— Да, но ты ведь скоро тоже уедешь к мужу? — перебил он её.

— Возможно, но это ничего не меняет, точнее нет, меняет в наших отношениях, — она запуталась, не зная, что сказать.

— Постой, ты о чем? — он вдруг посмотрел на неё удивленным взглядом, — Зачем нам портить жизнь друг другу. Разбивать твою семью, начинать мою жизнь в наспех сколоченном доме, когда я еще не встал на ноги, не оседлал, так сказать, окончательно свою удачу.

Маша смотрела на Анатолия и все больше и больше осознавала, как тает, исчезает перед ней этот иллюзорный образ человека, который она сама когда-то нарисовала перед своим мысленным взором. Не было больше этих красивых глаз, этого милого, любимого лица, этого приятного, нежного голоса. Перед ней сидел человек, который достиг своей цели и совсем не любит её. Нет, возможно, он любил её, но совсем не так, как она. Он готов был, возможно, и дальше встречаться, вплоть до самого отъезда и потом, в дальнейшем, по приезде в Москву, но не более. Никогда, он не скажет ей: — милая, родная Машенька, я жить не могу без тебя. Думы и мысли мои все эти годы были только о тебе. Я проклинал тот день, когда сказал тебе, что ухожу, что жизнь и помыслы все эти годы были только в одном, вернуть тебя и сказать только два слова, прости, и будь моей.

Но ничего этого он не сказал, Он снова, как тогда, сказал, что они не могут быть вместе, потому… Впрочем, какое это имело значение, почему они не могли быть вместе. Она глядела на него. Он осторожно отрезал мясо, изящно держа, как и полагается вилку в левой, а нож в правой руке, а перед тем, как положить в рот очередной кусок, что-то рассказывал ей и улыбался, но она ничего этого не слышала. Все расплывалось перед ней как в тумане.

Жизнь, как три года назад снова остановила свой бег и на секунду замерла. Она посмотрела по сторонам, и ей показалось, что присутствующие в зале, замерли, отложили в сторону ножи, вилки и бокалы с вином и смотрят и слушают её, смеются и одновременно плачут вместе с ней над её горем. И все это было словно в замедленном кино, когда пленку прокручивают с меньшей скоростью, и ты можешь видеть, как изменяется мимика лица человека, как падает капля вина из бокала на белоснежную скатерть стола.

Она сидела и не могла что-либо произнести. Её словно всю парализовало. Ей казалось, что мир перевернулся, что такое не бывает, такого не может быть дважды. Но оно произошло здесь и сейчас.

Она с трудом, чтобы не зарыдать, произнесла:

— Наверно ты прав, как всегда.

Он снова налил коньяк и, подняв рюмку, сказал:

— Может быть, выпьем за моё назначение?

— Конечно, я рада за тебя. Ты заслужил этого как никто. Своим трудом, своей энергией, своим… — она не договорила, чокнулась и выпила коньяк до дна. Поставив рюмку на стол, она открыла сумочку, чтобы достать из неё носовой платок, потом неожиданно достала кошелек, вынула из него сто долларов и, положив на стол, тихо произнесла:

— Расплатись, пожалуйста, мне надо ехать. Я забыла тебе сказать, что у меня сегодня самолет, — и, не дожидаясь ответа, бросилась прочь.

Глава 3

Полгода спустя.


По прошествии трех месяцев, которые отделяли её от того дня, когда она окончательно поняла, что все эти годы, попусту жила в плену иллюзий и Анатолий никогда не любил её, она получила официальный развод от Василиса. Всё это время было для неё одним нескончаемым ожиданием, когда это произойдет. Она не пыталась просить прощения, клясться, что совершенный ею поступок, был полным безрассудством, что она любит Василиса. Ничего этого не было. Она понимала, что по-настоящему, она никогда не любила его. Да ей было с ним хорошо, спокойно. Он был добр к ней и внимателен. И год, проведенный в Афинах, были самыми спокойными и беззаботными в её жизни. Но не было одного. Любви. Большой, настоящей, окрыляющей любви, которая захлестывает человека через край. Заставляет делать глупости и безрассудные поступки. Всепоглощающая любовь, к мужчине, мысли о котором, заставляют не спать ночами, звонить и думать двадцать четыре часа в сутки. Изменять своим привычкам, делать не то что надо, а то, что нужно, чтобы добиться его взгляда, слова, жеста.

