— Ты можешь спасти его? — спросил Иэн.

Рана была на ноге. Дирк врезался в тонкую голубоватую кожу под коленом и рассек вену. Я затянула ее тканью. Придавила грыжник так крепко, как могла, и старалась изо всех сил. Но его глаза застыли, глядя в небо. Его дыхание остановилось.

Я покачала головой:

— Нет…

Я помню все. Я помню, как женщина обмывала мертвого мужчину в тишине, как плескалась вода в плошке. Они осторожно забинтовали место разреза. Закрыли его безжизненные глаза. В мягких летних сумерках они вынесли его из дома у озера, и плакали волынки, и светили факелы, и все люди долины спустились туда, где Кое встречается с морем. Они положили Макфэйла в лодку, и она поплыла по воде. К острову.

— Он будет похоронен там, — сказал Аласдер, — на Эйлин-Мунде. Это священная земля, там покоятся лучшие из нашего клана.

Последние лучи света таяли в небе.

Словно почувствовав мои мысли, он произнес:

— Это не война, сассенах. Не набег. — Он переступил с ноги на ногу. — Нас позвали в Ахалладер на встречу с главами других кланов, чтобы поговорить с Кэмпбеллом… Он предложил деньги. Наша преданность королю Вильгельму, похоже, стоит немало.

— Подкуп.

— Ага. Но мы не взяли денег. И произошла свара.

Мне стало очень грустно. Я не смогла спасти этого человека. Но мне было так горько, так печально, что не выразить и словами.

Волынки прекратили играть, подул легкий ветерок.

Аласдер стоял неподвижно. Сара подошла к нам, положив руку на живот. Она дважды поцеловала меня и сказала:

— Ничего нельзя было сделать, Корраг. Мы все видели рану. Не вини себя.

Они просили меня зайти к ним и поесть. Но как я могла идти есть? Видимо, я не настолько сильная. Я всегда думала, что у меня сильное сердце. Всегда думала, что я не воин, — но, возможно, вся моя жизнь была боем. Просто я воевала по-другому. Они ушли, а я ждала в темноте, пока не вернется лодка, — тело исчезло, похороненное в соленой земле острова.


Ахалладер. Запишите. Человек умер от раны, полученной там. Взятка была отклонена, и дирк был воткнут. Я больше ничего не знаю, но и этого достаточно, этим все сказано. Та ссора только ускорила беду, что пришла следом.

Я горевала по нему. По Макфэйлу.

Я не очень хорошо знала его. Но мы помахали руками, приветствуя друг друга, а потом я склонилась к нему в момент его смерти — я слышала его последний вздох. Я ощутила его щекой, а говорят, что последний вздох человека — это его правда, его душа.

Я видела море. В этом было маленькое утешение — в его бескрайности, в том, что за ним есть другие земли, которые я никогда не увижу. Я пыталась представить себе иной мир. Словно мертвые люди просто уходят куда-то, в то место, которое мне не дано увидеть, — место, расположенное за краем земли, но столь же настоящее, как пляж, на котором я тогда сидела. Я размышляла на берегу Лох-Левена. Глядя на чаек, и белые барашки волн, и на Эйлин-Мунде, который тоже смотрел на меня. Я не думала о королях. Я не думала о католиках, или о Боге, или о якобитах. Я лишь ощущала потерю и любовь. Я размышляла о шорохе прилива и отлива и о вдове, которая стонала, когда лодка вернулась обратно без него. О том, как плескалась вода в плошке.

Сара нашла меня там.

Она присела рядом, сказала:

— Ты не вини себя.

— Он помахал, — пробормотала я. — Мне помахал. Когда другие молча прошли мимо, он помахал.

— Я знаю. Он был хорошим человеком. Его сердце было огромным, как и он весь, но ты не могла спасти его.

Я кивнула. Глубоко внутри я это понимала.

— Почему ничто не может быть простым? Или добрым? Никогда не бывает так.

Сара кивнула:

— Я знаю. Все выглядит именно так. Но все пройдет со временем, это не может продолжаться вечно. И, — она слегка толкнула меня локтем, — это ведь вовсе не твои слова. Не ты ли видишь хорошее в каждой мелочи? Мой муж говорит, что ты такая.

Мы смотрели на воду. Чайка кричала с поросшей водорослями скалы, а в отдалении виднелся маленький паром, вставший на якорь на ночевку. Серое небо освещали красные лучи.

— На острове отличное место, чтобы обрести покой, — сказала она. — Там есть маленькая церковь. Говорят, что святая Мунде ходит по острову, а потому эта земля священна. Мы хороним там самых храбрых душой. Самых любимых.

