Дед Паша считался первым парнем на деревне – был запевалой в народном хоре, играл на баяне, частушки сочинял на ходу. Папа стал «первым парнем» в театре. На Жене природа, видимо, решила отдохнуть. Не совсем, но явно обленилась. Творческие позывы Женя ощущает только у зеркала. В нем она умеет отражаться многими политиками, обоими родителями и отчасти – Ренатой Литвиновой.

Куда же податься после школы? Мама хочет, чтобы Женя поступила в медицинский.

«Всю жизнь вожкаться со всякими органами и вместо человека видеть букет болезней? Благодарю покорно», – разговаривает Женя с мамой по пути в школу. Мамы рядом нет. Она работает в другой школе, и ушла раньше, но дочь очень надеется решиться на эту беседу в недалеком будущем. «Не выйдет актрисы? – отвечает она сомневающейся маме. – Тогда попробую себя в эстраде. Ну и что, что нет папиных вокальных данных. Зато хороший слух, музшкола и голос, сама говорила, довольно милый».

Женя вздыхает: тут на мамины гипотетические возражения ей ответить нечем. Для попсовой сцены больше важны не слух и голос, а отец-олигарх. Или наглость, возведенная в степень искусства.

– Привет, – хмуро бурчит Женя однокласснику Дмитриевскому и пропускает его вперед по школьной тропе. Дмитриевский живет в одном из соседних домов. Кто самый наглый в классе, так это он. Смотрит прищурившись и ухмыляется, словно добыл на Женю какой-то компромат.

Она увлеченно перебирает свои проступки, начиная с первого класса, и не без разочарования признается себе, что в ее коротеньком досье нет ничего, за что можно было бы зацепиться и обнародовать с позором. Вряд ли Дмитриевский умеет читать мысли, а снаружи Женя – пай-девочка. Он, кстати, и сам весь «белый и пушистый». Не матерится, не пьет пива, не курит. Занимается спортом. Наглость его выражается в многозначительных взглядах и обидной ухмылке. Дмитриевский слывет продвинутым, потому что читает все положенное и неположенное школьной программой. Причем не в комиксах и даже не в кратком изложении. Изображает из себя интеллектуального перца (боится показаться ботаном). Пишет стихи и заметки в школьную газету, рисует красиво… Ирина Захаровна убеждена, что он самый талантливый и начитанный в классе.

Женя тоже любит книги, но никому это не интересно. А она и не собирается проталкиваться локтями в лидеры книгоедов. Очень надо. Ей не нравится новая школа, и класс не нравится. Ирина Захаровна – единственный человек, из-за которого Женя согласна вытерпеть остаток учебного года. И не она одна. Если бы не Ирэн, Миша Шишкин протирал бы штаны в ПТУ. Классная упорно тянет отстающего по литературе Мишу к аттестату зрелости, будто заключила с кем-то пари, что выведет парня в люди.

В начале сентября Ирэн возила класс на экскурсию по реке на теплоходе. Было солнечно, вода и небо синие, берега живописные – желто-багряные, местами с летней прозеленью. От радуги красок и ветра в лицо ребята расслабились. Пользуясь случаем, Ирэн оптимистично принялась ломиться к ним в души с детской игрой в рифмы. Вспомнила, видимо, «Незнайку»:

– Скалка!

– Палка, – лениво откликнулась Женя по той же ассоциации.

– Русалка, – сказал айтишник Леха Гладков.

Ребята перемигнулись: Ирина Захаровна и есть «русалка». Учительница русского языка и литературы.

– Птичку жалко, – всхлипнул Дмитриевский, как Шурик в старом фильме.

Миша Шишкин стоял рядом мрачнее тучи.

– Чалка, – продолжил он, тяжко вздыхая.

– Нет такого слова.

Шишкин уныло возразил:

– Имя это. Кобылино имя.

Раздались первые смешки.

– Одну лошадь на ипподроме так звали, по чесноку, – Шишкин даже руку к сердцу приложил.

– Не пойдет, – упорствовала въедливая Ирэн.

– Калка тогда, – раздражаясь, сказал он. – Калка – пойдет?

– Что такое калка?

– Какушка, – пояснил Миша с отвращением. – Которая для врачей. На медицинском – анализ, по простонародному – калка.

Ирэн чуть не заплакала с горя. Ребята, обвисая на перилах и рискуя свалиться за борт, ржали как лошади Пржевальского.

Шишкин смешной, медлительный и большой, как медведица в картине художника-однофамильца. Только он не медведица, а медведь. Два метра без десяти сантиметров, центнер с лишним веса, и размер обуви зашкаливает за сорок седьмой. Где-нибудь на юге Шишкин мог бы отжимать своими ножищами виноград, цены бы ему не было, здесь же эти ласты не приносят никакой пользы и зимой мерзнут вдвое больше, чем у людей человеческого роста. Сигареты Мише продают с восьмого класса, не спрашивая паспорта.

