Мими, окинув ее критическим взглядом, заправила выбившийся из ее прически локон.

— Ваша тетушка ужинает на передней галерее. Я сейчас пришлю вам лимонада.

Когда Мими, довольная ее внешним видом, кивнула, Анжела, вновь почувствовав себя почти шестнадцатилетней девушкой, вышла из буфетной и двинулась по коридору мимо бального зала. Бросив короткий взгляд через дверь слева, она увидела возле стола Клотильду, которая стояла между Филиппом и месье Беллами, советуя американцу, какое именно из креольских блюд следует ему выбрать. Словно прислушавшись к ее шагам, Филипп вскинул голову. Его сияющие глаза на какую-то долю секунды встретились со взглядом Анжелы.

Еще раз глубоко вздохнув, она толкнула переднюю дверь и увидела на галерее за маленьким столиком тетю Астрид с ее двумя подругами. Они ужинали. Она присела к ним.

— Где же твоя тарелка, Анжела? — с укором спросила мадам Роже.

— Сейчас очень жарко, есть не хочется, тетушка Астрид. Может, попозже.

К ним подошел Оюма с серебряным подносом в руках, на котором стояла бутылка лимонада. На нем были белые брюки и белая рубашка, которые так приятно контрастировали с его кожей цвета кофе с молоком. Он одновременно и гордился своим новым костюмом, и испытывал в нем некоторую неловкость.

— Спасибо, Оюма.

Глядя на его серьезное юное лицо, Анжела вдруг услыхала эхо ленивого голоса Филиппа, который сказал: "Какой красивый мальчик", и тут же все тело ее задрожало.

— Ты что, дрожишь, Анжела? — спросила ее тетка с удивлением. — Может, тебя лихорадит, а?

— Нет, тетушка Астрид, это все нервы. — Она вернулась к столу Оюмы. — Пойди и скажи Мими, чтобы дети принесли сюда вееры, если мы не хотим, чтобы нас всех перекусали москиты.

— Слушаюсь, мамзель.

— "Теперь ты можешь немного расслабиться и сама развлечься, дорогая. Твой вечер удался на славу, — ласково произнесла Астрид.

— Все благодаря вашим очаровательным гостям, — машинально ответила Анжела.

Ее тетка кивнула в сторону азалий под галереей, обращая внимание Анжелы на скрывающиеся там чьи-то маленькие фигурки. Она заметила вспышки белков их восхищенных глаз. Маленькие дети рабов наслаждались чужой радостью, которую испытывали другие, и с удовольствием наблюдали за своими старшими братьями и сестрами, стоявшими возле столов и помахивающими пальмовыми ветвями. Анжела обменялась с тетушкой шутливыми взглядами.

Но ее радость тут же испарилась, когда она увидела, как на галерею вышла вся сияющая Клотильда в сопровождении месье Беллами и Филиппа.

— Ты должна посидеть с нами, Анжела, — насмешливо приказала она ей, — бедняге месье "Возлюбленному" требуется партнерша за столом.

— Это входит в ваши обязанности как моей хозяйки, — лукаво подмигнув, напомнил ей американец.

— В таком случае, конечно, она должна это сделать, — сказала тетя Астрид, с улыбкой отпуская ее.

— Но прежде мне следует наполнить тарелку, — сказала Анжела, избегая глаз Филиппа. Она встала, чтобы убежать прочь, но месье Беллами ее опередил.

— Прошу вас, мадемуазель, возьмите мою, я найду себе другую.

Ей не оставалось ничего другого, как только последовать за Клотильдой к другому столику.

Анжелу охватила паника, когда она почувствовала, что Филипп идет за ней. "Что же мне делать?" — лихорадочно думала она. Воображение опережало ее, она представляла себе те многочисленные вечера, которые ей придется посещать в будущем, если только Клотильда будет помолвлена с этим отвратительным типом. А если Клотильда пожелает выйти за него замуж, то, вполне естественно, она попросит ее, Анжелу, быть ее свидетельницей.

"Но Клотильда не должна выходить замуж за этого человека!" — подумала Анжела, решив сделать все, что в ее силах, чтобы расстроить этот брак. Разве Филипп де ля Эглиз не обнажил свое истинное лицо, позволив себе такую подлость, от которой она совсем потеряла голову? Для этого нужно всего лишь рассказать в двух словах дяде Этьену об этом инциденте… если только у нее хватит сил признаться, что она при этом не стонала и не потеряла голову.

