедельник и объявил воскресенье свободным.

Блаженный день, когда наконец-то можно как следует выспаться! Но с утра пораньше в гостиной затрезвонил телефон. Жалея маму, к нему прошлепала дремлющая на ходу Женя. Небрежно бросив ей из трубки панибратское «здоро́во», сантехник Петров поинтересовался, нуждается ли до сих пор кран Шелковникова Е.В. в ремонте. Узнал, что нуждается, поскучнел и пообещал подойти через час-два.

Перед обедом, в ожидании морковных котлет, папа рассеянно поглаживал кошачью спинку и разглагольствовал о том, почему роль Альмавивы была поручена именно ему. Не молодому Карпову, например, тоже тенору. Зритель, по словам папы, шел на его имя и голос, которые у всех на слуху, а кто такой Карпов? Карпов никто и звать его никак.

По квартире пронеслась трель дверного звонка. Сантехник! Женя сорвалась в прихожую, но, прильнув к глазку, увидела человека, мало похожего на работника технической квалификации. На площадке стоял неизвестный брюнет с серыми глазами, сложенный как модель из журнала, в распахнутом пальто и классическом костюме-тройке. В правой руке он держал букет роз в кружевном целлофане, в левой – черный скрипичный футляр. Незнакомец старательно изображал из себя типаж мужчины возраста «крем для лица» (от 35 до 40): «красиво упакован, способен освежить, легко удаляется». Щегольские усы изящными полумесяцами обтекали края его губ и впадали в кучерявую, коротко остриженную бородку. Мужчина отдаленно напоминал подзабытого Женей гендиректора русско-испанской компании, персону vip Родриго-Игоря.

– Извините, Анна Андреевна здесь живет? – послышался приглушенный басок.

Человек казался заслуживающим доверия, и Женя открыла дверь. Он заговорщицки подмигнул и, как был, в пальто и ботинках, прошел в прихожую.

– Мамочка, это к тебе! – запоздало крикнула она ему в спину.

– О-о, Анна Андреевна, сколько лет, сколько зим! А вы нисколько не изменились с тех пор, как я уехал поступать в «Гнесинку»! Помните? Восемнадцать лет назад. Нет, абсолютно не изменились! – незваный гость словно не видел папу, окаменевшего в кухонных дверях.

– Но я вас не знаю, – пролепетала мама. – И мы… мы не могли знать друг друга восемнадцать лет назад… Вам же не сорок лет.

– Как! – вскричал он сокрушенно. – Вы меня не помните? Неужели я так сильно… гм-м… помолодел за годы нашей разлуки?

Дальше секунды полетели в страшном темпе, Жене только и оставалось на счет «раз-два» вертеть головой. Раз: папа пришел в себя; два: мамино удивление сменилось замешательством; три: знакомый (как выяснилось) мамы ловким маневром увлек ее из прихожей в гостиную. И четыре: набрякший гневом папа бросился за ними:

– Что здесь происходит? Кто вы такой?!

– Кто я такой? – оглянулся мужчина, кинул футляр в кресло и спокойно повернулся к папе. – Меня зовут Александр Леонидович Даргомыжский, я – друг Анны Андреевны.

– Друг?!

Гость потерял интерес к хозяину дома и снова с необычайной нежностью обратился к хозяйке:

– Друзья написали мне, что вы вышли замуж, и я решил не возвращаться. Добился известности, разъезжал по всему миру, стал лауреатом многочисленных музыкальных премий. Но я всегда помнил вас и родную Россию. И вот, измученный ностальгией, я решил бросить все: Лас-Пальмас-де-Гран-Канарию, где жил до сих пор, талантливых учеников в моей школе искусств, испанскую кухню – паэлью на белом вине, знаменитый окорок хамон, сладкую кровяную морсилью с изюмом и миндалем к утреннему хересу… Я вернулся к своей престарелой матушке в город детства и юности – нашей с вами юности, Анна Андреевна… вернулся навсегда! Здесь я встретил дирижера оркестра Театра оперы и балета и, конечно, был приглашен… Позвольте же вашу руку, – он галантно нагнулся, поцеловал мамино запястье и вложил букет роз в ее ослабевшие пальцы. – О, как я счастлив видеть вас снова!