Шишкины родители не подумали о ФИО-сочетании сына, и Женя тайно ему сочувствует. Быть Евгенией Евгеньевной (масло масляное) тоже радости мало, но все же лучше, чем три шипящих и дразнилка Мишка-Шишка.

Дмитриевский на втором месте по росту и величине ног. На уроках Женя спиной чувствует, как он смотрит на нее с дурацкой ухмылкой. Женя невольно выпрямляется, слыша в голове мамины всегдашние наставления о правильной осанке и сколиозе. Изредка, когда Дмитриевский с Шишкиным начинают о чем-нибудь спорить и размахивать руками, до Жени долетают запахи тушенки и кефира. Тушенкой несет от Шишкина. Неудивительно – мяса на нем много. К кефиру Жене хочется принюхаться сильнее, и это ее злит. Странно, что у мерзкого Дмитриевского приятный запах. Женино обоняние неравнодушно к кисломолочным продуктам.

Компьютерщика Гладкова отсадили на камчатку, чтобы никого не отвлекал своими гаджетами. Леха – модератор школьного сайта, уважаемый всеми, не исключая завуча по воспитательной работе. С молодым учителем информатики на «ты», Женя собственными ушами слышала. Думать о Гладкове без компьютерных терминов невозможно. Юзеры тихо обижаются на его баны, а походя съездить кому-нибудь по шее за троллинг он может и в реале на перемене, благодаря чему контент на веб-странице редкостно благопристоен.

Гладкову бояться нечего – Шишкин и Дмитриевский всегда рядом. Эта троица дружит с детского сада и живет недалеко от Жени, в одном дворе. Ирэн зовет их «три богатыря». Васнецов бы услышал и выпал в осадок. Первые двое еще кое-как сойдут за былинных героев, если не будут бриться ближайшие пятнадцать лет, а сходство Гладкова с Алешей Поповичем только в имени. Леха мелковатый, тощий и любит ходить в черном, хотя не гот. Волосы он не мыл предположительно с прошлого года. От него разит гремучей смесью хорька, дешевого дезодоранта и сигарет «Петр I» (вот кому покупает сигареты некурящий Шишкин). Мальчишки в классе, и параллельных тоже, вообще, мягко говоря, неблагоуханные. Из-за этого физрук называет их раздевалку «амба и уксус».

…А настоящий мужчина Родриго-Игорь ничем не пахнет. Не курит. Не ковыряется в носу, не скатывает сопли пальцами и не намазывает их под сиденьем, думая, что никто не видит. Не зевает с челюстным хрустом и подвыванием, с выражением лица, присущим кретину, не вертит карандаш в ухе, не рыгает после столовки, открыв рот буквой «о». Совсем не издает неприличных звуков. Изысканный костюм льется с прямых плеч Родриго-Игоря, как струи дождя. Волосы цвета эбенового дерева откинуты, на высоком лбу ни одного прыщика. С угрями Родриго-Игорь незнаком по определению… До Жени вдруг доходит, что ее настоящий мужчина – манекен. Она видела его в витрине супермаркета «Кипежград». Там и одежда продается, которую манекен рекламирует.

Почему изобретатели не придумали ароматизировать манекены? Мужчинам было бы интереснее и легче искать духи в подарок своим дамам к 8 Марта. Женино воображение живо набросало выставку полиуретановых красавиц, от которых исходят легкие нотки парфюма… Фу. Значит, раз в год Родриго-Игорь станет нюхать женщин. Это Жене не нравится, пусть женщины и ненастоящие. Да, чуть не забыла: он и сам должен пахнуть по-человечески. Ряженкой, например.

Судя по сегодняшним размышлениям и прожитой жизни, Евгения Шелковникова – нестандартный человек. Как соседский бульдог, питающий страсть к цветам. Сразу не разберешься, хорошо это или плохо. Выяснится, наверное, только в старости. Или никогда.

Где-то в ожидании истинной любви бродят правильные мужчины, но настоящей взрослости, очевидно, не существует. Похоже, старшие выдумали ее для того, чтобы придать больше значения физическому росту и половой зрелости.

Интересно, есть ли на свете вуз для нестандартных людей, где обладателей патологически чутких носов учат редким профессиям дегустаторов пищи и парфюмерии? А может, изощренные Женины рецепторы – издержка возраста?

А эротические флюиды иссякают когда-нибудь?

