– Я подумаю, – честно обещаю я. – Я правда подумаю. А сейчас мне пора, вы простите. Саша ждет.

– Беги-беги, – легко отпускает она, потому что уже посеяла зерно сомнения, удобрила почву, еще немного – и полезут на свет ростки, вырастет дерево, вознесется до неба, разобьет его, как стеклянный купол, и мир мой рухнет, разлетится на тысячи осколков – этой катастрофы не избежать.

Я бегу домой и задыхаюсь – то ли от бега, то ли от того, что сдавливает горло шарф, то ли от того, что ком в горле увеличивается, растет большой опухолью, выплакать бы которую у всех на виду, только что это решит?

Абсолютно ничего.

1.11

Все, что она сказала, теперь жило во мне, росло каждый день, как будущий младенец, вот-вот появится на свет, только вряд ли кого-то осчастливит. Все вокруг было символами и знаками, даже буквы в словах складывались так, чтобы я думала: «Да, она была права». «Что ж, – повторяла я, – раз сомнению так легко поселиться во мне, может, действительно не настолько сильно я его люблю?»

Но я любила его сильно и еще больше, чем могла подумать. И именно это не позволяло мне вцепиться в него обеими руками и держать. Я так же приходила на репетиции, садилась в углу и смотрела, как пульсируют на его шее вены, как он тушит окурок за окурком, как спорит с братом, как кричит на ударника, но все время – краем глаза – видит, замечает меня. Стоит мне взмахнуть рукой – он распознает мой жест и отзовется. От этого мне было еще страшнее. «Почему ты не отважишься сам, – думала я, – как было бы чудесно, если бы ты решился сам и мне не пришлось бы ничего предпринимать».

Я искала знак, знамение, после которого мне было бы ясно – я поступаю правильно. Хотя понимала, что я уже гнилое яблоко, что рано или поздно я сдамся, но ждала решающего пинка. И как по заказу: мы выходили из клуба после концерта, и я не заметила, как Сашу увели в сторону – кто-то потянул его, схватив за рукав куртки, а тот не сразу понял, что происходит. Это был Влад – помятый, потасканный, конечно же, пьяный. Тот самый Влад, который еще лет десять назад считался едва ли не главным в городской рок-тусовке, организовывал квартирники, фестивали, к нему шли за советом и на него равнялись. Саша с Кириллом постоянно бегали к нему в клуб, подрабатывали работниками сцены, репетировали по ночам в подсобке.

– Ну ты чтоооо, – мычал, стонал Влад, – как ты, брааааат? – выпрашивал, брал дрожащими руками сигарету, просил прикурить, шатался, глупо и жалко улыбался.

– Езжайте домой, – кинул нам Саша, отдал инструменты. – Я буду позже, – уже мне.

Он приехал через пару часов – расстроенный, растерянный. Рассказал, что подвез Влада домой, что тот в разводе, без денег и никому не нужен. И что это страшно – оказаться ненужным.

– Ты не будешь ненужным, – вдруг решила успокоить его я.

– Я не сравниваю себя с ним.

– Сравниваешь.

– Хорошо, сравниваю. Может, и не буду.

– Точно не будешь, я узнавала.

– Ты не можешь этого знать, – смотрит мимо, мол, ты не в теме, помолчи.

– Я всегда буду с тобой, – сама себе не верю, но подхожу сзади, обвиваю руками, прислоняюсь лицом к его спине, вот она я, я слышу, как у тебя бьется сердце, как ты дышишь, после такого не уходят, точно говорю.

– Да, ты будешь со мной. Но я о другом, – мягко убирает мои руки, уходит в душ.

Я стояла посреди комнаты и думала: «Если бы ты знал, что сейчас режешь все канаты, мой любимый, говорил бы ты со мной так неосторожно, позволил бы себе сейчас так грустить, так сожалеть о потерянных возможностях? Или бросился бы спасать нас от неминуемого расставания? Могу я просмотреть все варианты?»

В ту ночь мы не занимались любовью, я точно помню. Я уснула первой, читая. Проснулась, когда он осторожно вынимал книгу из моих рук, потянулась к нему благодарно, но он не улыбнулся, лишь поцеловал меня мягко, нежно: «Спи». И повернулся ко мне спиной.