Мне это понравилось. Я улыбнулась:

— Это был спокойный уход.

— Да, это так. Это значит, что Господь принял его. Говорят, что высокие волны, которые не пропускают на остров, могут означать, что мир скорбит, неистовствует и не хочет, чтобы человек оставлял его.

Две чайки скользили над водой, едва касаясь ее. Сара посмотрела на них и сказала:

— Я еще не видела, чтобы море так штормило. Так было, только когда хоронили десятого Маклейна. Дождь был до того силен, что ломал камни, — так Аласдер говорит. Он тогда был маленьким.

— Я не думаю, что мы по-настоящему оставляем его, — сказала я.

— Оставляем его?

— Мир. Эту землю, — прошептала я. — Я не думаю, что мы уходим слишком далеко.

Сара улыбнулась:

— Вот как. Теперь я вновь слышу твой настоящий голос. Аласдер рассказывал, что ты говоришь такое. Ему нравится, как ты говоришь, и мне тоже.

Мы сидели, глядя, как вспыхивает чешуя сельди в воде. Мы чувствовали легкий ветерок, и мы были двумя женщинами, сидящими бок о бок. Я спросила:

— Как вы? Вы оба?

Она выдохнула:

— Спокойные. Большие. Готовые. — И добавила: — Уставшие говорить о королях… Это все, что звучит в нашем доме. Все, о чем говорит мой муж, или это мне так кажется, — войны и Яков. Почему нужно постоянно это обсуждать? Я упрекаю их, но разве они прислушиваются к моим словам? Я ведь всего лишь женщина…

Я тихонько хмыкнула:

— Моя мать говорила, что, если бы женщины занимались политикой, на свете было бы больше покоя.

— Тут я с ней согласна.

Сара издала горловой звук в подтверждение своих слов.

— Это трудные времена, — сказала она.

— Тебе скоро рожать.

Она покачала головой:

— Не ребенок — я не имею в виду ребенка. Это трудные времена для всех нас. Это трудные времена для Хайленда и для тех, кто верен Якову. Аласдер обеспокоен. Он мало говорит, все время думает. Иногда он не спит и бродит по долине в своих мыслях. Он сомневается в правильности своих убеждений, как мне кажется, но что я могу сделать? Я? Та, что когда-то была среди врагов.

Я нахмурилась, и она это заметила.

— Кэмпбелл, — сказала она. — Я была одной из них. Я выросла на юге.

Я уставилась на нее:

— Ты из Кэмпбеллов?

— Была. По рождению. Мой отец из Арджилла, Маклейн всегда его ненавидел — и, по правде говоря, мой отец всегда ненавидел его. Так все и было. Но оба они не дураки, а потому решили создать союз. Мы были союзом — Аласдер и я.

Я моргнула:

— Это был политический ход?

Она рассмеялась:

— Опять это слово! Видишь? Мы все поражены этой чумой! Не политический ход — но мы поженились не по любви. Сначала ее вовсе не было. Я думала, он слишком вспыльчивый. В душе он скиталец, а я нет, а еще я считала его слишком уж кровожадным! Он всегда ходит с оружием… Но любовь нашла к нам дорогу.

Я подумала: «Кэмпбелл». Все, что я слышала в этой долине о Кэмпбеллах, было сказано со злом или обидой. С подозрением. Сара — одна из них или была одной из них раньше. Она поцеловала меня, когда мы встретились, и спросила: «Как ты?» — словно ее в самом деле интересовал ответ.

По нам пробегали тени облаков — тьма и свет.

— Ты скучаешь по дому? — спросила я.

— По людям, наверное. Но мой дом там, где я — с Аласдером и тем, кто живет во мне. Я была Кэмпбелл по рождению, но теперь я Макдоналд.

Я не знаю, заметила ли она, как я замерла. Мне кажется, я хорошо умею скрывать свои чувства, хотя, возможно, и нет. Она наклонила голову ниже, будто стараясь поймать мой взгляд, и сказала:

— Не все здешние люди родились в Гленко.

— Нет?

— Нет! Многие не отсюда.

— Но разве не всех называют Макдоналдами?

Она кивнула:

— В основном. Но если ты служишь клану, и любишь их, и воюешь за них, тогда ты можешь взять их имя. Вот так это происходит. Если душа готова драться за Макдоналдов, тогда ты один из них. Понимаешь?

Я понимала.