Клотильда сегодня ночью была просто обворожительной. Ее мягкая женская природа обретала все больше уверенности в себе, результатом чего было неприкрытое восхищение ею двух красивых молодых людей.

Каким испытанием для Анжелы стала необходимость беспечно болтать с американцем, игнорируя полностью при этом сидевшего рядом Филиппа. Маркиз говорил мало, но она чувствовала, как он, полузакрыв глаза, откинулся на спинку стула, а на его красивом лице блуждало выражение, свидетельствующее одновременно и о его расстроенных чувствах, и о его ярости. Несмотря на его устремленный куда-то вдаль взгляд, он, судя по всему, тщательно прислушивался к ее словам и напрягал все тело, когда она начинала говорить.

Когда он вступал в беседу, его голос действовал на ее чувства, возбуждал ее, и она пыталась бороться, не допустить его воздействия на себя. Наконец когда она посмотрела на него, то была поражена его огромной житейской мудростью, отражавшейся в глазах Филиппа. Ей стало ясно, что он ощущал царившую в ней внутреннюю сумятицу и относился к этому с пониманием. Анжела всеми силами старалась избежать этого невыносимого для себя взгляда.

Завтра утром, сказала она себе, она оседлает свою любимую кобылу и отправится на экспериментальную делянку со своим надсмотрщиком, там они с ним обсудят планы закладки новой плантации. Охватившее ее кратковременное безумие станет чем-то незначительным, ну а того, что произошло сегодня ночью, по сути дела, никогда и не было. Она подавит в себе эту не признаваемую ею сущность, эту странную, чуждую ей сущность, овладевшую ее телом и позволившую Филиппу поцеловать ее.

Она напомнила себе, что у нее в "Колдовстве" есть все, чего только можно желать, кроме семьи. Каким-то образом ее рабы, ее знакомые, с которыми она виделась ежедневно, заполняли эту брешь. И в Беллемонте у нее был этот скупец, дядюшка Этьен, который поддразнивал ее и давал мудрые советы, и еще тетушка Астрид, чья искренняя, такая приятная для нее привязанность постоянно поддерживала ее со времени смерти матери.

Она никогда не навязывала своего мнения волевой и решительной племяннице. А еще была Клотильда, которая заменила ей родную сестру, любовь которой Анжела так высоко ценила.

"Неужели ты на самом деле хочешь отречься от любви к мужчине и к детям, которых он может тебе подарить?" — подумала она, и тут же отбрасывала эту непрошеную мысль. В любом случае только не Филипп де ля Эглиз, твердо решила она.

Анжела с облегчением вздохнула, когда к дому подали первую карету для отъезжающих гостей. Целый час она стояла у входа, прощаясь с ними, а их экипажи один за другим чередой подкатывали к подъезду. Последними уехали чета Роже и их гость. После процедуры сердечного прощания Анжела поднялась к себе в комнату, чувствуя себя совершенно разбитой. Когда она легла в кровать под балдахином с натянутой над ней марлевой сеткой от москитов, она не смогла сразу заснуть. По сути дела, она еще никогда не испытывала такого приступа бессонницы. Нервы у нее были натянуты как струны. Подобное она пережила когда-то в ожидании своего первого бала. Сколько же ей тогда было лет? Шестнадцать? Ей казалось, что с той поры прошла целая жизнь.

Чтобы как-то отвлечься, она заставила себя заняться вычислениями, сколько еще дополнительных акров плантаций можно будет засеять тростником после того, как будут завершены все дренажные работы. Но грудь, которую так страстно сжимал в руке Филипп, была тяжелой, вероятно, она распухла, может, даже на ней есть кровоподтеки, — так резко освободилась она от жесткой хватки Филиппа.

Теперь она ощущала свое тело так, как никогда, — и это ощущение было для нее новым и раздражающим; она чувствовала какую-то таинственную теплоту в самой сокровенной части своего естества. В темных складках противомоскитной сетки в ногах постели вдруг ей померещился Филипп, — он выглядел точно так же, как и вчера вечером, — его темные курчавые волосы резко контрастировали с элегантным белым камзолом и белыми бриджами; и то, и другое, плотно облегая его, еще больше удлиняли и без того его высокую фигуру. Он смотрел на нее с легкой меланхоличностью, со своей всепонимающей интимной полуулыбкой, и тут же по всему ее телу разбежались волны приятной теплоты. Она снова почувствовала, как плотно прижимается к ней его твердое мускулистое тело, и в памяти вновь возникло ощущение охватившей ее восхитительной слабости. Она просто таяла, все сильнее прижимаясь к нему.