Женя заслушалась. Мужчина был почти иностранцем, говорил как по писаному… Ах, Испания, короли и принцы, карнавалы, фламенко, сиеста… А что из себя представляет, интересно, эта «сладкая кровяная морсилья с изюмом и миндалем»?..

Мама чуть не выронила букет, а Женя вздрогнула: папа, на время шоковой сцены потерявший голос, разразился надсадным воплем:

– Как это понимать, Аня?!!

– Прошу прощения, – бесцеремонно вторгся полуиспанец, не давая маме ответить. – Вы, полагаю, и есть супруг Анны Андреевны, тот самый Шелкопрядников, о котором мне сообщили друзья?

– Я… я… – захрипел папа. – Да как вы смеете?! Аня! Аня!!! Потрудись объяснить, кто этот хмырь!

– Я вам русским языком объяснил, господин Шелковыйников, что меня зовут Александр Даргомыжский, отчество Леонидович, я – скрипач-виртуоз, старый друг вашей жены, в данное время без пяти минут музыкант театрального оркест…

– Аня! – завопил папа, задыхаясь и теребя ворот рубашки. – Ты мне изменяла!

Его лицо превратилось в пылающий факел, он с силой дернул ворот, и две пуговицы, будто два изумленных глаза, покатились по полу. Казалось, несмотря на превосходство в габаритах скрипача-виртуоза, папа сейчас схватит его за шкирку, раскрутит над головой и выкинет на лестницу, как нашкодившего кота. Да и кто бы не озверел на месте папы! Он и впрямь сделал шаг, другой, но споткнулся о край ковра, тяжко рухнул на диван и заорал, нисколько не оберегая связки:

– Мне плохо!!! Аня, ты видишь, как мне плохо?!

От напора папиного голоса у Жени заложило уши, и мурашки побежали по телу. Озадаченная мама стояла молча, прижимая к себе букет. А бессовестный музыкант и бровью не повел. Вся его фигура представляла полное пренебрежение к заслуженному артисту Е.В. Шелковникову и его мегатенору.

Папа в бешенстве хватил кулаком по стене, зашиб руку и взвыл: «О-о! О-о-у! О-у-у!»

– Это всегда так? – сочувственно улыбнулся маме ее друг и скорбным взором проводил свалившуюся на раненого гирлянду.

Жене почудилось, что папины глаза вот-вот закатятся под лоб. Она хотела вмешаться, но упавшая гирлянда вдруг замигала огоньками… вспыхнули алмазные звездочки сиреневого шара с открытки… Пусть. Здоров как бык. Не умрет.

– О-о-у, о-о, Аня! Кто ему позволил?!

– В чем я должен был просить позволения? – удивился визитер. Освоившись, он чувствовал себя в чужой квартире раскованно, как у себя дома. – Я никого не спрашиваю, где, когда и кому дарить цветы. Гляжу, и у вас цветов навалом… Держу пари, их получили не вы, Анна Андреевна. Их вручили господину Шелкопупкину его почитательницы. И они не спрашивали у вас позволения.

– Сейчас же извинитесь, сеньор Даргомыжский, – не вытерпела Женя. – Если вы вымахали в такую каланчу, это не дает вам права перевирать нашу фамилию. Я вас предупреждаю!

Прижав обе руки к груди, гость со всем почтением поклонился Жене (похоже, только что о ней вспомнил).

– Извините, пожалуйста! Вы, вероятно, сестра Анны Андреевны? – он сентиментально возвел очи горе, словно ему удалось вызвать к жизни какие-то приятные воспоминания. – Как сейчас помню… Мы разбираем сложнейшую систему английских артиклей… я в непонятках… маленькая девочка заглядывает в комнату, спрашивает: «Анечка, скоро?» Очень симпатичная сестрич…

– Я не сестра, – сухо перебила Женя. – Я – дочь. Евгения Шелковникова. Это имя и фамилия моего папы. Вернее, наши с ним имя и фамилия.

Пользуясь заминкой, папа залечивал раны и собирался с силами.