От добра добра не ищут

Утро купалось в сиреневых тенях, сугробы казались ватными одеялами, выстеганными стежками тропинок. Восход сквозь туман золотил восточные выступы крыш. В окне третьего этажа дома напротив зашевелилась зеленая портьера, и показалась женщина с пышными волосами чуть выше плеч. Из-за яркого электрического света она была только тенью, но Санька знал, что женщина молода, и верхние пряди ее волос соломенного цвета. Она часто сидела у окна с биноклем в руках, а стопроцентное Санькино зрение и без бинокля позволило ему хорошо ее рассмотреть. Он находил женщину симпатичной, но ни разу не видел улыбающейся и никогда не встречал ее ни во дворе, ни в булочной. Теперь, возвращаясь домой в обед из спортзала, Санька оглянулся: женщина оказалась на месте. Он обрадовался – без нее известный во всех подробностях двор был бы неполон. Вот только кивнуть ей, как старой знакомой, он постеснялся.

На лестничной площадке слышались приглушенные вопли мамика. Санька открыл дверь ключом и постоял на пороге в некотором опупении. Не то чтобы домашние события сильно огорчили его или раздосадовали, – ничего необычного он в них не обнаружил. Просто Санька мамика еле узнал. Он лишь вчера начал привыкать к ее недавнему превращению из жгучей брюнетки в лимонную блондинку, и вдруг – вау! – новая трансформация. Мамик с пудреницей в руках сидела в прихожей на корточках над черепками керамической супницы и рыдала так горько, словно потеряла горячо любимого человека. Рыдала и трясла кофейно блестящей головой.

– Быть шатенкой тебе идет, – оценил Санька.

Мамик обрубила плач на высокой ноте и повернула к сыну залитое слезами лицо:

– Сашхен… иди, кушай… Там котлеты в холодильнике остались…

Санька терпеть не мог, когда она его так называла.

– Я – Санька, мамик, – напомнил он, стараясь вложить в голос как можно больше беспечности. – А Сашхен – жена завхоза Альхена из «Двенадцати стульев». Забыла?

Она, видимо, вспомнила фильм и пожаловалась голосом Эллочки-людоедки:

– Дмитриевский опять красивую вещь разбил. Ковер с краю супом испачкал… Варвар.

– У папы, как ни странно, тоже есть имя. Леонид. Можно Леня.

– Ладно-ладно, горе ты мое от ума, – мамик проворно поднялась и, всхлипывая, принялась пудрить нос. – Сам пообедаешь, мы уже покушали. Станешь котлеты греть, крышкой сковородку закрой, а то печку жиром уделаешь.

Пока Санька раздевался и слушал привычные наставления, мамик успела восстановить попорченный скорбью макияж. Наложила на губы помаду краснознаменного цвета, и Санька залюбовался. Четкая у него все-таки мамик, как из блокбастера. Жаль, что при ее киношной красоте недостатки характера сильнее выпячиваются.

Отец с испуганным выражением лица мыл в кухне посуду. Над краном виновато топорщилась кудрявая бородка, облагороженная по краям сединой. Санькина бы воля, он переместил бы бородку отцу на голову. Поперек его лысого темени зачесаны две прядки с боков и, если он идет против ветра без головного убора, волосы воробьиными крылышками порхают за ушами. Мамик грозится состричь эти остатки былой роскоши. Отец защищает свои руины с отчаянием разоренного помещика. Жалкие крылышки – последний рубеж его сопротивления.

Мамику тридцать шесть, а выглядит на десять лет моложе отца. Увидев Санькиных родителей впервые, незнакомые люди полагают, что они – отец и дочь. Малознакомые удивляются: у такой молодой женщины такой старый муж. Только друзья знают, кто отцу плешь проел. Чета Дмитриевский-Молоткова – это тот случай, когда форма довлеет над содержанием.

– Дмитриевский! Осколки прибери, ковер почисть! – приказала мамик перед уходом.

– Давай я, – остановил Санька отца, послушно примчавшегося с щеткой и совком, – на работу опоздаешь.

– Спасибо, – отец заторопился, оправдываясь на ходу. – Надумала в гостиной обедать… Я возьми да грохнись с супницей, и хорошо, что с ковра на паркет…

– Кому она была нужна, эта идиотская супница? – поморщился Санька. – Тебе? Вот и мне не нужна. Да и мамику по большому счету. Главное, что ты не ушибся. Иди, пап, все хоккей.

– Не в том дело, – пробормотал отец. – Вещь, конечно, аляповатая, но ведь кто-то над ней работал. Кто-то расписывал. Оставь черепок со дна, там внизу должна быть монограмма художника или подпись, интересно глянуть…

Дверь за отцом мягко захлопнулась, щелкнул английский замок.

Санька грел котлеты, пил кофе с молоком. Сдувал кружевную пенку к краю чашки и думал о родителях.