— Макфэйл — тот, чьи останки уже там, на острове, — он не Макдоналд по рождению, он вообще не из этих мест. Но закон Хайленда гласит, что по-настоящему имеет значение то, кого ты любишь и кому служишь. А вовсе не титул, который был передан тебе по наследству. Это английский закон и лоулендский тоже, но кто может быть на самом деле рожден аристократом? Аристократизм заслуживают. — Она погладила живот. — Наши поступки делают нас такими, какие мы есть, я считаю.

Она была доброй. Она была мудрой и хорошей. Она никогда в жизни не боялась «ведьмы» и не говорила мне этого. Сара взяла мою руку, положила ее на свой живот, и я почувствовала, как шевелится ребенок, — его ребенок копошился у нее в животе, — и это было похоже на мечты, живущие в нас. На то, как они ворочаются у нас под кожей и прижимаются к ней изнутри, и разве в наших силах справиться с ними? В наших мечтах бьются их собственные сердца. В наших желаниях тоже.

Я хотела сказать: «Пожалуйста, прости меня. Я все время думаю о твоем муже. Я хотела бы перестать, но не могу». Но я промолчала.

Вместо этого заговорила она:

— Корраг?

Мы остановились. Мы уже собирались расстаться, разойтись по домам, когда она попросила:

— Ты будешь со мной? Когда начнутся роды? Я бы хотела, чтобы ты была со мной.

Я уставилась на нее. Переспросила:

— Я?

— Ага. С твоими травами и спокойствием. Все зовут тебя лекаркой, ты знала про это?

Я не знала. Ну вот и еще одно название, чтобы повязать на шею и носить как шарф.

— Да, — сказала я. — Да, я буду с тобой.

И я была счастлива оттого, что рядом с ним такая светлая жена, такая благородная, потому что он не заслуживал худшей доли, и я была рада, что рядом с ней мужчина, видящий красоту в яичной скорлупе, которую носит в кармане. Она заслуживала такого мужчину.

«Это хороший брак. Правильный брак», — говорила я себе. И я заставила себя мурлыкать под нос, пока шла назад под грохочущими небесами сквозь жаркий густой воздух, в котором жужжали насекомые.

* * *

Смерть и рождение. Оба в один день — но такова жизнь, я полагаю. Начало и конец, а между ними жизнь, которую люди стараются хорошо прожить изо всех сил. Жить мирной и сытой жизнью, если получается, пока смерть не придет и не скажет: «Пора».

Мой конец близок. Это должно было случиться — хоть я и не похожа на большинство, но все же я человек и не могу жить вечно.

Яичная скорлупа, что он дал мне, вложив в ладонь. Я думаю, смерть похожа на нее — разбитое тело, из которого вылетело на свободу все лучшее. Я стояла на коленях около Макфэйла. Я видела седые волосы в его бровях, его зубы, его рассеченный подбородок и чувствовала его последнее дыхание — теплое, усталое и мудрое. А его вдова потом плакала и била себя в грудь кулаком. «Он ушел» — вот о чем она рыдала. Но когда неделю спустя она проходила мимо, я прошептала:

— Можно я скажу что-то? Он не ушел. Нет, не ушел.

Это то, чему меня научила Кора, и тихая смерть кобылы, и кости, что я находила в болотах, — это то, о чем кричит мышь в когтях совы, когда поднимается вверх, вверх. Чего мы можем страшиться — это того, как мы умрем. Мы можем бояться боли, и я боюсь — очень сильно. Но слово «смерть» означает «где-то в другом месте» — там, где живут ушедшие.

В наименьшем, сэр, таится эта правда — в следах, что остаются от прожитой жизни. Дети, рассказы, слова, произнесенные человеком. Места, которым он дал имя. Знаки, что он оставил в пыли или на коре. Люди, которых он любил и говорил им это.


Я знаю, что все это правда. Я искренне верю в это. «Я всегда буду с тобой», — сказала Кора. Так что когда я умру, то всегда буду в Гленко, потому что больше нет места в мире, которое я бы любила сильнее, чем это.

Но мне все равно грустно. Я боюсь сожжения, и мне грустно, потому что это будет иной мир, и он может быть прекрасным, спокойным, но я буду тосковать по Аласдеру. Я буду скучать по всяким земным мелочам. Мне жаль уходить.


Несколько дней спустя после смерти Макфэйла Аласдер пришел в мою хижину и спросил:

— Как ты?

Он вглядывался в мое лицо в поисках ответа. Он задержался немного, и мы поговорили о мире, о том, каким мы видим его, он и я. Я рассказала ему о кобыле, об Англии и диких небесах. О том, как повесили мою мать. Он поведал мне истории, старые, как его клан, и нарисовал на моей ладони карту Западных островов, а когда он поднялся, чтобы уходить, то спросил: