Евгения Багмуцкая - Когда я увижу тебя

Говорят, что пока вы счастливы – вы еще не любите, это еще ничего не значит, пока все обстоятельства в вашу пользу и вам не приходится ничего преодолевать ради возможности быть вместе. Мол, любовь, не очищенная испытаниями, – и не любовь вовсе. Этого я не знаю – на испытаниях мои прежние отношения обычно обрывались. Значит ли это, что до Саши я не была по-настоящему влюблена или до Саши меня никто по-настоящему не любил, – этого я тоже не знаю, ведь и нас еще никто не испытывал. Можно ли считать проверкой наших отношений ночные звонки неизвестных девиц, от которых он лениво, временно входя в статус звезды, отмахивался? Стоит ли брать в расчет мои страхи и капризы, когда мне вдруг казалось, что он любит меня чуть меньше, чем мог бы или – буду честнее – чем мне бы хотелось. Это не стоило и получаса переживаний, после которых я снова была в его объятиях, в его теплом внимании, которое не могло не внушать спокойствие и уверенность. Все казалось мелким, нестоящим, когда он был рядом, когда брал мою руку в свою, когда говорил: «Это все ерунда, Ленка». Так совершенно.

Но пора взрослеть, да, пора быть ответственной, пора учиться отпускать. Понятия не имею, зачем это нужно и кто устанавливает временные рамки, но я приняла решение и следовала ему, а дальше – пусть будет, как должно быть.

Не знаю, почему говорят, что нет ничего сложнее, чем оставить того, кого любишь. Наверняка есть масса более сложных вещей – например, нажать на курок пистолета, целясь в человека, спрыгнуть с крыши многоэтажки, побить олимпийский рекорд, да мало ли что еще. Но нам кажется, что мы в центре вселенной со своей сердечной привязанностью, и никому не бывало так тяжело, как нам, и нет ничего страшнее, чем отказываться от того, чем хочешь обладать. И в этот момент меньше всего думаешь о том, что может быть еще больнее – куда еще хуже, если сейчас дышать невозможно?

Мы переходили через мост, и я вдруг подумала: «До того, как мы окажемся на том берегу, я должна сказать ему, что мы расстаемся». Это было озарение, вспышка: сделай это сейчас, Лена! У второй колонны я начну про то, как ничего не вышло, у третьей – попрошу прощения, у четвертой – предложу остаться друзьями, у пятой – пожелаю ему удачи. Это не так трудно. Только бы начать.

Он касается пальцами моей руки в робкой попытке сложить наши ладони, а я отдергиваю ее, как обожженную. «Что ты?» – смотрит на меня нежно и испуганно, и клокочущая лавина слов, слез, сомнений выходит залпом из желудка в горло, и я уже не могу говорить то, о чем собралась.

– Саша, я ухожу от тебя, – вдруг хриплю я.

Мы стоим на мосту, я – спиной к поручню, отрезав себе возможный путь для трусливого побега вниз, он – лицом ко мне, почти сердит – но это страх, я точно знаю, а кому здесь не страшно?

– Куда? Почему? – пожимает плечами растерянно. Он не понимает.

С грохотом въезжает на мост трамвай, дребезжит с надрывом, трясет и без того зыбкую землю под ногами, слепит солнцем в немытых стеклах, звенит, поддразнивая. Давай помолчим, все равно ничего не слышно.

Ты такой красивый, мой любимый. Кто-то лепил тебя специально для меня – каждая косточка в кистях рук, каждый тонкий волосок на шее, вены, выбегающие из-под ворота рубашки между ключицами, – все это было сделано по моему эскизу, по моим заявкам. Каждый раз, когда ты прикасался ко мне, мне казалось, что я всего лишь инструмент, тоненькая глупая скрипка, но ты – виртуоз, подносишь меня к плечу и начинаешь со взмаха выводить мелодию, и я становлюсь лучше прямо на глазах. И не было для меня ничего совершеннее того, как ты меня любил.

– Помоги мне. Отпусти меня. Сделай так, чтобы я ушла и никогда не смогла бы вернуться. Я не смогу сама, – внутри, с той стороны лица, от глаз к подбородку бегут соленые линии, сжимая кожу, сейчас я выскользну из себя, выпаду наружу, и никому меня не спасти.

– Ленка, что случилось? Почему ты просишь меня о таком?

– Так нужно. Я хочу этого.

Можно было бы сказать честно, но разве честна сама мысль о том, что, оставшись со мной, он испортит себе жизнь?

Между нами тоненькой дорожкой пролетает велосипедист, еще чуть-чуть – и задел бы, зацепил живот, поволок за собой, но нет – лишь ветерком обдуло. Неудивительно – три тысячи километров сейчас между нами, видишь?

– Просто скажи, – я вдруг начинаю трусливо умолять, – пожалуйста, скажи, что я больше тебе не нужна. Что ты больше не любишь меня. Мне так будет легче.

