— Точно!

Белый флаг. Нет никакого выхода, кроме сдачи оружия воскресным утром в восемь часов двадцать минут. Место капитуляции — Лионский вокзал.

И тут снова загнусил Болтун:

— Рассматривай это как путешествие. Ты же хотела открыться для всего нового, и все такое…

— Путешествие в Симонию[6] — это не совсем то, что мне…

— Слушай, когда твоя мать умрет, ты будешь раскаиваться…

— Да ты никак ударился в шантаж, Болтун? И вообще, ты на чьей стороне?


22 ОКТЯБРЯ, ВОСКРЕСЕНЬЕ

Париж очень красив, если смотреть на него воскресным утром из окна полупустого автобуса. Улицы светлые. Площади свободные. Несколько рыбаков с удочками на берегу Сены. Группа людей в красно-зелено-белой форме, словно живая афиша, марширует по бульвару Генриха IV. Если не считать самобичеваний в виде мыслей о том, что если бы я вставала каждый день так же рано, то моя жизнь могла бы сложиться по-другому, все было почти хорошо. Пока я не увидела парусиновую шляпу Симоны у расписания отправления поездов. Белая парусиновая шляпа. Самая неприметная. Кроме одного: на ней были вышиты убийственные слова: католическая прогулка! Я была потрясена! Мама ничего мне не сказала, и ее сейчас даже не было рядом, хотя бы для того, чтобы смягчить удар: группа Симоны едет славить Христа! Рядом с вожатой отряда маячила еще дюжина таких же шляп. Я начала нервничать. Неужели они захотят нахлобучить и мне на голову такую же идиотскую шапку? Да! Как только Симона заметила меня, она бросилась в мою сторону, звякая браслетами с подвесками из восемнадцатикаратного золота:

— А, Евочка, вот и ты, у меня для тебя есть шляпа! Где твоя мать? Она что, думает, что поезд будет нас ждать?

Я запихнула шляпу в сумку. Симона в розововато-бежевых коротеньких штанишках продолжала жужжать как муха. Пожатия рук. Жан-Пьер. Его супруга Женевьева. На горизонте появилась мама. Бежит трусцой, вся растрепанная. Прыг в вагон! Рядом со мной появился высокий очкарик с несколько бугристой кожей, нескромно выпирающими, торчащими зубами, и тоже в шляпе.

— Хочу представиться, Ролан Делаграв, тетя Симона много мне рассказывала о вас…

Ах, вот оно что-о-о-о! Это не только католическая прогулка, это еще и западня… Мама при пособничестве своей ужасоподобной Симоны спланировала операцию с целью отдать меня на съедение о-ча-ро-ва-тель-ному молодому человеку, и на этот раз действительно о-ча-ро-ва-тель-ному. Ролан цитрусовый с потными ладонями… Господи, за что мне все это? Он поинтересовался, почему у меня нет шляпы. Я мысленно спросила себя, почему он мокрый, как подмышки, но вслух ничего не сказала. Ролан доложил, что он студент-стоматолог. Мне не пришлось задавать никаких вопросов, он и так вывалил на меня массу сведений о технике пломбирования зуба, об особенностях свободной профессии дантиста, о ее плюсах и минусах…

Приехали. Машина. Лес. Идем. Идем. Идем. Легкий ветерок качает кроны деревьев. Птицы посвистывают в шелестящей листве. Ролан надоел мне до смерти. Я отвечала утвердительно на все, о чем он говорил и спрашивал. Мама и Симона пожирали нас глазами. Голубки на службе у Гименея. Ролан в двадцатый раз спросил меня, почему я не надела шляпу.

— В твоем положении было бы лучше напялить эту штуку, Ева! — шепнул мне на ухо Болтун: он, как всегда, явился вовремя, чтобы меня подбодрить. — Не ошибись в стратегии: если тебе вздумалось бунтовать, надо было начинать раньше!

Хорошо. Я надвинула шляпу на самые брови. Ролан сказал, что она мне очень идет, было похоже на то, что он так и думал. Я испугалась. А если он тоже возьмет меня за руку, как Машар? Куда бежать? Помощь пришла неожиданно: по лесу грянул гром. Небо почернело. Резкие порывы ветра пригнули деревья, кусты чуть ли не распластались по земле. Все в укрытие! Только где тут укрытие? На нас посыпались тяжелые, как жемчужины, капли. Прогулка закончилась полным провалом. Каждый спасался, как мог. Католики разбежались в разные стороны, проклиная метеослужбу.

— Встречаемся в автобусе! — завопила Симона, вцепившись в свою шляпу.

