— Ты можешь превратить любую женщину в рабыню.

Он понимал, что она имела в виду, и от этого ощущал еще более сильный прилив эмоций.

— Девственница, — удивленно повторял он. — Двадцатитрехлетняя девственница Анжела, нет, это ты сделала меня своим рабом!

Она пробежала чувственными прикосновениями по темным шелковистым завиткам, клинышком расположенным у него на груди. Она была и напугана, и одновременно невыразимо счастлива. Как может такая независимая женщина, какой она себя всегда считала, приходить в восторг от того, что ее относят на руках в кровать, как ребенка. И потом, потом!.. Какое это невообразимое чудо — беспрепятственное соприкосновение одного человека с другим; одной мягкой, эластичной кожи с другой; неизведанные прежде ощущения от искусной ласки; возбуждение, вызывающее бурное сердцебиение, заглушающее даже физическую боль; предвкушение невероятного удовольствия, которое, однако, слишком быстро проходит. Боже мой, как же мало она об этом знала!

Он взял ее руку в свою и начал целовать все ее пальцы по очереди, нежно нашептывая:

— Твоя кожа — как атлас, а твое лицо, когда ты наслаждаешься мной, похоже на лицо святой.

— Тихо! — шепотом произнесла она, шокированная его словами. — Это — святотатство!

— Неужели? Ну, а что может быть ближе к божественному, кроме любви?

Он снова начал целовать ее груди, ласкать рукой ее нежные, стройные бедра. Через несколько минут оба они вновь возбудились и снова предались любви, на сей раз Анжела получила больше удовольствия, чем прежде. После этого она заснула.

Когда Анжела открыла глаза, то увидела, как через деревянные ставни просачивается слабый свет. Она была в кровати не одна, и она осознала этот факт с таким возбуждающим трепетом, который можно было назвать либо полуудовольствием, либо полупаникой.

Вдруг ей показалось, что она услышала чьи-то шаги на нижней галерее, и она торопливо прошептала:

— Филипп, проснись! Отправляйся через холл в свою комнату. Сейчас сюда явятся слуги с утренним кофе.

Открыв глаза, он склонился над ней и поцеловал. Не давая возможности продлить горячий поцелуй, она выскользнула из его объятий, а затем и из кровати, оставив раскрытой противомоскитную сетку. Отыскав халат, она накинула его на плечи. Халат Филиппа лежал на полу, на том месте, где он его сбросил. Подняв его, она швырнула его Филиппу, но он не стал его ловить, и халат приземлился прямо ему на грудь. Взяв ее подушку и положив на свою, он, опершись на них спиной, принялся наблюдать за ней из-за сетки, как она подошла к окнам и стала закрывать ставни. Накануне их оставили открытыми, чтобы циркулировал свежий воздух.

Вернувшись к Филиппу, она остановилась, чтобы полюбоваться им, — ведь реальность, открывшаяся при свете дня, куда более важнее того, что она себе представляла в своих ночных фантазиях. Она провела взглядом по его густым волосам, которые казались такими черными на белой подушке, по его могучим плечам, по его атлетической грудной клетке, по его красивым рукам, лежащим на белой простыне, закрывавшей его по пояс. Анжелу всю трясло от нового чувства, которое частично отзывалось радостью, а частично и настороженностью.

— Вставай же! — вновь приказала она. — Сюда сейчас кто-нибудь явится.

— Разве так разговаривают со своим господином и хозяином? — шутливо упрекнул он ее.

— Ты на самом деле мой господин, — ласково ответила она, — но ты здесь никогда не будешь хозяином.

— Не буду? Когда мы поженимся, я наверняка стану хозяином и здесь, и повсюду, где мы с тобой окажемся волею судеб.

— В таком случае я не выйду за тебя замуж.

Забавным тоном он сказал:

— Слишком поздно, любовь моя. Я уже принял вашу столь приятную, изысканную капитуляцию.

— Я ничего не сдавала, Филипп.

— Так уж и ничего? — бросил он ленивый вызов.

— Если не считать моей невинности, но это тебе дар от меня.

— На самом деле? — В его глазах появилось треножное вопросительное выражение.

— В любом случае это довольно редкий и весьма ценный дар, и его можно преподнести только один раз в жизни.

Она заметила, как проступают у него на щеках признаки охватившего его гнева, и легкомысленно добавила:

— Больше не требуй от меня никаких других подарков.