Таким была любовь Маши к Анатолию. Она длилась до того момента, когда она услышала вместо слов признания в любви, банальную новость о назначении по службе. И в этот миг его образ высветился, словно всё это время был в тени, и всё стало ясно и четко, встало на свои места. Уже позже, она не раз сидела за столом в кабинете отца и, смеясь над собой, удивлялась, как могла она все эти годы не видеть очевидного. Как права была мать и Зоя, когда говорили ей еще тогда, в студенческие годы, что он никогда не сделает ей предложение руки и сердца, но она вопреки всему верила, что это не так. Верила, потому что любила. Даже когда вышла замуж, она продолжала верить, что Анатолий, когда узнает, что она вышла замуж, начнет ревновать её и поймет, наконец, кого он потерял, начнет умолять её вернуться и она, конечно же, бросит все и побежит к нему. Впрочем, она так и поступила, не дожидаясь, когда он скажет ей эти слова. Настолько глубока была её любовь и вера, что так и произойдет.

Но вышло совсем иначе. Мир снова подставил ей подножку, и она поняла, что в жизни есть место радости и горю. И чего больше в нем, не знает никто. Сейчас, было больше горя. Она потеряла того, кого любила и одновременно, того, кто её любил.


Василис, как и обещал, положил после развода в банк на её счет деньги, и она могла некоторое время не думать о том, как ей жить дальше. В последний вечер, перед отъездом на родину, он зашел к ней проститься. Как всегда сдержанный, но уверенный в себе, каким он был, когда они только познакомились, он стоял в коридоре, держа в руках плащ. На дворе была весна, но тепла еще не было. Он забыл зонт, и потому с плаща стекали струйки воды. Она стояла в глубине коридора, боясь подойти, словно нашкодившая девчонка, ждущая взбучку от матери. В домашнем халате, она стояла, потупя взор и смотрела, как растекается лужицей вода на полу, и не знала что сказать. Он тоже молчал, потом заметил, что под ногами собралась целая лужа, и произнес:

— Извините, я, кажется, принес вам целую лужу воды. Прошу извинить.

— Ничего, это просто вода. Вытру и все.

— Тогда я, пожалуй, пойду. По-моему, все вопросы решены.

— Да, конечно.

— Если какие-то будут проблемы, мой телефон прежний. Звоните домой, — он неожиданно перешел на вы, и это сразу возвело между ними барьер, который Маша не в состоянии была переступить. Ей хотелось по-бабьи прижаться к нему, зареветь и просто сказать, — прости и прощай. Я знаю, что ты меня любишь, но что сделать, если я такая стерва. Ведь любить надо обоим, а я думала, что у меня получится.

Она ничего этого не сказала, только молча кивнула и добавила:

— Спасибо, если что позвоню.

Он повернулся и вышел. Она закрыла за ним дверь и только после этого оперлась об неё руками и завыла. Нет, не заплакала, а именно завыла, от той пустоты, которая вдруг нахлынула на неё, после всего того, что произошло, так необъяснимо быстро. Весь мир был для неё сосредоточен в этом непонятном, диком хороводе жизненных хитросплетений которые сплелись для неё в полотно жизни.

Все эти дни, недели и месяцы, после развода, она жила как бы по инерции. Вставала, завтракала, ходила в магазин, занималась делами, которые раньше можно было отложить на неопределенно долгое время, а то и вовсе не делались годами. Так, она вдруг, перебрала шкаф в коридоре, забитый старыми вещами, затем разобрала все вещи на антресоли и пересмотрела, что там лежит, и снова убрала всё на место.

Отношение с матерью тоже изменились. Вместо прежних доверительных, они стали односложными. Они разговаривали, и даже не ссорились и не ругались, но все разговоры касались чисто бытовой стороны их существования. Что купить, что приготовить, как чувствуешь себя и все в том же духе. И ни разу за всё это время, Маша не сделала шаг, чтобы поплакаться матери, поговорить по душам, обсудить все то, что произошло и как ей жить дальше. А Мария Андреевна и хотела бы поговорить с дочерью и пожалеть и посоветовать, но боялась, что если заведет разговор на эту тему, то разрушит и без того хрупкий мир в их доме и еще больше отдалит дочь от себя. Вот почему, ложась спать, она, хотя и не была верующая, мысленно молилась, чтобы в их доме наступил мир и покой, и чтобы её дочь смогла снова обрести свое счастье.

— Ну почему жизнь так больно обошлась с её любимой дочерью? — думала она, — Почему её судьба, так резко отличается от спокойной, пусть порой и трудной и суровой на первых порах, её собственной? Может быть, права Маша, что любовь не выбирают? Это она входит в наши сердца, рвет его на части, заставляет быть счастливым или наоборот несчастным? Все эти вопросы Мария Андреевна не одну ночь задавала себе, прося у Господа одного, сделать её дочь счастливой.


Незадолго до майских праздников, в Москву вернулась Зоя. Они не виделись почти полтора года, да и переписка совсем прекратилась. Зоя позвонила в день приезда и, услышав в трубке, знакомый голос подруги, была рада и в тоже время удивлена, что она в Москве:

— Какими судьбами? Ты одна или с Василисом?

— Одна.

— Слушай, у меня тут гора новостей.

— У меня тоже.

— Правда? Вот здорово. Ты надолго в Москве?

— Насовсем.

— В смысле, Василиса опять в Москву назначили?

— При встрече поговорим.

— Ты меня пугаешь.

— Брось, всё нормально, просто мы разошлись.

— Как разошлись?

— Молча, просто взяли и разошлись.

— Ну, вот этого я никак от тебя не ожидала. Хочешь, я прямо сейчас к тебе приеду?

— Конечно, я буду рада тебя видеть.

— Тогда жди, через час буду.


Зоя приехала через полтора часа, нагруженная рюкзаком, загорелая, повзрослевшая и располневшая. Скинув рюкзак, она поставила его перед собой и, посмотрев на Машу, неожиданно произнесла:

— Ну, горе ты мое луковое, тебя совершенно нельзя одну оставить. Опять учудила невесть что.

В этот момент в коридоре показалась Мария Андреевна. Завидев Зою, она слегка повела бровью и произнесла:

— Здравствуй Зоенька, рада тебя видеть.

— Ой, Мария Андреевна и вас так рада видеть, — они обнялись и расцеловались.

— И сколько уже месяцев?

— Четыре, целых четыре, — и она погладила себя по животу. Маша, наконец, поняла, что Зоя ждет ребенка, и только теперь увидела её слегка увеличившийся живот.

— А я-то думаю, что это ты так поправилась.

— А ты что, думала я отъелась на вольных хлебах в экспедиции. Да там вкалываешь так, что не до жиру.

— Ну, Зоенька, проходи, расскажешь, как вы там, в Монголии.

— Ой, да мы где только не были с Леней. И в Монголии и на Алтае. Столько разных мест посмотрели и интересного увидели, на всю жизнь хватит.

— Что ты говоришь, как интересно.

— А вы-то тут как?

— По-разному. Союз вот развалился. Живем теперь в другой стране.

— Ну, это еще до нашего отъезда произошло.

— Я так давно тебя не видела, что мне казалось, что бог весь, когда ты уехала.

— Да время летит быстро. Не успеешь оглянуться, раз и полевой сезон заканчивается. Не успел собранный материал систематизировать и снова вперед. Да что мы, как вы, как самочувствие?

— Да вроде ничего. Живы пока и, слава Богу. А что дальше, кто его знает, — она вдруг засуетилась, видя, что Маша молчит, видимо хочет наедине поговорить с Зоей, и потому сказала:

— Знаете, вы тут поговорите пока, а я пойду, полежу, а как понадоблюсь, позовете. Хорошо?

— Хорошо, мам.

Мария Андреевна вышла, и Маша прикрыла за ней дверь в кухню. Это не ускользнула от внимательного глаза Зои.

— Видно многое изменилось в вашем доме, с тех пор как я в нем не была?

— Все мы Зой меняемся. Время неумолимо над нами.

— Чего? Ты, с каких это пор философией занялась?

— С чего ты вдруг так решила?

— Так говоришь, словно Конфуция с утра до ночи читаешь.

— Какой к лешему Конфуций.

— Ладно, рассказывай, что с тобой стряслось.

— Да ничего, просто прожили год с хвостиком, и развелись. Не я первая, не я последняя.

— Ой, скажите, пожалуйста, не она первая, не она последняя. Ты мне давай не юли, говори, как есть.

Маша, присела за стол напротив Зои и, посмотрев на неё, загорелую, обветренную жаркой пустыней, жизнерадостную, вдруг по-хорошему позавидовала подруге и уже спокойно ответила:

— Знаешь, Зойка, права ты была насчет Анатолия. Столько лет любила его, верила и ждала, когда он в любви объясниться, а он оказался обычным, как мать говаривала в свое время, карьеристом. Любит одного себя, а на мою любовь плевать он хотел, — и Маша помимо своей воли пустила слезу.