На обратном пути в поезде Ролан опять приставал ко мне. Его мокрая, прилипшая ко лбу челка делала его похожим на строителя католического собора, очки запотели. От него пахло, как от мокрой собаки. Или это от меня? Обстановка в вагоне напоминала отступление после битвы на Березине. Мама дремала, привалившись к Симоне, которая храпела без зазрения совести. Я держалась из последних сил. Надо что-то делать. Не успел дантист перейти от резцов к коренным зубам, как я адресовала ему улыбку гиены:

— Вы очень любите вашу тетю Симону, Ролан? Честно, скажите мне правду! Вам она не кажется скучной, как ночной горшок, с ее вечно поджатыми губами, с ее манерой говорить всем настоящие гадости под видом фальшивых любезностей и с ее бесконечными историями про дочку Брижитту, которой удается все, что она затевает, и которая все время что-нибудь затевает без перерывов на завтрак, обед и ужин?

— Простите? — Очкарика заклинило, из ноздрей у него клубами повалил пар.

Вот что он сделает? Издаст сигнал тревоги в ультразвуковом диапазоне? Переключит ушные локаторы в режим передачи? Разбудит свою дорогую тетушку, чтобы поплакаться ей в жилетку?

— Хотите, Ева, я принесу вам чего-нибудь горячего, кофе например?

Наверное, все они такие, эти приличные молодые люди… Ты его оскорбляешь, а он в ответ предлагает выпить кофе…

— Э-э… Нет, спасибо, я попробую вздремнуть.

— Конечно, конечно, — сказал он с каменным лицом.

Я откинулась на подголовник и закрыла глаза. Не совсем. Сквозь опущенные ресницы я наблюдала, как Ролан, цокая копытцами, пересаживается на другое место.


24 ОКТЯБРЯ, ВТОРНИК

Сорок девять часов и семь минут. Я подсчитала абсолютно точно. За это время мои откровения о Симоне совершили полный оборот — круг замкнулся. Ролан наябедничал своей тетушке, которая устроила сцену моей маме, а та в свою очередь позвонила мне утром на работу:

— Ева! Это правда, что ты сказала то, что, как мне сказала Симона, ты сказала ее племяннику Ролану?

— Боюсь, это истинная правда, мама!

— Доченька, ты с ума сошла? Ты забыла, что Симона — моя лучшая подруга?

— Странно!

— Что странно?

— Странно, что у тебя нет лучшей подруги, чем твоя лучшая подруга! Полчаса симонизации с перерывом в месяц-другой еще куда ни шло, но терпеть ее целый день — это слишком. У меня был передоз!

— Это ужасно! Ты тоже ужасна! Из-за тебя я почти поссорилась со своей лучшей подругой и…

— Ничего, помиритесь. Вы и так ссоритесь раз в неделю.

— Неправда! И я даже не буду тебе говорить, что про тебя подумал ее племянник..

— Я тоже не буду тебе говорить, что я про него подумала. Если бы ты рассказала это Симоне, вы бы действительно поссорились..

— Как вспомню, что я сделала все это только для того, чтобы тебе помочь..

— Это очень мило с твоей стороны, мамочка, но, во-первых, ты мне и вправду помогла, потому что я наконец-то выговорилась, а во-вторых, когда мне будет нужна твоя помощь, я тебе сделаю официальный запрос, ладно?

Когда я положила трубку, Болтун аплодировал как ненормальный. У меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

— Да-a! Великолепно! Говори то, что думаешь! Давай, Ева, не стесняйся! Так славно у тебя все получается!

После всего этого меня вдруг одолели сомнения. Уж не слишком ли я увлеклась? Надо будет не забыть послать маме сообщение, что я ее все-таки, несмотря ни на что, люблю…


25 ОКТЯБРЯ, СРЕДА

Пишу дипломатическое сообщение. Долго-долго щелкала по клавишам, прежде чем решилась отослать следующий текст:

Милая мама, делай, как я: забудь Ролана Д., хорошо? Я взрослая. Доверяй мне. У меня все хорошо. Когда увидимся?

26 ОКТЯБРЯ, ЧЕТВЕРГ

Первое собрание с участием МЕДЕКС, это наш новый клиент. Он материализовался в виде владелицы фирмы, полненькой, под шестьдесят, с заученной улыбкой и глубоким декольте химической блондинки, твердо решившей сделать акцент на информации о недержании мочи и предупреждении образования струпьев. Я чувствую, что мы еще с ней проведем пару незабываемых минут. Мама не ответила на мое сообщение.


27 ОКТЯБРЯ, ПЯТНИЦА

По-прежнему ничего from мама. Странно. Я думаю об этом. Слишком много. Даже когда я не хочу больше об этом думать, я все равно об этом думаю. Меня это раздражает. Меня это беспокоит. Меня раздражает то, что меня это беспокоит. Зайти к ней? Черт, я же извинилась, очередь за ней. А я действительно извинилась? Неочевидно. Я стерла сообщение. Глупо сделала. Если до вечера воскресенья не будет news, пойду к ней домой.