— Боже праведный, какая же ты упрямая и расчетливая женщина! — в сердцах воскликнул он. — Мне нужна только ты, а не твои жертвы, черт бы их подрал!

— Прошу тебя, потише, — зашептала она, — неужели ты хочешь, чтобы все слуги узнали о том, что ты провел ночь в моей спальне?

— Пошли они все к черту!

В дверь кто-то робко постучал, и она медленно открылась. На пороге стояла Минетт, с радостным выражением на лице, рядом с которым она держала непомерно большое серебряное блюдо.

— Доброе утро, месье, доброе утро, мамзель. Ваш кофе!

Филипп уставился на нее, словно пораженный громом.

Анжела сердито спросила ее:

— Почему ты принесла кофе месье в мою спальню?

— Потому что он здесь, — ответила Минетт с самым невинным видом, поглядывая то на нее, то на обнаженную грудь Филиппа, который еще не успел надеть лежавший у него на животе халат.

Что это было, невинность или же дерзость? Анжела напомнила себе, что Минетт все же еще ребенок.

— Откуда ты об этом узнала?

— Мама сказала…

— Мими сказала, чтобы ты принесла кофе сюда?

— Да, мамзель.

С улыбкой, которая продемонстрировала ее превосходные белоснежные зубы, она поставила поднос прямо на колени Филиппа. Он застонал от негодования, а она счастливо засмеялась. У нее была детская нежная кожа цвета слоновой кости, такой же прямой и узкий нос, как у Анжелы, но ее большие таинственные коричневые глаза явно ей достались от Мими.

"Каким же образом Мими узнала, что он провел эту ночь с ней?" — спрашивала себя Анжела. В общем, произошло то, о чем им всегда твердили с Клотильдой: рабам всегда известно гораздо больше о том, что они делают, чем им самим.

— Никому не говори о том, что здесь видела. Понимаешь, Минетт? Никому.

— Да, мамзель.

— А теперь ступай, Минетт.

— Слушаюсь, мамзель. — С дерзкой улыбкой Минетт вышла из комнаты.

Филипп не мог сдержать смеха.

— Кто она такая?

— Ребенок моей горничной, — бесстрастно, без тени эмоций сказала Анжела.

— Сестра Оюмы?

Анжела бросила на него любопытный взгляд.

— Ты запомнил его имя?

— Конечно, этот мальчик слишком красив для раба, и его сестричка тоже.

— Она знает об этом, поэтому дерзит, — сказала Анжела, пожав плечами.

Она не знала, что ей делать с этим ребенком. Она приняла решение поговорить с Мими и со своим дядей по поводу будущего Минетт.

— Прошу тебя, Филипп, уходи. Ты ставишь меня в неловкое положение.

— О какой неловкости может идти речь, если мы с тобой помолвлены, дорогая Анжела?

— Мы не помолвлены! Сколько раз тебе следует повторять об одном и том же, чтобы ты наконец понял, что я не намерена выходить замуж?

— Если ты не прекратишь так себя вести, то я действительно оставлю тебя гнить в этих отвратительных болотах, в которых полным-полно омерзительных рептилий, — прибегнул он к угрозе.

— Если вы будете плохо отзываться о моих плантациях, то вряд ли заставите меня любить вас, месье!

— Ах, дорогая, если бы ты хотя бы разок увидела мои владения с их виноградниками, садами, величественными холмами, то никогда не захотела бы возвращаться сюда. Послушай, если ты поедешь со мной в Париж, чтобы вместе со мной добиться возвращения поместий, то я откажусь от своих супружеских прав на твою собственность.

— Само собой, — горячо отозвалась она. — Но такое соглашение не узаконит ни один французский суд!

— Черт подери! Разве ты не веришь мне на слово?

— Я не доверяюсь ни одному человеку, если речь пойдет о "Колдовстве".

— Нет, ты настоящий демон в женском обличье! — воскликнул он, выскочив из кровати в чем мать родила. Она, взвизгнув, схватила с кровати отцовский халат, чтобы швырнуть в него, но, прежде чем она замахнулась, он заключил ее в свои объятия, крепко прижав ее нежное тело к своему.

— Что, это твое последнее слово? — спросил он.

Жизненная энергия, казалось, играла у него на лице.

— Да, — тяжело дыша, ответила она.

Он прильнул к ней таким долгим поцелуем, что она была вынуждена применить силу и оторваться от его губ, чтобы глотнуть воздуха.

— Точно? — бросил он ей вызов.

— Точно так! — с вызовом ответила она.

Они весело смеялись, но постепенно приступы смеха перешли в приступы страсти, и теперь уже даже присутствие близости слуг, выполняющих свои повседневные обязанности, не могло предотвратить их возвращение в постель.


После завтрака они сидели на галерее, а интимную обстановку вокруг них дополнял шелест проливного дождя. Филипп рассказывал ей о своей учебе в английской школе, делился пестрыми детскими воспоминаниями о Франции, а на конюшне рабы Анжелы чистили и ремонтировали карету вольноотпущенника, приводили в порядок его лошадей.

Когда подошло время сиесты, они пошли наверх, в комнату Анжелы. Закрыв окна и ставни, они разделись. Она живо очутилась в его крепких объятиях.

— Ну, куда же делась твоя тревога по поводу сохранения внешних приличий? — спросил он, лаская ее пальцем под подбородком. — Ты что, забыла о слугах?

— Неужели ты считаешь, что Минетт не рассказала о том, что она видела сегодня утром? Теперь об этом известно всем в доме. — Филипп рассмеялся.

Об этом уже знала Мими, если только Минетт ей не солгала. Анжела, конечно, не подаст и виду, что ее беспокоит мнение Мими, хотя оно на самом деле имело для нее большое значение. Но стоило Филиппу поцеловать ее, как образ Мими тут же растворился словно в тумане. Она была опьянена страстью, все ее чувства теперь сосредоточились лишь на его теле, на его прикосновениях, на звучании его голоса.

Его смех звучал в ее ушах словно музыка, чуть различимый запах его тела приятно щекотал ей ноздри, от прикосновения его шелковистых волос к ее грудям она почти теряла сознание. Вся сгорая от желания, она позволила ему довести себя до кровати. Опустив противомоскитную сетку над своей кроватью, они словно погрузились в тенистый интимный мир, а их ищущие друг друга губы сладостно слились.

Поздно вечером на небе высыпали звезды, а мириады светлячков зажгли свои фонарики. Они наконец оторвались друг от друга, чтобы переодеться к обеду. Его им подали в освещенную свечами комнату, где они сидели за столом, уставленным тонким фарфором и шлем, которые ее отец выписал из Франции взамен когда-то утраченного.

— Гость-мужчина в моем доме заставил повариху не ударить в грязь лицом, — кисло заметила Анжела, разглядывая множество блюд с дичью и соусами.

— Само собой разумеется, — откликнулся Филипп, — она знает, что истинными гурманами могут быть только мужчины.

— Чепуха!

— И все самые искусные повара — непременно мужчины.

— Ты оскорбляешь мою повариху, Филипп!

Он ей улыбнулся, хотя, вероятно, и был недоволен их пикировкой.

— Более того, самые лучшие шеф-повара — это французы, причем только те, которые родом из Парижа. Английская кухня просто ужасна, за исключением, может, кухни того редкого герцога, которому удалось заполучить к себе на службу какого-нибудь парижского кудесника.

— Ну а что ты скажешь о Луизиане? — спросила она с нарочитой игривостью.

— Луизианская пища вполне приемлема, вполне, — согласился он, не скрывая, однако, своего раздражения. — В любом случае местные повара получили соответствующую подготовку благодаря французскому тонкому вкусу.

— Ах, вон оно что! — сказала она, надув губки. — Не хочешь ли ты сказать, что француженки тоже знают толк в кулинарии! Потому что именно они занимаются подготовкой наших поваров.

Он пожал плечами.

— Их мужья привередливы. К тому же кухня — это их единственный удел.

Она начинала сердиться.

— Ну а тростниковые плантации, выходит, нет? Где же здесь логика?

По его глазам было видно, что ее поведение его забавляло.

— Ну, если ты об этом заговорила…

Заметив, что он ее поддразнивает, побуждая ее взорваться, она рассмеялась. Он сразу помрачнел, словно маленький мальчик, уловка которого не удалась. По неизвестным ей причинам, выражение его лица подействовало и смягчило ей сердце. Они обменялись понимающими взглядами, которые красноречиво говорили о том, что впереди у них еще целая ночь, обещающая новые радости.

"Какая же я бесстыдница! — с чувством вины подумала Анжела. Но от этого желание грядущих удовольствий не уменьшалось.