В последние дни лета мы спонтанно купили билеты на верхние полки в купе и отправились в Одессу. Я любила этот город с детства, когда мы с родителями ездили к моему деду. В его маленьком доме всегда пахло яблоками и хлебом, или мне так казалось. По утрам занавеска на окне над кроватью немного колышется, обманывая предчувствием ветра и прохлады, но к полудню мостовые раскаляются так, что кажется, будто воздух над ними плывет. Поэтому нужно успеть позавтракать простоквашей и домашним жирным творогом, чтобы потом поспевать за дедом, ведущим нас извилистыми дорожками к любимому месту – тихому и уединенному, с гладкими валунами и одиноким пирсом, с которого так хочется прыгать в воду, но все равно никто не разрешит. Мы играли с дедом в шашки, читали книги, хохотали, глядя, как дед забегает в воду – рыча, фыркая, словно морж. Зайдя в воду по пояс, он издавал победный клич, а затем нырял и плыл далеко-далеко, так, что мы каждый раз боялись упустить его из виду и с тревогой ждали, когда он наконец вернется. Говорят, одесситы не ходят на море, но для деда это была своеобразная традиция – с середины мая до середины сентября он пропускал купания, только если сильно заболевал, чего почти не случалось. В дни, когда дед был в особо хорошем расположении духа, он покупал нам с братом горячую кукурузу, и мы обжигали руки, губы, языки, но наперегонки выедали початки до самого последнего зернышка, чтобы потом причмокивать языком, вычищая зубы, и счастливо валяться на подстилках, щурясь от солнца. Такие доступные детские радости – купить по дороге домой на Привозе арбуз или дыню, напиться сладкой газировки, выклянчить велосипед у соседского мальчишки – вернее, у его матери, которая даст сыну подзатыльник со словами «Сеня, не позорь мать, как будто ты жадина», приютить котенка, а потом со слезами отнести его обратно во двор, потому что «дедушка наругал», но тайно продолжать подкармливать, вечерами под лампой с бьющимися мотыльками играть в домино или лото, а ночью дожидаться, пока из соседней комнаты не начнет доноситься звучный дедушкин храп, чтобы можно было не шептаться, а болтать в полный голос – все равно не проснется до самого утра, так крепко спит.

Деда нет уже несколько лет. И Одесса в детстве и Одесса сейчас – как говорится, две большие разницы, но она по-прежнему мной очень любима. Фуд-корты со столами и скамейками из палет и меню из кофейных лимонадов и фалафеля, летний кинотеатр под открытым небом во дворе Дворца моряков, музыкальные фестивали и кинопоказы. Блаженные кришнаиты движутся по Приморскому бульвару на огромной тележке-дворце, бросая в прохожих пакетики с засахаренным арахисом, мимо мультяшных ростовых кукол, танцующих перуанцев, которые каждое лето гастролируют в Одессе, сумасшедших поэтов, длинноногих девушек-подростков в коротких шортах, скейтеров и велосипедистов, мимо нескончаемого пестрого потока людей. В кофейнях с голыми стенами бариста с забитыми татуировками руками и выбритыми висками делают вам флет-уайт[7] и черничный фраппе, при этом скупясь на улыбки – им совсем не до смеха, так серьезно они играют в людей, знающих, что хотят получить от жизни. Мы покупаем мороженое в «Баскин Роббинс» на Греческой площади и успеваем до начала сеанса «Достучаться до небес» в Sunday cinema. Ничего в этом теплом летнем вечере, полном счастья и любви, не предвещает трагедии, кроме страха, что растет внутри меня и даже не думает исчезать.

Мы возвращаемся поздно ночью в наш уютный номер над рестораном в городском саду. В наших руках огромные пластиковые стаканы с ледяным мохито, мы молоды, пьяны, и мои ноги гудят от приятной усталости. Во дворе Саша останавливается около лестницы, чтобы перекурить, а я сажусь на ступеньки, смотрю на него, видя в темноте только силуэт, но каким-то шестым чувством догадываюсь, что сейчас он улыбается.

Вдруг он говорит:

– Держись меня, и однажды я куплю тебе дом с садом на берегу моря…

– Ооо, говорить об этом – как листать альбом с фотографиями своего будущего. Продолжай.

– А если будешь себя хорошо вести, то подарю тебе собаку. Сенбернара. Ты будешь сидеть в кресле в саду, в одной руке – бокал вина, другая гладит большую собаку, а на коленях лежит женский роман.

– И долго мне так сидеть? У меня дел невпроворот.

– Какие у тебя могут быть дела? Я все тебе куплю, женщина, сиди и наслаждайся.

– У меня, может, собственные планы, – гордо.

– Например? – смеется, а меня вдруг колет. Так всегда, когда вроде бы в шутку, но ты чувствуешь, что за смехом таится настоящее, то, что о тебе думают.

– Например, я хочу написать.

– СМС? Пост в блоге?

– Саша, книгу, – смущаюсь.

– Кто тебе мешает? Куплю тебе стол и стул, будешь сидеть в саду и писать свои книги.