29 ОКТЯБРЯ, ВОСКРЕСЕНЬЕ

Звонок чрезвычайно обиженной мамы. Я успела спросить, все ли в порядке, чем вызвала бурю негодования и упреков.

— Как все может быть в порядке после того, что ты устроила на прогулке?

— Ладно, — сказала я, — не будем мусолить эту тему сто лет подряд, я немножко перенервничала, потом извинилась, теперь можно поговорить о чем-нибудь другом…

— Нет, ты как раз не извинилась!

— Разве нет?

— Да уж нет!

— Хорошо, ну, я извиняюсь, вот! Так пойдет?

— А перед Симоной? Как ты собираешься извиняться перед Симоной?

— Ну… Э-э… Ты ей передай…

— Ни за что! Слишком просто будет, доченька! Ты должна сама извиниться, лично! Надо позвать ее в гости. На ужин. Как минимум. Сегодня, например!

— Э-э…

— Сейчас всего четыре часа, у тебя полно времени, чтобы придумать что-нибудь симпатичное для Симоны и меня. Как сделала бы нормальная дочь для своей матери в подобном случае…

Так… Помчалась искать открытый магазин. Наткнулась перед лавочкой Али на Розалию Дюму. Она заявила, что на вид я не в себе. Да ты у нас наблюдательная, Розалия!

— Ко мне на ужин придет мама со своей лучшей подругой, надо, чтобы все прошло без сучка без задоринки. Не знаю, что делать…

— Сделайте почки в мадере! Вкуснее не бывает.

У меня, должно быть, лицо стало похожим на почки. Розалия решила мне помочь, как она подчеркнула, бесплатно, по-дружески! По-дружески? Ну, в моем положении не приходится отказываться…


30 ОКТЯБРЯ, ПОНЕДЕЛЬНИК

Я по-прежнему не умею готовить почки в мадере, но зато я узнала много нового о Розалии Дюму. Буквально в одну минуту она перевернула вверх дном всю мою кухню, отобрала у меня фартук, включила радио на полную громкость… Я только успела подумать, что ничего не успеваю, когда вдруг она оглушила меня переменой темы:

— Вам ведь нравится красавчик-пианист, голубой, что живет напротив? Да уж признайтесь, Розалия редко ошибается в таких вещах…

— Сосед? А, этот… Не-е-ет… — проблеяла я.

Ей этого хватило, чтобы интерпретировать мое «нет» как «да», и понеслось. Она, дескать, знаток любовных историй, у нее вся жизнь из них состоит. Три мужа! Шестьдесят семь любовников! Девять абортов!

— Я заслуживаю льгот, как многодетная мать, разве не так? — засмеялась она.

Я тоже попыталась засмеяться, но у меня получилось не очень убедительно.

По мнению Розалии, перепихнуться мужчины всегда готовы, это да, зато все остальное — извините. Она собрала статистические данные. Хорошо занимались любовью? Семнадцать из шестидесяти семи. Неудивительно, что женщины часто ворчат. Любители насилия в сексе? Их поменьше. Оба качества встречаются в одном мужчине редко…

Я не думала на эту тему. Да и как? У меня нет материала. По сравнению с Розалией я — сексуальный младенец. Когда она обжаривала почки, по радио начали передавать песню Фюгена. Розалия запела во все горло: «Прекрасный роман, пре-е-е-красная исто-ри-и-и-я». В исполнении Розалии Дюму это было ужасно.

— Я вот что вам скажу, мадемуазель Манжен, — продолжала она, разбивая яйца, — вы не умеете показать товар лицом… Чтобы обольщать, надо красить ногти, привлекательно выглядеть. Я иногда вижу, как вы идете по подъезду — ненакрашенная, волосы дыбом стоят. Что хорошего может произойти при таком отношении к себе? А ноги! Их надо показывать!

— Да они у меня некрасивые, мадам Дюму…

— Вы думаете, что они некрасивые, и они такими и становятся. Это все глупости!

— Вовсе нет! У меня дряблые коленки и икры, как палки, я вам покажу, если хотите…

В тот момент, когда я задирала штанину, пришли мама с Симоной. Я затолкала Дюму в угол за холодильник. Просто цирк!

— Я их отвлеку на балконе, а вы пока незаметно улизнете, ладно?

Отступление прошло удачно. Никто ничего не заметил. Розалия не очень-то поняла смысл моих манипуляций, но я ей поклялась, что потом все объясню. После сцены с балконом Симона заявила, глядя мне прямо в глаза: