— Не-е, не ее, честно говоря, Тимоху. А где он, не с вами? А, вот вижу. Черт возьми, да он и не шевелится даже! Неужто помер?! Вот ё-моё, опоздал я, стало быть. Жалко.

Я поспешила его успокоить, что, мол, жив пока Тимоха, без сознания просто. Я даже не знала, чему дивиться больше: внезапному появлению Хорька с его невиданной заботой о Тимохе, которого он вовсе никогда не любил, или Симке с ее неуемной жадностью на парней. Есть ведь жених, чего ей еще надо? А может, она боится, что все-таки помрет Ленька, и на всякий случай Хорька хочет приветить? Поразмыслив, я попросила Хорька не околачиваться здесь зря, а пойти встретить у входа врачей. По тому, с какой охотой он бросился выполнять мою просьбу, стало ясно, что ему было муторно находиться здесь, под землей, да еще рядом с ранеными.

— Надо же, слабонервный какой стал, прямо мальчик-одуванчик. А каким гоголем ходил, помнишь?

Но Симка не пожелала отозваться на мои слова, она сидела, склонившись над Ленькой. Что ж, теперь нас скоро вызволят отсюда, опасность бесславно сгинуть уже не угрожает, можно и в обиды поиграть. Я вспомнила, как Симка, сопя и давясь, перегрызала на мне веревки, и улыбнулась. Все-таки она настоящая подруга, а все ее взбрыки — это так, пустяки, характер у нее такой.

К моменту нашего триумфального выхода из пещеры набежало столько народу, что на берегу яблоку некуда было упасть. Здорово работает у нас «сарафанное радио». К моему облегчению, я увидела в толпе мою бабульку и помахала ей рукой, мол, не волнуйся. В старой, замызганной моей куртке пробиралась она сквозь толпу, работая острыми локотками. Но как она ни рвалась меня обнять, ей этого не позволили, даже поговорить не дали. Меня принялись запихивать в машину с красным крестом. Потом я узнала, что после сообщения Хорька, да еще услышав про пещеры, в районе струхнули, решили не рисковать и бухнули сразу в областной МЧС. Потому и понаехало столько машин. Уже из машины я смогла крикнуть бабке, что ничего особенного со мной нет, скоро, мол, вернусь.

В обшарпанном, воняющем хлоркой приемном покое немолодой врач с то ли с отекшим, то ли заспанным лицом, стараясь дышать в сторону, поставил мне предварительный диагноз: сотрясение мозга и успокоил, сказав, что дня через три все пройдет и я буду как новенькая. Ох и тяжко мне дались эти три дня! В еде я неприхотливая, но ту еду, что дают в больнице, есть невозможно. Месиво, что принесли нам на завтрак в палату, было серого цвета и полусырое, без следа масла, хотя бы и постного, а кусок селедки, полуразложившийся на вид, вонял так, что хоть нос затыкай. Никто этой гадости есть не стал. Странно то, что на эти продукты ведь истратили деньги, так почему бы не потратить их с толком, особенно если их мало? Не понимаю. Говорят, что персонал мало получает за свой труд, плохо, конечно, но ведь больные в этом не виноваты!

Первый день я лежала не шелохнувшись, как и велел врач, но уже на второй смекнула, что после обхода почти все так резво вскакивают совсем не потому, что им это разрешили, а потому, что знают, некому их одернуть. В общем, я встала и пошла искать Тимоху. Я знала, что он тоже лежит где-то здесь, Симку сразу отпустили, неизвестно куда Леню увезли, а Тимоху определили сюда, и вроде бы надолго. В процессе поисков я миновала ширмочку, стоящую в коридоре, и, бросив туда взгляд, обнаружила Тимоху. Потом я узнала, что все мужские палаты были переполнены, и многих мужиков клали в коридор, но не таких же тяжелых, в самом деле!

Тимоха находился в сознании и не спал, но, кажется, был не рад видеть меня, отводил глаза, ерзал и краснел. Наконец я сообразила, что он может ерзать по вполне прозаическим причинам, уж тут я помочь не могла, надо было просить кого-то. Искать долго не пришлось. Выйдя из-за ширмы, я натолкнулась на коротко стриженного дяденьку, весело скачущего на костылях. Одна нога у дядьки была в гипсе, но он совсем не унывал. Стесняясь, я попросила его помочь мне найти санитарку, чтобы дать Тимохе судно, полагая, что ему это сделать трудно, ведь он за костыли держится.

— Если не я, то кто? — гордо ответил мне дядька и засмеялся, когда я покраснела. — Не волнуйся, девица-красавица, — сказал он мне, — буквально все для кавалера твоего делаю, и утку подаю, и соки ему наливаю.

— Соки? — удивилась я.

— Ну да, соки, а что такого? Мать ему целую сумищу принесла и попросила поить почаще.

А ты небось его к матери ревнуешь? Брось! Никуда не денется, да и куда ему деваться от крали такой? — И он весело мне подмигнул.

Я пояснила, что ничего такого нет, просто мы из одной деревни. Дядька был на редкость веселый, мои слова почему-то вызвали у него такой приступ смеха, что я начала бояться, как бы он не грохнулся со своих костылей.

На третий день мне приспичило навестить Тимоху совсем поздно, уже одиннадцать пропикало. Меня не то предчувствие томило, не то я выдрыхлась днем. Выскользнула тихо, чтобы не разбудить спящих, стояла, озираясь на пороге, вдруг мимо меня тенью скользнул по коридору силуэт мужчины. Направлялся он в сторону, где стояла койка бедного Тимохи. Все мои предчувствия разом всколыхнулись. Такой же тенью, стараясь дышать потише, я пошла за мужиком. Так мы прошагали полкоридора и поравнялись с палатой, откуда падал свет, и я увидела, что в руке у мужика что-то блеснуло.

Нож! — мгновенно поняла я, а до Тимохи уже всего ничего осталось. И тогда я завизжала.

От моего визга мужик подпрыгнул на месте, из рук его что-то упало и сильно звякнуло. Он развернулся ко мне и со словами «Убью, стерва!» стал надвигаться на меня, подняв руки со скрюченными пальцами.

В коридоре зажегся свет, около меня столпилось множество людей, все допытывались, что со мной случилось. Я уже не визжала, но еще хрипела. Наконец дядька на костылях, который тоже притащился и громче всех допытывался, чего мне надо, догадался шлепнуть меня по щеке, и я наконец замолчала.

— Ты чего бузу развела? — наклонился он ко мне. — Чего тебе неймется? Орешь, спать никому не даешь, жениха своего с постели подняла. Сергея Ивановича до того перепугала, что он, бедняга, бутылку водки разбил, с трудом добытую.

— Какой Сергей Иванович?

— Как какой? Да вон он, у стеночки жмется. — И дядька ткнул пальцем в сторону ночного татя.

— Он убийца! Он Тимоху убить хотел.

Брови дядьки круто взлетели, повернувшись, он внимательно оглядел предполагаемого убийцу и покачал головой.

— Он?! Вряд ли, жидковат слишком, да и зачем бы ему это? Это же Сергей Иванович, дежурный врач, ты что, не узнала его? — И, развернувшись в сторону врача, добавил: — Говорил я, что нельзя весь свет в коридорах гасить, экономисты хреновы! Васька Чутыкин из соседней палаты полчаса назад так навернулся, чуть вторую руку не сломал!

В коридоре все сильнее пахло алкоголем, щедро вылившимся из вдребезги разбитой бутылки.

Наутро меня моментально и без предисловий выписали. Я вышла на больничное крыльцо, ломая голову, как мне попасть теперь домой?

И вдруг заметила мою бабульку, вынырнувшую из-за угла. Она спешила ко мне, семеня ногами, и я улыбнулась.

Дома бабка сразу же уложила меня в постель, я поведала ей историю моей скорой выписки. От смеха у бабки слезы на глазах выступили, которые она промокала ладонями.

— Так говоришь, за Тимошу вступилась? Ну и ладно, ну и хорошо! А нечего водку таскать в больницу и на работе ее трескать! Врач, называется! Не врач, а грач!

Вечером пришла Симка и рассказала мне, что Ленечка тоже лежит в больнице, но в тюремной. Я поразилась:

— А почему, Сим, он же ничего не сделал?

— Он заодно был с ними, с Ромкой, с Валеркой, с этой тварью Эдиком, вместе они дел наворотили. Это уж потом Леня завязать хотел из-за меня, вот они его и отдубасили. Разозлились сильно, да испугались, потому и убить хотели, да не вышло у них, он ведь сильный, Ленечка-то. — В ее голосе звучала гордость.

— Слушай, а что они делали-то? И пещера им на что сдалась? Лаз замуровали, прятали что-то там?

Симка порозовела.

— Иконы у них там были.

Я присвистнула.

— Иконы?!

— Ага, иконы, старинные такие, дорогие!

— А где они их взяли? Их так просто не найдешь. Из храма какого украли? Но это же ужасный грех!

Она отвела глаза и завозила ногами по полу.

— Взяли где-то, греха не забоялись, видно.

По виноватому виду Симки можно было подумать, что она самолично храм обчистила.

— Да будет тебе, все наладится, — попробовала я ее утешить.

— Да-а, тебе легко говорить, а он чувствует себя плохо. — Симка хлюпнула носом.

— Выправится он, сама же хвастала, что он сильный.

Она улыбнулась мне сквозь слезы и, наклонясь ко мне пониже, сообщила:

— Я ведь беременная, Тонь.

— Ну да?! И что теперь делать будешь?

— Рожать! — ответила подруга твердо, и я кивнула, соглашаясь с ее решением. — Как Ленечка на ноги встанет, поеду к нему, пусть распишут нас. Мне теперь, Тонь, о ребеночке думать надо. — И Симка похлопала глазами, кажется сама удивляясь своей ответственной позиции.


— Тонь, ты как тут? Голова не болит? Вот и ладненько. Пойдем вечером в клуб, кино привезли, новое, говорят.

— В клуб? Так ты же беременная вроде? — бестактно вытаращила я глаза.

— Ну и что? — обиделась Симка. — Беременная, не припадочная же!

Дел никаких особых на вечер у меня не было, и я поддалась на ее уговоры. Фильм оказался действительно новым, и даже не американским, а нашим. Время показывали революционное, революционеры, убивавшие всех направо и налево, были такими мерзкими, так неприлично и непонятно выражались, что публика разочарованно зашумела.

Я полезла с претензиями к Симке, но она отмахнулась, с увлечением глядя на экран. Я тоже посмотрела, действие уже скакнуло к Гражданской войне, белые и красные дрались почему-то врукопашную, махались ногами на манер Чака Норриса. Мне стало грустно, я решила уйти. На крыльце Симка меня догнала.

— Ты чего? Смотрела бы, или боишься возвращаться? Так много наших, не одна, с компанией пойдешь.

— Там дерутся и стреляют, а в моем положении вредно всякие страсти глядеть.

Я с уважением посмотрела на важно вышагивающую подругу и предложила:

— Слушай, раз с кино не вышло ничего путного, пойдем к нам чай пить?

Болтая, мы вошли в дом и замерли на пороге, выпучив глаза. За столом сидели и мирно пили чай Федосья, Александр Николаевич Самойленко и моя бабулька. Что могло их вместе свести?

Симка тихо ойкнула и дала задний ход. Удерживать я ее не стала. Мне же пришлось присоединиться к гостям. За столом царила суровая сдержанность, все чаевники больше налегали на пироги и варенье, чем на беседу, но зато буравили друг дружку взглядами. Видно, бури здесь разыгрались нешуточные. После того как гости разошлись, я принялась допрашивать бабку. Она запираться не стала.

— Зашел человек в гости, чайку попить. Хороший человек, культурный.

— Бабушка, ну что ты юлишь? Говори, о чем разговор шел, обо мне?

— Знамо дело, о тебе, — проворчала бабка и длинно вздохнула, но тут же захихикала. — Он, Самойленко, все кружева плел да тебя нахваливал. Какая ты хорошая, разумная, смирная. Я так понимаю, он на тебе жениться мечтает.

— На мыслях перебьется.

— Стало быть, совсем он тебе не нравится? — вроде бы огорчилась бабка.

— Не то чтобы совсем, человек он хороший, добрый, только замуж я за него не хочу. А скажи-ка мне, чего это ты с Федосьей не поделила?

— А и не ссорились мы с ней, чего мне с ней ссориться? Просто настроения у нее не стало.

— Интересное дело. И с чего оно испортилось? Давай колись, баб.

— Ты чего такие слова родной бабке говоришь — колись! Что я тебе, полено какое, что ли?! — Бабка сделала вид, что обиделась, но недолго выдержала, опять захихикала. — В отцы, говорит, ты ей годишься! Самойленко и надулся как мышь на крупу. — И бабка раскатилась меленьким смешком.

— Федосья так сказала Самойленко? Вот дает! Только ей-то какая забота?

— Забо-ота! — протянула бабка. — Самая забота и есть. Уж с каких пор тебя за Тимошу ладит, ты еще девчонкой махонькой была, а она уж наперед решила! — неожиданно выложила она.

— А он? — глупо спросила я.

Бабка расплылась в улыбке.

— Он-то? — И вдруг улыбаться перестала, уставилась на меня ехидно. — А то сама не видишь! Он в тебе души не чает, одна ты для него на свете.

Нельзя сказать, чтобы бабкины слова были для меня большим откровением, видела я его пристальные взгляды, смутно догадывалась, что у него на уме, только верить этому не хотела, и Симкины намеки вызывали во мне только досаду.

— Я тебе так надоела, баб, что ты меня сбыть хочешь? Или не любишь меня совсем?