Если достоинства этой травы сделают вас ее поклонником (так и произойдет, если вы достаточно мудры), приготовьте из нее сироп для внутреннего применения, мазь и притирку для наружного и всегда носите ее при себе.

О живучке ползучей

Вчера я говорила о рождении новой жизни, словно с моей уже покончено. Я говорила о крови и грязи, и о том, как он появился на свет — новый Макдоналд, с туманными глазами матери и рыжими волосами отца, и о том, как я обрадовалась, что он жив. Обрадовалась его розовым ручонкам.

Сегодня мне уже не так плохо. И я думала обо всем хорошем, что видела и чувствовала. Я провела ночь, перебирая в памяти добрые мгновения. Я говорила себе, что я спасала жизни, — я говорила: «Направляйтесь в Аппин и не доверяйте тем людям», и эти слова спасали жизнь за жизнью, жизнь за жизнью.

Но я забегаю вперед. Я еще не рассказывала об этом.

Роды, младенцы — была ли у меня надежда на такое? Я не могу вспомнить. Не помню, чтобы я играла в куклы в Торнибёрнбэнке или придумывала имена для своего нерожденного ребенка. Не скажу, что я когда-то мечтала стать матерью, сначала я должна полюбить. Мужчина должен был полюбить меня, и взять в жены, и раздеть у огня — только он и я. Только так. Он бы двигался на мне и чувствовал меня, и мы бы осыпали друг друга такими неистовыми поцелуями, что нам бы пришлось остановиться и отдышаться, и тогда мы бы рассмеялись. Вот на что я надеялась. Я так страстно мечтала познать и ощутить любовь, но никогда не верила, что она придет ко мне. Я никогда не думала о детях. Я понимала, что надежда слишком призрачна.

Сейчас, когда я на пороге смерти, я думаю об этом. Вы можете представить? Меня? Круглую, как ягода ежевики, с ребенком внутри? Я сомневаюсь, что сделала бы хоть шаг. Я бы могла лишь стоять или валиться вперед, как немощная старуха. А как бы мне, такой маленькой, удалось вытолкнуть ребенка? Я крошечная. Мышка. Маклейн спросил: «Почему ребенок склонился ко мне?» — ему показалось, что я ребенок. Многие думали так.

Я не создана для материнства. Я должна говорить себе это — мир не дал мне всего необходимого для этого. Сердце и голову — да, но не такое тело, как у Сары. От этого мне немного грустно. Но я киваю и понимаю — не все люди одинаковы, и я рада, что это так. Я люблю разнообразие жизни. Я как болотник Слива и моя пукающая лошадь.

Но я представляла себе это. Я одним лишь глазком заглядывала в мечты, которым не суждено сбыться, но какой от того может быть вред? Ведь я сижу на цепи? У меня могла бы быть дочь, и я рассказывала бы ей сказки. Я бы показала ей росу на листьях. Ее отец качал бы ее, а она бы хохотала и хохотала.

Я не мать. Я не буду матерью. И я ничего не узнаю об этом мире, и мне бывает немного больно в часы одиночества, в дождливые дни. Но от этого я не становлюсь менее человеком, менее девушкой. Я вызволила в наш мир ребенка Аласдера и Сары. Я спасала жизнь тем, кто подарит жизнь другим в свою очередь. Через сотню лет людей, спасенных мной, станет еще больше.

— Благодаря Корраг.

— Кому?

— Маленькому существу, жившему на холмах. Ее сожгли в Инверлохи за ее слова, за то, что она помогла нам. И наши козы произошли от ее коз.

— Получается, что она умерла ради нас?

— Да.

Возможно, я мать сотни тысяч людей.


Месяц я держалась вдали от Карноха, предпочитая компанию своих коз. Я надеялась встретить оленя, но в те безветренные дни, когда скалы были горячими на ощупь и цвел вереск, он оставался высоко в горах, потому что слабый ветерок на вершинах отгонял мух. Так что я не видела его довольно долго.

Наверное, я скучала по нему. Или, может быть, моя дикая сущность нуждалась в ветре и бескрайних просторах, и я часто поднималась наверх, в горы. Мне было легко карабкаться: летом светло даже поздним вечером, и казалось, от каждой скалы исходит сияние. Я любовалась тем, как тени ползут по дну долины. Иногда выходила из хижины рано, когда на траве еще лежала роса, и не возвращалась, пока не опустится вечер. Но уже ощущалось приближение осени. Ее холодное дыхание, пропитанное запахом прелой листвы.

«Какой же чудесный дар…» — думала я о нем, бродя по долине.