– Свободной от вина и собаки рукой?

– Да хоть так. Я и руку могу тебе купить. Даже две.

Я тяну мохито, и будто льдинка за льдинкой падает в мое горло, и мне все холоднее:

– А что, если у меня не получится?

– Что именно? Пить или гладить?

– Писать. Что-то делать. Что-то стоящее, хорошее.

– Тебе и не нужно ничего делать, Лена. Ты есть – уже хорошо. А об остальном я позабочусь.

– У меня тоже есть мечты, Саша. Планы, цели, – говорю уже серьезно.

– Конечно есть, – кивает он одобрительно, но даже не спрашивает какие.

Я так много думала о замечательных планах и идеях Саши и Киры, в которых я почти не принимала участия, но всегда находилась внутри процесса, что забыла, чего хочу сама. Все привыкли, даже я, к моим ленивым рассуждениям о том, что из меня могло бы получиться и что в итоге получилось. «Не дрейфь, – говорил Кирилл, – однажды мы станем известными и богатыми, а ты будешь нашим пресс-атташе, и твоя работа будет заключаться в том, чтобы выходить первой из лимузина, перед нами, закрываться рукой от вспышек и повторять беспрерывно: “Без комментариев, без комментариев!” Потренируйся, у тебя должно хорошо получиться!» И я смеялась, искренне, честно, радостно смеялась, и вытягивала руку, и поправляла невидимый воротник-стойку пальто, и шла мысленно – красивым размашистым шагом на высоких каблуках. Мне нравилась эта киношная картинка, похожая на кадры из передачи о звездах на музыкальном канале, но, когда я засыпала, глядя в потолок и слушая ровное сопение Саши рядом, мне вдруг становилось обидно. Что, если бы я могла стать той, кто выходит из лимузина второй? Даже не в этом суть. Что, если бы я могла не садиться в лимузин, но делать что-то стоящее, что доставляло бы мне удовольствие не только причастностью? Что, если бы я могла создавать что-то важное, хорошее, исключительно мое? Никого не волновало это. Никто не воспринимал меня всерьез. Но только потому, что я сама себя так не воспринимала.

«Как получилось, – думала я, – что я стала жить не своей жизнью, позабыв о собственных мечтах? Как получилось, что в итоге, отказавшись от того, что мне было важно, нет, даже не допустив мысли, что мне может быть что-то важно, я одновременно мешаю осуществлению желаний тех, ради кого я устроила этот маленький акт самопожертвования? Что, если я просто несостоявшаяся маленькая эгоистка? Однажды Саша захочет упрекнуть меня в том, что из-за меня он отказался от того, что ему было важно, а мне будет нечего предъявить в ответ. Потому что у меня этого важного, своего не было. Мне будет не с чем сравнить. Я никогда не пойму, от чего он отказался, оставшись со мной, ведь мне ни от чего не приходилось отказываться ради него. Я ничего не теряла. Я не дала себе шанса что-то приобрести, что можно было бы потерять».

Мы уезжали из Одессы в последний день лета. Город заметно поредел – все разъехались: мамы со школьниками вернулись домой, укатила на занятия поступившая в столичные вузы молодежь, у офисных клерков закончились отпуска. Мы шли, не торопясь, разглядывая лавки с сувенирами, выбирая деревянные магниты с кедами и капкейками на домашний холодильник, Саша ни на секунду не отпускал мою руку, а потом, вдруг почувствовав, как я ухожу в «открытый космос в ее голове»,[8] как погружаюсь в свои мысли и сомнения, чуть крепче сжал мою ладонь. Я подняла голову, и он спросил:

– Ты грустишь? – и, не дожидаясь ответа: – Я тоже.

– А ты почему? – удивилась я.

– Потому что праздник закончился, а ты?

– По той же причине, – честно ответила я.

Вечером на вокзале было прохладно по-осеннему, я натянула рукава на пальцы и смотрела, как Саша заносит наши рюкзаки в вагон, и словно окаменела ненадолго.

На долю секунды у меня мелькнула мысль: что, если попросить его остаться здесь еще на денек? Мы сможем продлить это лето, а возможно, и нас с ним сможем продлить, все выговорим, все расскажем, все решим. Но он спустился на платформу, торопливо ища по карманам сигареты, и, встретившись со мной взглядом, удивился: «Ты чего? Устала?» Я замотала головой: нет-нет, все хорошо.

Но я уже знала, что все не хорошо. Не хорошо, как же ты не понимаешь? Мне не хорошо.

Я решила все тогда, в тот самый момент на платформе. В последний день августа в Одессе закончилось лето и закончилась моя надежда на то, что это лето, как и наша любовь, будет вечным.