Она вдруг осознала, что означала такая физическая реакция с ее стороны, но отказывалась объяснить причины своей собственной чувственности. Она начинала завидовать Клотильде, которая с таким нетерпением, с такой невинной уверенностью ожидала любви и дружеского общения, которые она хотела обрести в браке. За те несколько волнующих, усиливающих сердцебиение мгновений, когда ее поцеловал Филипп, ей показалось, что она заглянула в рай! Но это было обманчивое ощущение.

Пытаясь размышлять трезво, она представила себе длинную вереницу годов, которые ей предстояло прожить в одиночестве как хозяйке и единственной обитательнице ее любимого поместья "Колдовство", мечтая при этом о муже Клотильды, и тогда она дала себе два зарока: она непременно расстроит этот предполагаемый брак любыми доступными ей средствами, и она подавит в себе невыносимое влечение, которое она испытывала к Филиппу де ля Эглизу.

Наконец к утру она впала в изнурительный сон.

Солнце уже было высоко, когда в спальню вошла дочь Мими. Балансируя с большим подносом на руке, на котором стояла чашка кофе с молоком и лежали булочки, она наконец-то поставила его на столик возле кровати. Минетт отбросила противомоскитную сетку.

— Солнце уже встало, мамзель, — пропела она и пошла открывать ставни на окнах, выходящих на галерею.

— Разве Мими не научила тебя, как следует будить свою госпожу? — сердито спросила Анжела.

— Ах, мамзель, но моя госпожа не любит долго спать, — дерзко ответила девочка. — Ей нравится выезжать на лошади ранним утром по холодку.

Девочка взрослела прямо на глазах. Грудки по-прежнему у нее напоминали нераскрывшиеся бутоны, а в маленьких выступающих ягодицах было что-то бесстыдное. Сколько же ей было лет? Тринадцать или четырнадцать?

Глядя на нее, Анжела вспомнила о беге времени и о своих годах. Она помнила, когда Минетт родилась — сразу же после их приезда в Луизиану после всех страшных, выпавших на их долю испытаний в Санто-Доминго. На руках Мими уже держала своего младенца Оюму. Теперь ей вдруг пришло в голову, что, когда они совершали это опасное путешествие из Вест-Индии, в своем чреве она уже носила будущую Минетт.

Как обычно, она гнала от себя мысли о Минетт, чье появление на этом свете стало ее первым опытом деторождения. Ей было десять лет, когда ее мать лежала при смерти. Оставленная на некоторое время всеми без присмотра, она отправилась в невольничий квартал, чтобы разыскать там Мими, но неожиданно стала свидетельницей чудовищной картины рождения ребенка в освещенной свечами комнате, откуда она выбежала в беспамятстве. Потом она помнила только одну стену в своей спальне, где ей пришлось перенести ужасную болезнь. С тех пор в ее сознании постоянно давала о себе знать неуловимая неприязнь, которую она испытывала к дочери Мими.

Ее отец, который был очарован кошачьими повадками Минетт, испортил маленькую рабыню, с горечью подумала Анжела. Минетт не была такой послушной, как ее брат Оюма. В ней было много озорства, у нее было чувство независимости, но с такими качествами могли мириться далеко не все рабовладельцы. Она, конечно, будет невыносимой, когда вырастет.

— Мама говорит, чтобы я помогла вам одеться, — сказала Минетт робким голоском, в котором чувствовалась нотка детской гордости.

— Ты мне не нужна, Минетт, — резко бросила Анжела, отвернувшись от мгновенно расстроившейся девочки.

Надев свою самую легкую амазонку[6], она спустилась по лестнице в холл, где Мими с целой армией чернокожих женщин занимались уборкой после бала. Анжела приказала оседлать ее кобылу и, надев соломенную шляпку, спасающую от палящего солнца, отправилась верхом на канал, чтобы проследить, как там идут ирригационные работы.

Утро выдалось сырым, каким-то ленивым, но все рабочие были в веселом настроении. Вчерашний бал в ее доме коснулся и их. Музыка звучала и в невольничьих кварталах, там тоже танцевали, к тому же рабам отдали остатки изысканной еды с господского стола, так как она все равно быстро испортилась бы при таком жарком климате. Бодрые песнопения помогали работе, копка шла активно, все улыбались, раздавались добродушные колкие шутки в адрес Жана-Баптиста, ее сурового надсмотрщика — мулата-полукровки.