Я думала о ребенке, о клятвах, о Боге.

В один тяжелый день я пришла на Темную гору. Сухой, умирающий вереск цеплялся за юбки, пока я взбиралась на склоны, хватаясь за трещавшие кусты, так что мое приближение не осталось незамеченным. Тотиак спросила:

— Не слишком ли ты хороша, чтобы быть с нами? Не слишком ли опрятна?

Язвительная девица. Когда она говорила, у нее щелкала нижняя челюсть.

— Я ищу Гормхул. Она здесь?

И, словно веря, что, где бы она ни спала, ее глаза, покрытые сеткой красных вен, сразу распахнутся, я произнесла:

— Принесла ей белены.

Я достала темно-зеленые листья.

Гормхул тут же появилась. Как таракан, она сползла по камням.

— Белена?

— Да.

— А тебе что нужно? — спросила она. — Мясо?

— Нет, не мясо.

Я пошла вместе с ней — мы не сильно удалились и не направились вниз, потому что мне нравился ветерок и вид вересковой пустоши. И я ощущала тишину, царившую вокруг. Я спросила:

— Как ты видишь будущее?

— Вижу будущее?

— Да, я хотела бы узнать, что впереди, — сказала я. — Жизнь сына Аласдера — будет ли она безопасной и долгой? Где мой олень? Что ждет якобитов, и будет ли зима тяжелой, и как я могу…

— Остановить это? Что ты чувствуешь?

Я посмотрела ей в лицо. Это было лицо мудрой старой карги, да она и была такой. Морщинистый рот, хитрые глаза.

— Научишь меня? Дару предвиденья?

Гормхул улыбнулась, обнажив пеньки на месте зубов. Она хрипло дышала.

— Предвиденью? Обучить?

— Да.

— Этому нельзя обучить. Это придет само. Ты видишь то, что можешь, малютка, пусть так и будет…

— А что? Что будет?

Она насупилась, словно я задала глупый вопрос:

— Все! Все идет как идет.

— Что будет? Скажи мне? Что будет?

Она понюхала белену:

— Короли приходят и уходят. Но я не уверена, что оранжевый останется оранжевым…

— Вильгельм? — Я покачала головой.

— Ох, — вздохнула она. И отвела взгляд, будто это не она была унылой больной грязнулей. Она взглянула на пустошь. — Это не всегда дар, Корраг. Только не в канун большой скорби.

— Большая скорбь?

Она снова повернулась ко мне. Ее глаза вновь были глазами старой ведьмы, а взгляд стал насмешливым, и она поднесла палец к моему носу, надавила на него:

— Я думаю, волк провоет его имя. Лев прорычит. И это все, что я скажу тебе, маленькое носатое дитя. Ты принесешь мне больше травы — и довольно скоро.


Осень опустилась на долину. Я разбираюсь в осенних запахах. Из моей первой жизни, моих английских дней, я знаю эти пряные, влажные, земляные запахи, ведь они сулят ягоды и фрукты. Так что дерн становился толще, а ребенок больше, а люди бродят по холмам, часто нагибаясь. Мы царапались о шипы, словно чернилами, пачкали пальцы ежевикой и терном и собирали грибы во влажных местах. Этим занимались женщины. Я видела жен и дочерей с подвязанными сзади волосами. Однажды мне показалось, что я разглядела Тотиак, с ее сломанной челюстью и печальными глазами, но зрение могло подвести меня в столь туманную погоду.

При виде грибов я вспомнила о кобыле. Я будто снова видела, как она пытается их съесть, недовольно выворачивая губы и обнажая зубы. Она любила яблоки и мяту. Я вспоминала ее при виде яблони, что росла рядом с Ахнаконом, клонясь к земле от старости и тяжести плодов. Веснушчатый человек, который жил там, показал жестом на меня и на дерево и сказал:

— Собирай!

Я набрала полный подол и была благодарна ему. И оставила валериану у его двери.


Я долго избегала приближаться к Карноху — несколько недель.

Но Аласдер сам пришел ко мне. Я думаю, он понял, что я брожу где-то далеко, потому что не нашел меня у хижины. Собирая ягоды на Кошачьем пике, я вся перемазалась соком, а в облике Аласдера играли краски осенних холмов — темно-коричневый, рыжий, золотой. Его веснушки стали ярче за этот месяц, залитый солнцем. Он выглядел уставшим. Я подумала: «Он».

Он пнул камень носком своего брога:[25]

— Тебя долго не было.

Я не ответила.

— Пройдись со мной, — сказал он.

