Я любовался Леной, когда она была еще ребенком. Из пухленькой и неловкой девчонки она внезапно превратилась в хрупкую и привлекательную девушку. Мы с Кириллом возились с новыми велосипедами, когда из подъезда вышла Лена в легком платье до колен в мелкий цветок, в сандалиях с тонкими ремешками, совершенно невесомая, кажется, вот-вот улетит. Она склонилась над нами, и волосы ее взлетели от ветра и слегка коснулись моего лица, и я вдруг ощутил ее цветочный запах и на миг почти ошалел – кто она?

Но даже в удивлении у меня не было никакого желания опробовать эту красоту – она была мне почти сестрой. Какое-то время я даже и прикоснуться к ней не мог, таким неправильным это казалось, недопустимым, запретным. Однажды мы с ней дурачились в школе после тренировки по бадминтону, она была совсем ребенком, а я уже вовсю испытывал муки пубертата. Мы в шутку дрались, как вдруг она оказалась заключенной в мои объятия, маленький зверек или птичка, с острыми плечами и локтями, с щекотавшими мне лицо волосами, и я сам не понял, как это произошло – я поцеловал ее в висок, почувствовав на губах соленый вкус пота и то, как бьется у виска маленькая вена, и как она вдруг задрожала от этого почти братского жеста. Я поцеловал ее и тут же испугался – что, если она расценит это иначе? Что, если придаст этому большее значение, чем я сам хотел придать, хоть и понимал, что мне невыносимо, до боли приятно держать ее, чувствовать ее дыхание, прижиматься лицом к ее плечу? Я глупо пошутил, она вырвалась и убежала, и всю ночь я ворочался в страхе, что завтра она не захочет даже говорить со мной. Или еще хуже – расскажет об этом Кириллу или родителям. Что они подумают обо мне? Утром я ждал ее у подъезда, волнуясь как мальчишка, но, когда она вышла, я понял, что все в порядке. Не то чтобы у нас появился секрет, но она предпочла сделать вид, будто ничего не произошло. И я был ей благодарен. Долгие годы я боялся любого телесного контакта между нами и всячески избегал его, не желая допустить недоразумений. Пока однажды мне не пришлось почти на руках внести ее, плачущую и кричащую, в ее спальню. Она снова была как маленькая птица, но теперь бьющаяся в клетке, и я боялся, что она может поранить себя. Ничего тяжелее в жизни, кроме тех слов «Лена, твой папа умер», я еще не говорил и надеялся, что не скажу. Сам я отца почти не помнил, но видел, как влюблена в своего Лена, как восторженно она на него смотрит, как боится ослушаться, как несется со всех ног к подъезду, лишь завидев его машину, как нетерпеливо, переминаясь с ноги на ногу, кружит вокруг него, – маленький беззаветно любящий хозяина щенок. Кира позвонил мне из больницы и попросил, чтобы я пошел к Лене и сказал, что их отца больше нет. Я не мог ему отказать. Она плакала несколько часов подряд, и я сходил с ума от боли, которую она испытывала и глубину которой я мог лишь предположить, – так жаль мне было ее, совсем ребенка, обезумевшую от первой в ее жизни страшной потери. Наконец она уснула в моих объятиях. Полночи я боялся шелохнуться, чтобы не разбудить ее, пока сам наконец не уснул рядом. Я слышал, как тихо она дышит, я чувствовал ее – уже знакомый мне – запах, похожий на аромат цветущей сирени, и мне было так жаль ее. Одновременно с этой жалостью я почувствовал и странную ответственность. Будто теперь не смогу ее бросить или оставить. И не было в этом ничего дурного или пошлого, даже близкого к тому чувству, которое я внезапно испытал в спортзале, – чистая братская любовь. Так я думал еще долго – даже тогда, когда от нежности, не умея сдержать этот порыв, целовал в макушку. Это был наш маленький ритуал. Я целовал ее, а она ежилась и улыбалась. И этого было более чем достаточно, чтобы мы понимали, что дорожим друг другом.

И все же я полюбил ее раньше, чем она думала, чем могла представить, чем я сам хотел бы думать. Но долго не осознавал – мне нечего было бояться, все, кто были с ней, не получали ее целиком, я же оставался незаменимым. Пока вдруг не укололо, пока я не получил сигнал тревоги – «мы ее теряем».