– Ах да, – смутился гость. – Конечно! Я ошибся и вижу, что вы напоминаете молодую Анечку… То есть она и теперь совершенно молодо выглядит, вы смотритесь всего лет на пять младше, именно поэтому я был введен в заблуждение… Какая у вас взрослая дочь, Анна Андреевна!

– Очень взрослая, – вздохнула мама. Жене показалось, что она взглянула на него с интересом. – А вам-то, Александр Леонидович, сколько все-таки лет?

– Неважно, – он небрежно взмахнул рукой, точь-в-точь как папа иногда. – Мне уже много исполнилось в этом году.

– Хотите сказать, любви все возрасты покорны? – усмехнулась Женя, слегка уязвленная тем, что смотрится «всего лет на пять младше» мамы.

– Мне тридцать шесть! – спохватился Александр Леонидович и скромно добавил: – Просто я хорошо сохранился. В Лас-Пальмасе лучший в мире климат.

– Я где-то недавно вас видела, – задумалась мама. – Где я могла вас видеть?

– Наверное, на концерте, – предположила Женя. – По программе «Культура» часто показывают зарубежные концерты.

– Да-да, телевизионщики из России снимали мое выступление на Международном фестивале классической музыки в театре Перес-Гальдос, – пришел на помощь скрипач.

– Вы неплохо играете, – улыбнулась мама, и Женя заподозрила, что она о чем-то догадалась.

– Правда? – он просиял, польщенный.

– Неплохо, – подтвердила Женя с досадой. – Я не ожидала от вас такой прыти.

– Спасибо, – музыкант тотчас упреждающе выставил вперед ладони: – Только, умоляю вас, без поклонения! Из-за фанатов у меня образовалась идиосинкразия ко всем видам обожания. Терпеть не могу, если женщины преподносят мне цветы с записочками и открытками.

– Откуда вы знаете, что я люблю розы? – мама любовалась роскошными, традиционно красными цветами.

– Анна Андреевна, как я мог забыть? Я же дарил их вам…

– Когда-то мне дарил розы один человек, – горько сказала мама. – Но вот он-то забыл об этом. Цветы я теперь получаю 1 сентября от учеников. Дачные астры, ромашки, ноготки. Не розы.

– Аня, я понял, – зловеще произнес папа. – Это преступник! В наше отсутствие он явится сюда с отмычкой. Он уже высмотрел, что можно слямзить.

Гость, посвистывая, оглядел гостиную:

– Да тут у вас особо и тащить нечего. Не волнуйтесь, господин Шелкофантиков, Анна Андреевна все вам оставит, когда уйдет от вас.

– Что ты молчишь, Аня?! – рявкнул папа. – Он издевается над моей фамилией, задевает твою честь, а ты ведешь себя как последняя идиотка!

Мама холодно заметила:

– На мою честь со стороны никто пока не покушался. Это ты обозвал меня.

– Ты в своем уме или сбрендила?! – взвился папин тенор.

Басок гостя в ответ тоже максимально повысился и сорвался в фальцет:

– Прошу не оскорблять в моем присутствии Анну Андреевну!

– Кончай цирк, ты, музыкант хренов! – закричал папа обыкновенным измученным голосом.

– Не Хренов, а Даргомыжский, – дрогнул бровью Александр Леонидович.

– Убирайся вон из моего дома! Вон! Вон!

И тут зазвонил телефон.

– Слушаю, – сказал в трубку папа, и розовые пятна на его лице вновь побагровели. – Да, обязательно, но немного задержусь. Семейные обстоятельства… Нет-нет, не дольше. Максимум полчаса. Благодарю.

Метко швырнув трубку на аппарат, он откинулся на спинку дивана и скрестил на груди руки.

– Скажи! Аня! что! у тебя! было! с этим! молодчиком?! – отрывистые слова шипели и щелкали в воздухе с нагаечно-чайниковым присвистом. – Проходимец прямым текстом шпарит, что ты жила с ним до меня и намекает, что собираешься уйти к нему с нашей дочерью. Или… не нашей?! Может, это я рехнулся? Может, я не Евгений Павлович Шелковников, ведущий артист Театра оперы и балета? Кто я тогда? Кто я?! Не стой истуканом, Аня, я спрашиваю, что у тебя было с этим прощелыгой Дрыгомужским?