И мы пошли на запад сквозь заросли вереска. Октябрьским вечером, когда гуси летели на юг, а скалы были еще теплыми от летнего солнца, он повел меня на холм Сосок на западной оконечности северной гряды. Следуя за ним, я смотрела на его волосы, на могучие ноги человека, чья жизнь проходит в боях и странствиях по холмам. Когда я вырывалась вперед, то надеялась, что он смотрит вокруг, а не на меня, потому что мои формы, как мне кажется, всегда были весьма далеки от тех, которые нравятся мужчинам. Я думала об этом, пока мы взбирались на Сосок, — о том, как я мала, о том, что он идет сквозь мои запахи — запахи молока и трав, и что у меня в волосах, скорее всего, застряли листья.

Сосок был не таким высоким, как другие холмы в долине. Он вырастал из моря, глядя вниз, на крыши Карноха. Он порос лесом, где жил самый маленький олень, и Аласдер говорил: «Осторожнее», когда переступал через поваленные деревья и продирался сквозь колючки. Я улыбалась, потому что разве не было в моей жизни чего похуже? Разве я не попадала в непроходимые буреломы? Я знала, что такое колючки, и носила их отметины на руках. У меня остались шрамы от порезов о скалы и шипы. Но он все-таки беспокоился обо мне: «Осторожнее».

Вверх — на вольный воздух. Он широко шагал мощными ногами, его плед раскачивался, и я следовала за ним. Я не делала больших шагов. Я очень быстро карабкалась, как зверек, используя все четыре конечности, и мне казалось, что я похожа на Брана или на дикую кошку, которую видела однажды. Иногда он останавливался и дожидался меня. Он не смотрел назад, но ждал — словно знал, что я передвигаюсь медленнее. Видимо, любой человек передвигался медленнее, чем он.

Все выше и выше, а ветер срывался со скал и набрасывался на нас, волнуя травы. Я чувствовала, что под нами раскинулось широкое зеленое пространство, но не смотрела туда, пока не смотрела. Я хотела дождаться момента, когда мы окажемся на самой вершине, там, откуда открывается лучший вид, — он был даром, как и любой вид. Мои волосы трепетали, как крылья птицы, когда я добралась до места, где он остановился. Юбки хлопали на ветру.

Я выдохнула. Выпрямила спину и широко распахнула глаза.

— Ничего нет прекраснее вида отсюда, — сказал он.

Я смотрела. Нас окружали горы. Лох-Левен растянулся под нами во всю длину, а на противоположном его конце я видела вершины, рыжие и темные. Я смотрела на дома и ручьи и на вороного коня его отца, который пасся на своем поле. Я смотрела, как Кое разбивается о скалы белыми брызгами. Я смотрела на людей и кур. А в воде можно было различить тени рыб и водорослей.

— Что здесь?

— Этот вид. Этот холм…

Я взглянула на Аласдера. На его гордый прямой нос и на лоб, покрытый морщинами и складками, — лоб воина, охотника и скалолаза. Его волосы развевались на ветру, как и мои. Сквозь свои иссиня-черные пряди я видела его — рыжие, цвета мокрой земли, с золотыми концами.

Он смотрел вниз.

— Здесь я научился драться, на этом холме, — сказал он. — Мы научились — с Иэном. Мы забирались сюда с деревянными мечами… — Он сделал паузу. — Эта тропа ведет к дальнему берегу Лох-Левена. Мы плавали там наперегонки. А потом я спал здесь.

— Спал?

— Ага. Я засыпал в разных местах этой долины. Мы все. Но закат отсюда…

Я посмотрела туда, куда был направлен его взгляд. На запад. Во мне всегда был запад. Он был у меня в голове, в биении сердца, — быть может, так поступают только такие женщины, как я, а может, и все люди, что любят вольную жизнь, а именно обращают лицо к западу, вне зависимости от их веры. Мы чувствуем запад. Как кобыла чувствовала северо-запад и привезла меня сюда. На миг я подумала о ней. Мои волосы развевались, а небо над озером было красноватым от солнечного света.

Мы просто стояли и смотрели.

Я представляла себе его мальчиком. Я представляла себе Кору на горбатом мосту, когда она была ребенком. Я думала о радостях и горестях, которые так тесно переплетаются.

Он сказал:

— Я стал другим человеком. Я уверен в этом.

— Теперь ты отец.

— Да, это так, и я рад. Но я изменился не из-за этого, Корраг. Я стал другим раньше. Вот уже год, как я другой. Как я изменился.

— Из-за чего?