Евгения Багмуцкая - Когда я увижу тебя

Одно ее четверостишие никак не шло у меня из головы, звуча упреком. Я снова и снова прокручивал в голове эти строки, пытаясь увидеть в них двойное дно, докопаться до сути и найти там, на глубине, что-то, что могло бы дать мне малейшую надежду на то, что, несмотря на всю отстраненность, нежелание меня видеть, Лена все еще могла любить меня. Хоть это и не значит, что она могла бы вернуться ко мне.

Одно понять бы: если я на вдох

тебя любила, кто из нас – на выдох?

Всю жизнь прожить, одно запомнив имя, —

надеюсь, это стоило того.[9]

Когда я вернулся домой, то оказалось, что мама приехала навестить меня из деревни, где она жила со времени моего отъезда. Как обычно, навезла домашней еды и солений, которым было уготовано пропадать в холодильнике, пока я отдавал предпочтение китайской лапше и пицце. За ужином я обронил, что был на выступлении Лены.

– Да? – удивленно приподняла она брови и посмотрела на меня изучающе. – И как она?

– Она – прекрасно.

– А ты?

– В каком смысле? – делаю вид, что не понимаю вопроса.

Мама не ответила. Лишь подлила себе чай, какое-то время помолчала, размешивая сахар, а потом выпалила, будто и не мне, а себе:

– Никогда она мне не нравилась. Мелкая, болтливая, суетливая. А расстались вы – и я все про нее поняла. Видела ее на вокзале, когда ты уезжал. Пряталась за углом, поникшая, как побитая собачка, ревела. Я эту картину никак не забуду. Вокзал, ты от меня уезжаешь, и Ленка твоя несчастная вся в слезах.

Я не знал, что сказать. Что это – фантазия стареющей женщины? Маразм?

– А… – машет рукой. – К чему были все эти жертвы? Все равно вернулся. И любишь ее небось до сих пор.

– Люблю, – не могу соврать я. – Но ты не переживай, мама. Все хорошо.

И даже в этом я, наверное, не обманул ее. Мне было хорошо – несмотря на боль. Хорошо было знать, что она есть здесь, на расстоянии вытянутой руки. Живая, красивая, хорошая. Моя Ленка. Кажется, впервые за годы одиночества я был счастлив. Потому что снова надеялся.

Я не раз встречал людей, сердца которых были разбиты. Эти люди представляли собой жалкое зрелище. Они не вызывали у меня ни уважения, ни сочувствия. Я был уверен – самодостаточный человек не будет чувствовать себя ущербным, если его оставят. Одиноким, возможно, немного оскорбленным, непонятым, но не ущербным. Жизнь на этом не останавливается. Убиваться из-за одной женщины, когда в мире их еще миллиарды, – глупо.

Я думал так ровно до того момента, пока не понял, что влюблен в свою лучшую подругу.

Я влюбился как идиот. Как мальчишка. Как плаксивая девчонка. Как щенок. В этой любви не было ни гордости, ни себялюбия – впрочем, я не нуждался в них. Она была со мной – это все, что мне нужно было знать. Поборов свои первые страхи, поверив в то, что и она любит меня так же, как и я ее, а возможно, еще глубже и сильнее, как может любить только женщина, я больше не боялся, что мы расстанемся, – не потому, что она никуда от меня не денется, а потому, что это правильно, справедливо и закономерно, что Лена – моя, и не может быть других вариантов. Мне было легко просить прощения, делать для нее все, что она просит, прислушиваться к каждой ее просьбе или желанию. У меня не было необходимости защищаться или ждать подвоха. Не было необходимости показывать свой характер, не было времени на гордость и прочие игры.

Поэтому, когда мы расстались – из-под моих ног ушла земля.

Нет, я не потерял себя, не стал глупее, слабее, хуже. Но я не становился лучше, вот в чем дело. Я больше не способен был ощущать свою увеличивающуюся ценность в зависимости от того, чем занимался, что говорил, как поступал. Я почти обанкротился. Все происходящее со мной больше не воспринималось как значимое, меняющее меня, делающее лучше, круче, выше, добрее, мудрее – неважно. Ничего ко мне не прибавлялось, пусть и не убавлялось тоже. Я менялся, но дать оценку этим изменениям не мог – меня подхватило течением, и я по нему плыл, не сопротивляясь и не задумываясь о том, куда я плыву, устраивает ли меня температура воды, что я буду делать, когда доплыву, и не барахтаюсь ли я на одном месте. Я плыл так три года. Я сдавал вступительные экзамены в консерваторию, ходил на занятия, изучал рифмы и писал песни на плохо слушающемся меня немецком, я много играл и упражнялся – на гитаре, клавишах, даже освоил ударные! Я – объективно – занимался тем, что улучшал свои навыки и углублял знания, но не чувствовал этого. Я не получал удовольствия от того, что сегодня становился лучше, чем вчера. Так люди смотрят на термометр за окном и отмечают про себя, что сегодня на два градуса жарче, чем вчера, и не более того.

Я не стал ущербным, потеряв Лену, а затем и свою группу и друзей, решив трусливо сбежать от всего, что напоминало мне о ней. Но превратился в товар с фиксированной ценой. Стал равнодушен к себе. Потерял к себе интерес. Так некоторые матери тайком признаются, что, мол, они хорошие родители – готовят детям завтрак, отводят в школу, делают с ними уроки, укладывают спать, читают на ночь, но не любят, не испытывают любви – только ответственность. У меня осталась к себе ответственность, поэтому я не мог позволить себе спиться и пустить свою жизнь под откос. У меня не осталось к себе любви, потому что ее не осталось у Лены ко мне, а значит, я это заслужил.

Чем-то я заслужил это все-таки. Знать бы – чем.

Возвращение домой всколыхнуло меня, память накинулась, как сторожевой пес, – и давай то скалить зубы, то обнюхивать меня доверчиво со всех сторон, а я стою посредине двора и не знаю, что делать – бежать изо всех сил, попробовать приручить пса, прорваться в дом и устроить хозяевам скандал, почему без ошейника и не на привязи? Я не знал, что делать с тем, что каждую ночь я засыпал с мыслями о ней, судорожно, жадно выхватывая из памяти воспоминания, приобретенные за месяцы после возвращения: она сидит со мной у барной стойки, я целую ее на своей кухне, мы спускаемся по лестнице в день рождения Кирилла, я стою в углу зала и наблюдаю, как ее пальцы порхают в воздухе, отбивая ритм. Новые фотографии, жесты, ароматы, звуки – все новое я добавляю в копилку, где каждый экспонат измучен и истерт, столько раз мне приходилось его доставать и осматривать со всех сторон. Но даже это новое, случившееся без меня или против меня, – стало мне родным. Она оставалась родной мне, близкой, я был в этом уверен так, что сам себя начинал подозревать в нездоровой одержимости. Что-то внутри меня не хотело отпускать ее, держало, крепко прижатую к груди, – так хиппи-мамаши привязывают к себе младенцев длинными платками, как будто боятся, что их могут отнять. Я искал ее везде. Я ходил мимо ее дома – когда мне было совершенно не по пути, заглядывал в модные кофейни, где ей наверняка должно было понравиться, судя по названиям: «Имбирный пряник», «Абажур», «Чердак». Я искал ее глазами в кинотеатрах, супермаркетах, вагоне метро. Я был как натянутая струна, мне казалось – вот-вот я увижу ее и все получится. Но я не звонил ей. Не приходил к ней. Не из-за гордости, нет. Просто ждал знака, намека судьбы, мол, да-да, вы должны быть вместе, этого нельзя избежать, вы друг для друга. Маленького, мельчайшего содействия, которое могло бы убедить меня в том, что я ничего не придумал – это действительно моя женщина и я не сошел с ума.

Я встречал людей, чьи сердца были разбиты. Но мое сердце больше не было разбито, иначе откуда во мне взялись силы надеяться на то, что наступит день – и она вернется, передумает, что-то вспомнит, почувствует и подпустит меня. Впрочем, наверное, именно это делало меня еще более больным и жалким, чем тех, кто смирился со своей потерей.

Помощь мироздания оказалась злой и дурацкой шуткой. Кира попал в аварию. Соня хриплым, дрожащим голосом звенела в трубке, называя номер больницы. Лена приехала позже – она бежала по коридору, и я сразу, не оборачиваясь, понял, что это она, по эху ее быстрых шагов, будто она едва касается мраморного пола кончиками туфель. Она летела – и чем ближе была к нам с Соней, тем сильнее мне сжимало горло. Она добежала, замерла как вкопанная около нас и сипло спросила: «Что с ним?»

Хороших новостей было мало. Таксист отделался царапинами, но Кира до сих пор не пришел в сознание, правда, по словам врачей, он был стабилен – что бы это ни значило. Нам сказали приехать утром. Соня бесконечно всхлипывала, а Лена обнимала ее, прижимая голову к своему плечу, и смотрела на меня стеклянным взглядом, за которым, я знал, прячутся усталость и боль. Однажды она уже потеряла того, кого любила, в автомобильной аварии, и это было бы жестоко – отнять у нее Кирилла тем же способом, так же несправедливо рано. Соне разрешили остаться в больнице – я принес ей кофе, немного еды, попросил звонить мне, если будут новости. Я видел, что Лена на глазах теряет силы – и, возможно, потому она даже не спорила, когда я сказал, что отвезу ее домой, не предлагая помощь, а констатируя факт. Я отвезу тебя – и точка.

Мы ехали молча. Я не включал музыку, не задавал ей вопросов, я ехал и мечтал попасть в бесконечную пробку, чтобы нам пришлось вечно сидеть вдвоем в машине плечом к плечу и слышать гудение автомобильной печки. Я изнывал от желания взять ее за руку – так близко она была ко мне, такой слабой, безжизненной казалась. Но я, конечно, не смел.

Я остановился у ее подъезда и выходил, чтобы открыть ей дверь, как вдруг она остановила меня жестом: подожди.

Я сел обратно.

– Мне страшно, – призналась она.

– Мне тоже. Но все будет хорошо.

– Да, – согласилась она и, чуть помолчав, добавила: – Я не хочу сейчас оставаться одна. Ты можешь побыть со мной?

Если бы я был собакой, то смог бы выразить ту смесь недоумения, робкой радости и восторга, взорвавшуюся во мне после этих слов. Но я был всего лишь человеком. Поэтому где-то с минуту я глупо смотрел в окно перед собой, а потом молча вытащил ключи из зажигания и вышел из машины. Она тоже вышла, не дожидаясь, пока я открою ей дверь, и пошла в дом. Идя за ней, я готов был целовать каждый ее след. И в этом не было бы ни капли унижения, только благодарность. Что бы она там ни вкладывала в слова «побыть со мной».

Это была та же квартира, откуда я когда-то забирал свои вещи в ее отсутствие, оставив ключ на столе на кухне и захлопнув за собой дверь. Вспомнилось вдруг, как тогда я остановился у вешалки в коридоре и уткнулся лицом в ее пальто, которое еще хранило ароматы сразу нескольких ее духов. Я стоял так несколько минут, готовый снова разреветься, как ребенок, но слезы не шли, оседали внутри, нарастали комом, и хотелось кричать или колотить кулаками об стену от непонимания: почему? Еще совсем недавно здесь, в этом доме, сидя на постели, она поднимала руки и я стаскивал с нее пижаму, изучал ее кожу губами и чувствовал, как в моих руках она становится мягкой, податливой, послушной, как переплетается со мной, оставляет во мне зарубки, впадины и тут же заполняет их собой. Я знал тогда, что она любит меня по-настоящему, всерьез. Как могло случиться, что вдруг это перестало быть правдой?

Сегодня я был счастлив уже только от того, что она разрешила мне войти в эту квартиру снова.

Она устало разулась и, не глядя на меня, прошла в комнату, я – за ней. Она свернулась клубком на диване, и я знал, что ей сейчас страшнее и больнее всех, потому что, наверное, никто не любил Киру так горячо, как она. Я взял с кресла одеяло, накрыл ее и спросил: «Сделать тебе чай?» Она благодарно кивнула.

Когда я вернулся в комнату – она спала. Так, как спят после сильной усталости – с насупленными бровями, тревожным выражением лица, готовым вот-вот исказиться в плачущую гримасу, со сжатыми около подбородка кулаками. Не удержавшись, я начал гладить ее по плечу, затем по волосам и смотрел, как расслабляются ее мышцы, как разглаживается лицо. Сидя на полу, я положил свою голову рядом с ее, чтобы слушать, как она дышит, и вдыхать ее запах, такой знакомый и близкий, смесь ванили, сирени и какого-то ее собственного чуть горчащего аромата. «Ну вот, – подумал я, – теперь ты совсем жалок. Как никогда. Ну и что».

Я проснулся от вибрации телефона у меня в кармане. Осторожно, чтобы не разбудить Лену, достал его – СМС. Писала Соня: «Кира пришел в сознание. Все нормально, серьезных повреждений нет. Я поехала домой за вещами. Можешь приехать до шести». С трудом повернув затекшую шею, я увидел, что Лена тоже проснулась. Она смотрела на меня чуть недоуменно, будто не помня, как я тут оказался, но в то же время тепло, как мне хотелось думать.

– Кира в порядке. Пришел в себя.

– Хорошо, – сказала она, поднялась, села и вдруг посмотрела на меня с такой болью, что я подумал, будто она ударилась, и заплакала.

Я растерялся. Я всегда немного терялся, когда она плакала – как в детстве, так и когда у нас начались отношения. Я не знал, что говорить, как утешить, терялся и весь сжимался внутри – мне становилось больно, не по себе, словно из меня что-то вынимали голыми руками, живот сводило, болели суставы. Но если раньше я мог ее хотя бы обнять, чтобы приглушить ее переживания, то что я должен был делать сейчас?