Я сам познакомил Лену с Русланом, своим одноклассником. Это был ее типаж, стопроцентное попадание – чистенький, амбициозный, нагловатый от уверенности в себе, ощущения собственного благополучия. Впрочем, он и сам потерял голову, стоило Ленке войти в дом. Та, как всегда, затараторила, защебетала с порога, но, увидев Руслана, смутилась, залилась краской, попыталась расстегнуть молнию на сапоге, прыгая на одной ноге. Я не успел шагу сделать – как он стоял перед ней на коленях и разувал ее, так же глупо краснея, как и она. Через полчаса они сидели на кухне и трещали, перебивая друг друга, будто давние друзья, не видевшиеся всю жизнь. Потом, после его ухода, она залезла на диван с ногами, липла ко мне привычно, клала голову на плечо, задавала кучу вопросов, хихикала глупо, – в общем, с ней было все ясно: влюбившись, она всегда вела себя как идиотка. А может, меня раздражало, что ее взбалмошность предназначалась не мне, что я для нее «милый друг», которого можно тискать и не испытывать при этом никаких чувств. Столько лет я оставался для нее бесполым ничем, жилеткой, спиной, всем чем угодно, но не мужчиной, который мог бы вызывать такие же, пусть и дурацкие, как по мне, эмоции. Не знаю, что меня задело, но весь вечер я был в дурном настроении, и потом, когда их знакомство получило продолжение, с каждым новым витком их отношений я все больше и больше наполнялся отвращением к ним обоим.

Они были идеальны. Их можно было фотографировать для черно-белых снимков, которые стоят в магазинах. Их историю можно было бы напечатать в глянцевом журнале – мол, увидели друг друга, сразу поняли, что это судьба, поженились на экзотическом острове, родили троих детей – додумайте сами, я не знаю, что происходит у счастливых пар. Которые на завтрак едят обезжиренный творог, отправляются зимой в Италию, чтобы «немного согреться», слушают лаунж в автомобиле, покупают квартиру в ипотеку на десять лет, но рассчитываются уже за пару, стыдливо улыбаясь: «Была возможность». Я мог предсказать будущее этих идеальных и благополучных людей. И чем ближе оно было, тем больше меня тошнило, когда он брал ее за руку, когда подавал пальто, когда смешил своими заготовленными шутками, когда наклонялся к ее уху и что-то шептал, и она ежилась оттого, что ей было щекотно, и прикрывала глаза, и когда она так делала, мне хотелось ее ударить. Неужели она не видит, не чувствует, как фальшиво то, что между ними происходит? Неужели не понимает, что однажды она проснется рядом с ним и поймет, что он пустышка, ничто без выглаженных костюмов, самодовольный, наслаждающийся собой и ею как хорошим и выгодным приобретением, статусной девушкой.

Да, для всех она была лишь статусной девушкой. Никто не знал ее слабой, уставшей, растерянной, вспыльчивой, трогательной, никто, кроме самых близких – и меня. Для остальных Лена была идеальной, будто с картинки, и это та причина, почему рано или поздно все ее отношения прекращались – она не хотела, не могла раскрыться и оказывалась в тупике, из которого выход был только один – уйти в себя. И никто, в том числе и он, не знал, не хотел знать, какой она бывает, когда сидит в длинной футболке на моей кухне, когда вдруг плачет и просит у меня затянуться, заходится в кашле, когда начинает говорить – сбивчиво, горячо, путано, как машет руками, как злится – и шея покрывается красными пятнами, и хочется оттянуть ворот и посмотреть, есть ли они там, ниже, на ее груди, животе, и если да, то целовать их, пока она не успокоится…

Я, наверное, всегда знал, что люблю ее. Но не признавался себе в этом. Не осознавал качество, масштаб, направление этой любви. То, что я чертовски, до боли, обиды, ревности, желания влюблен в нее, я понял в один из еще теплых осенних вечеров. Мы поехали ко мне на дачу за город. Я с новой подругой – милой, но ничего особенного, Кирилл с Соней, Лена с Русланом, пара-другая наших общих знакомых. Руслан в электричке опекал Лену изо всех сил, бесконечные вопросы: хочет ли она пить, есть, спать. Лена была удивительно молчалива, задумчива, отвечала рассеянно. На станции я подошел к ней, улучив момент, когда Руслана отвлекли, тронул за плечо:

– Давыдова, ты с нами?

Она раскрылась тут же, встрепенулась, заулыбалась:

– Не выспалась.

– Я знаю тебя столько лет, Ленка, что меня не проведешь твоим «не выспалась».

Она вдруг взглянула на меня – как-то очень хорошо, тепло, ведь я всегда был ее утешением, опорой, успокоением:

– Тебя не проведешь, это точно.

И повернулась ко мне спиной, ища Руслана.