– Но я не могу, – качает он головой, и я вижу, что ему страшно, он боится меня и того, чего я от него жду.

– Можешь, – убеждаю я, – я все уже решила. Но мне очень тяжело, сделай так, чтобы было легко уйти, пожалуйста.

– Лена, – просит он, – Лена, – повторяет мое имя с нажимом, вкладывая в него миллион вопросов, на которые у меня, увы, все равно нет ответа, – не нужно так, любимая. Что же ты делаешь, чем я обидел тебя, как ты так можешь?

Качаю головой, словно отвечая: «Нет, нет, нет, ты ничем не поможешь, неужели ты не видишь – я села в лодку и поплыла, и тебе меня не вернуть, помаши мне вслед».

– Сделай это, – вдруг требую я. – Просто сделай. Я все равно уйду, слышишь? Я уйду от тебя. Это не обсуждается. Все решено. Скажи, что я не нужна тебе. Что ты не любишь меня. И отпусти. Сделай это, Саша, твою мать, просто скажи это! Давай! – Я совсем зла: на него, на себя, но на себя больше, тряпка, дурацкая тряпка.

– Хорошо, – вдруг соглашается он, – если ты решила, то я тебя отпускаю, уходи, – набирает воздух и выплевывает слова, и снова набирает, словно каждый раз ныряет под ледяную воду.

– И скажи: «Я больше не люблю тебя, Лена». Мне нужно это услышать, – требую я.

Он молчит и качает головой.

– Саша, если ты не скажешь этого, я умру. – «И если скажешь, тоже умру», – думаю я, но остановиться нет сил.

– Лена, но ведь я солгу.

– Знаю. Но это неважно. Все теперь неважно, пойми.

Вдруг я понимаю, что еще не поздно. Не поздно. Мы еще не достигли точки невозврата. И если я прекращу спектакль прямо сейчас, мы сможем спасти друг друга, я смогу сказать все, что меня пугает: что я боюсь будущего, что я не знаю, кто я без него, и что я не уверена, что он должен менять свои восхитительные перспективы на отношения со мной, такой никчемной, не понявшей о себе ничего, кроме того, что я люблю его, я так невыносимо сильно люблю его, черт возьми, что готова отпустить.

Он смотрит на меня, как страдающий ребенок, из которого родители вытягивают извинения за то, что он упал, вместо того, чтобы спросить – не ушибся ли он, не больно ли ему и не хочет ли он, чтобы его обняли. Но с каждой секундой я вижу, как темнеют его глаза, словно он теряет силы, словно я выжала их из него. Я добилась своего. Я добилась своего. Он меня отпускает.

– Я больше не люблю тебя, Лена, – произносит он почти по слогам, и я чувствую, как подо мной дрожит земля.

– Хорошо, – я испытываю почти облегчение, – хорошо. Я пошла. Уже ухожу. Не иди за мной только. Прощай, Саша.

Я приближаюсь к нему и чуть подтягиваюсь, чтобы поцеловать в щеку, но достаю лишь до подбородка. Он даже не двигается, оцепенев, лишь выдыхает шумно и резко. Прощай, любимая ямка, прощай, воротник, прощайте, плечи, тонкие пальцы, сжимающиеся в кулак, – прощайте, извините меня за все, сама не ведаю, что творю.

– Лена, – вдруг горько выкрикивает он мне вслед, я оборачиваюсь и молю его, молю, только не мучай меня, не зови меня, пожалуйста, дай мне спастись. – Я не понимаю, – говорит он и сглатывает такой же ком в горле, какой, наверное, застрял у меня. Поверь, милый, наши с тобой шрамы теперь братья-близнецы. – Я не знаю, почему ты это делаешь, но надеюсь, это стоит того.

– Конечно. Конечно, стоит, – вдруг улыбаюсь я ему напоследок и думаю: «И снова ты попал в самое сердце, самую суть, ты все угадал. Ты всегда меня понимал».

Быстро отворачиваюсь и иду прочь – как можно скорее, пока то, что внутри, окончательно не задушит меня, не затрясет, пока не сползу за поворотом к бетонному бордюру, не зареву в голос, будто я подросток. И там, на дне, вперемешку с отчаянием, с грустью потери, с сожалением – я вдруг отыщу и ее, эту несбывшуюся робкую надежду на то, что я могла бы всего этого избежать, что он все-таки остановил бы меня и снял с меня любую вину, избавил бы от любого страха и никуда не отпустил. Но все произошло так, как произошло. И назад дороги нет.

Дождь пошел как по заказу. Рывком набросил сетку на небо, сжал виски головной болью, и мне больше ничего не оставалось, кроме как переставлять мокрые ноги и жалеть себя, тебя, нас, всех на свете. Все вокруг несчастные, и я тоже. «Я больше не люблю тебя, Лена, – сказал он, – я больше тебя не люблю». Да и разве можно меня любить после такого.

Нельзя.

Он, конечно, уехал. Я убрала себя, помеху на его пути, и он уехал. Осень вдруг стала невыносимо длинной, серой, я просыпалась после обеда – и уже темнело, казалось, вот и день прошел, и снова засыпала. Иногда заставляла себя выйти из дома, пройтись до ближайшего парка, но тут же стремилась поскорее вернуться домой – запереться в квартире, где ноутбук, череда бессмысленных голливудских потуг, кипящий раз за разом чайник. Кирилл иногда звонил, оставлял сообщения в голосовой почте, писал мне СМС, а я лишь лениво отвечала: «Все хорошо, я перезвоню тебе потом». Мы поменялись местами: теперь я играла в социопата, а он – в участливого сиблинга.

Нельзя никого любить так, что потом, потеряв его, ты теряешь себя. Я всегда это знала, но вот я в ряду тех безумцев, которым никакие законы не писаны, зачем, спрашивают они, любить, если постоянно держать при себе страховочный трос? Если падать – то со стометрового обрыва. Все по-настоящему любящие рано или поздно разбиваются – это расплата за то, что ты позволил кому-то стать больше, чем ты сам, чем вся вселенная.

Он уехал в начале октября. Я примчалась на вокзал к поезду Харьков-Киев, чтобы взглянуть издалека. Затерялась среди колонн, выискивала его силуэт – и нашла, и увидела, все, что хотела, все увидела: объятия друзей, насупившегося брата, растроганную Соню, волнующуюся, чуть истеричную от своих чувств маму Саши и его – вместе с Оксаной. Они оба улыбались, они оба ехали куда-то, где им будет лучше, где ему будет лучше, по крайней мере у него теперь есть все шансы на это.

Они вошли в вагон, со всеми распрощавшись, поезд тронулся, набрал ход – и унес прочь, оторвал от меня мужчину, в котором все мне казалось совершенным и созданным именно для меня. И как-то вдруг пошло, глупо закрутилось в моей голове смешное четверостишие, которое Саша часто повторял во время наших шуточных ссор: «А ты не хочешь… Ты не рада… Напрасно взгляд я твой ловлю. Но пусть! Не хочешь, и не надо: я все равно тебя люблю».

Я все равно тебя люблю.

Что же я наделала.

Время будто замерло, пока меня здесь не было. Так всегда – уезжаешь куда-то, оставляешь позади дом, свой город и кажется, что только у тебя время движется, только с тобой происходят события, а все оставленное тобой застыло в ожидании и не меняется.

Я еду по ночным улицам в такси, и все мне кажется прежним – так, несколько новых вывесок, пара стеклянных зданий, срубленные деревья на Рымарской, пошловатая новогодняя подсветка на Зеркальной струе и новый (зачем он?) храм за ней – а так все по-старому. С той оговоркой, что никто меня здесь не ждет. Я не приезжал сюда ни разу за три года, возможно, потому, что так и не сумел по– настоящему отпустить то, что оставил здесь. Я окончил консерваторию в Кельне, истекла моя студенческая виза, и я вдруг понял, что оставаться там у меня нет никакого желания – к огорчению матери и моего «опекуна». Может, потому, что с самого начала я чувствовал, что живу на чемоданах. С самого начала все это не было ни моей сбывшейся мечтой, ни моим жизненным планом. Я сбежал в Кельн – трусливо, по-мальчишечьи, с трудом справляясь с тем, что мои единственные настоящие отношения вдруг рассыпались без видимых причин. Три года меня не покидало ощущение, что все это – лишь затянувшаяся туристическая поездка. Или точнее сказать: ссылка. Иногда я играл с молодыми группами в барах и выступал на местечковых фестивалях. Заводил ни к чему не обязывающие отношения, которые заканчивались быстро и безболезненно – девушки понимали, что я здесь ненадолго и не всерьез (здесь – это в Кельне, в Германии, да и в самой жизни), и интерес пропадал. Некоторое время я жил в общежитии консерватории, затем снимал комнаты с такими же, как я, студентами, эмигрантами и прочим бестолковым народцем. Я исколесил всю Европу, начал разбираться в сортах немецкого пива, на всю жизнь наелся жареных колбасок и тушеной капусты, в несколько раз улучшил свой немецкий и даже принял пару раз участие в беговых марафонах. Но все это было лишь течением, по которому я плыл, легко преодолевая незначительные препятствия. Когда виза подошла к концу, я, вместо того чтобы учиться дальше или попытаться найти постоянную работу, купил билет на самолет и вернулся домой. Ни Владимир Петрович, ни Оксана не пытались меня удержать, когда я пришел к ним попрощаться. Они давно были разочарованы во мне и в моих отсутствующих намерениях. Я сбежал из Харькова в Кельн, потому что, к собственному стыду, не мог справиться с любовной неудачей. Я вернулся обратно, потому что на самом деле никуда и не хотел уезжать.