Вечер шел по стандартному сценарию: жареное мясо, глинтвейн, гитара. Лена, обычно самая бойкая, громкая, веселая – стоит ей немного выпить, почти не вставала с шезлонга, зябла, куталась в одеяло, слабо улыбалась и выглядела так, словно недавно объявила про рак в последней стадии и теперь со всеми мысленно прощается, наблюдая за нашим весельем. Руслан веселился нервно, крутился вокруг нее волчком, кажется, почти с ума сходил от ее отрешенности. Наконец он утащил ее вглубь участка, чтобы поговорить, но через полчаса они вернулись – он бледный, растерянный, она – на удивление спокойная, все так же виновато улыбающаяся. Руслан сразу ушел в дом спать, а Лена придвинулась к огню и попросила у меня вина. Постепенно все разошлись, мы сидели плечом к плечу, говорили о всяком неспешно, шутя, пока наконец я не спросил:

– Что случилось, Ленка? Проблемы в Датском королевстве?

Она вздохнула, я приготовился к тому, что каждое слово из нее нужно будет вытаскивать клещами, но нет, она выложила все быстро, легко.

– Руслан изменил мне. То есть… как изменил – пафосно звучит, да? Интрижка на работе, флирт, СМС, намеки, ничего серьезного. Самой измены не было. Я не шпионила, нет, честное слово. Случайно увидела их вместе в кафе и все поняла. Сказала ему об этом, и он сам выложил подробности. Извинялся, прощения просил, говорил, что любит только меня.

– Почему ты до сих пор с ним? Тоже любишь?

– Ты меня удивляешь, Саша. Неужели мне бежать от отношений при первой же проблеме? Думаешь, это по-взрослому?

– Ты не ответила мне на вопрос. Ты его любишь?

– Какой же ты…

– Какой?

– Все знаешь про меня. Ничего от тебя нельзя скрыть, Саша. А ты для меня – до сих пор закрытая книга.

– Зубы мне не заговаривай.

– Ну ладно. Я увидела их вместе и вдруг… испытала облегчение, понимаешь?

– Понимаю. Ты его не любишь.

– Ну что ты заладил? А кого я люблю, Саша? Кто меня любит? Руслан говорит, что любит. Может, этого достаточно?

– Нет, этого недостаточно.

– Ты много знаешь о любви, Саша. Наверное, поэтому так счастлив. Ты сам хоть кого-нибудь любишь?

– Тебя, Давыдова, люблю.

– Это само собой, – виновато улыбнулась она, смягчилась. – Я тебя тоже. Прости за дурацкий сарказм. Боюсь, придется нам на старости лет пожениться. Какие-то мы с тобой лузеры в любви.

Она повернула ко мне лицо, открытое, улыбающееся, а у меня вдруг ком в горле. Сама мысль о том, что этот идиот мог флиртовать с какой-то дурочкой с работы, имея рядом Ленку, выводила меня из себя. Мне захотелось взять ее лицо бережно, нежно, спрятать в себя, внутрь и никому не отдавать. «Вот она сидит рядом, такая знакомая и важная, почему я раньше этого не видел, не понимал? – вдруг подумал я. – Она та, что нужна мне».

– Спасибо тебе, что ты есть у меня. – Она потянулась ко мне губами, и внутри меня с шестнадцатого этажа сорвался лифт и полетел вниз. Но она лишь чмокнула меня в щеку нарочито громко, чтобы никакого намека на близость, пожелала спокойной ночи, поднялась и ушла в дом.

Я видел, как она уходит, укутанная в одеяло, как спотыкается, поднимается осторожно по ступеням моего дома, и мне впервые за много лет захотелось плакать и просить, чтобы она не уходила, чтобы она никуда от меня не уходила, чтобы осталась со мной. Так я понял, что люблю ее.

Но также я понял, что она никогда не ответит мне взаимностью, поэтому я должен спрятать свои чувства как можно глубже. Как я и сделал. И мне почти удавалось. Лишь иногда мелкими вспышками рождались ревность, зависть к счастливчикам, что могли прикасаться к ней, брать ее за плечи, шептать что-то на ухо, гладить ее волосы, говорить ерунду, от которой она запрокидывает голову и смеется. Мысленно я убивал каждого из них, но убеждал себя, что дело не в чувствах, просто я желаю ей самого лучшего, а они не заслуживают ее. Я убеждал себя, что, возможно, путаю братские чувства с любовью к женщине.

Но однажды на фестивале я забрался к ней в палатку и начал фотографировать ее во сне, и вдруг меня охватило совершенно животное чувство, захотелось расстегнуть молнию спального мешка, вытянуть ее спящую, мягкую, с этим женским кисло-сладким запахом, всю попробовать на вкус – от плеч до пальцев ног, всю забрать себе, впитать в себя, вобрать. Тогда я окончательно понял, что люблю ее по-настоящему. Не так, как мне хотелось думать, а так, как я и думать-то боялся, не как лучшего друга, не как младшую сестру, но как женщину, не принадлежащую мне, но желанную, которая никогда не захочет меня.