— Они солдаты.

— Но они пришли с миром. И ведут себя порядочно, как и мы.

— Они люди короля. Это слово…

Он потряс головой:

— Неужели это та самая девчонка? Та, что так сильно доверяет миру? Что столько говорит о духовности и вере? Я думал, это из нас двоих только я был всегда поспешен в суждениях.

— Но…

— Сассенах, — сказал Аласдер, — я знаю. Я знаю, какую жизнь ты прожила. Я знаю, что ты убегала от опасности и что эта опасность в основном исходила от мужчин, но эти солдаты… Мы поклялись в верности королю, которому они служат. Зачем им причинять нам вред? Почему именно теперь? Мы разве не на их стороне? — Он тяжело вздохнул. — Если бы мы отказались предоставлять им убежище, что тогда? Мы бы нарушили клятву, и за это на нас бы пал гнев голландца. Или они бы вытащили клинки, обнажили их против нас…

Он выпил.

— Я знаю.

— Тебе будет легче, — сказал он, — если ты будешь знать, что они родственники Сары.

— Сары?

— Ага. Человек, который командует этими солдатами. Он Кэмпбелл. Роберт Кэмпбелл из Глен-Лайона — кузен Сары по крови. — Аласдер пожал плечами. — Признаю, что он пьяница, и слишком много играет в карты, и не очень-то приятный, но все-таки родственник. Все-таки порядочный человек — по крайней мере настолько, насколько таковым может быть Кэмпбелл. С чего бы ему причинять вред нам? И особенно ей? — Он понизил голос: — Когда ты перестала доверять людям? Я думал, ты живешь в доверии.

— Я так и живу! Да. Но я встречала солдат раньше. И эта встреча не была радостной.

Он молчал. Некоторое время единственным звуком в хижине было потрескивание огня. Потом он медленно проговорил мрачным голосом:

— И они обидели тебя?

Я собралась ответить: «Да, обидели». Мне захотелось рассказать ему, что красномундирник схватил меня и пытался овладеть мной против моего желания, и что он грубо обошелся с кобылой, которую я любила, и что он приставил клинок к моему горлу, и как сильно я плакала после этого, и как боялась, что это произойдет опять. Я не хотела, чтобы надо мной надругались. Я не хотела ощущать на себе тяжесть незнакомца. Я не хотела ничего из этого — ни прикосновений мужчины или не таких прикосновений, — и, думая об этом, я чувствовала, что глаза становятся горячими и влажными. Но еще я подумала о Саре. Я увидела, каким уставшим выглядит ее муж и сколько в нем беспокойства, и не стала ничего говорить. Какое я имела право говорить это? И я оставила при себе эту тайну.

— Нет. Они не обидели меня.

Аласдер наклонился ко мне:

— Я согласен с тобой. Мне не нравится, что они здесь — едят наше мясо и жгут наше топливо. Но у нас нет выбора. И отец гордится тем, что он хороший, гостеприимный хозяин… Возможно, мы будем вознаграждены за нашу доброту в свое время? — Он подмигнул, дотронулся до моей руки. — Они уйдут с первой оттепелью, я обещаю.

Он ушел немного погодя. Орех, тяжелый от снега, скрипел всю ночь, и я слушала его в темноте.


Родственник Сары, сэр. Запишите это. Кэмпбелл из Глен-Лайона. Родственник Сары.

Как и я, она не уходила далеко в такую погоду. Она не бродила по заснеженным холмам, как ее муж, и не покидала дом на большее время, чем требовалось, чтобы набрать воды в ручье. Она очень хорошо заботилась о гостях. Она резала соленое мясо и жарила корнеплоды на огне, а однажды вечером вынесла в темноту свиную кость для их собаки. Она позвала пса по имени. Она позвала его дважды, и он хрипло взвыл и поймал брошенную кость.

Я видела это. Я стояла около скованной льдом тихой реки.

Аласдер был прав. Я не судила — я никогда не судила.

А если бы я когда-то кого-то осудила, то была бы собой очень недовольна. Потому что меня судили всю жизнь и мне было отвратительно то, как люди пялились на мои спутанные космы и шептались, прикрываясь рукой, услышав мой писклявый голос, и то, как из-за дикой красоты Кору прозвали ведьмой. Я всегда злилась на это. А встретив Сливу и его болотников в лесах, я осознала, насколько это неправильно — судить слишком быстро, да и вообще судить. Он был так добр ко мне. Я думала, «болотники» и «разбой» — одно целое, и вначале испугалась. Но затем я поселилась у их огня и лечила их раны. Слива рассказывал мне истории о Шотландии и о своей жизни, и, возможно, тот одинокий вор был самым добрым человеком из всех, кого я встречала за долгие годы, — до этого его знали лишь как болотника. О нем бы сказали: «Вор. Дьявол». Никто бы не запомнил его как часть мира, как живого человека с бьющимся сердцем. Как друга.


Так что я не осуждала солдат. Я убедила себя в этом. Глядя в ведро с водой на свои призрачные глаза и худое лицо, я взывала к доводам рассудка. «Лишь один из них когда-то обидел тебя. И это было несколько лет назад… Беды не случится».

Как-то темным вечером я взяла свои травы. Я нашла цветки бузины и мать-и-мачеху и спрятала под плащ. И пошла между глыбами, которые прятали мою лощину от раскинувшейся внизу долины. Я огибала ручей и березы и пела старую песню, бредя по колено в сугробах. Это была детская песня, которую я часто слышала от Коры. Она мурлыкала ее под нос, когда помешивала в котелке или расчесывала свои длинные волосы.

Долина пахла торфяным дымом и мужчинами. И кожей. Наверно, еще железом — холодный, острый запах. Я миновала Ахтриэхтан и двинулась под Собор-грядой, которая светилась в полумраке и глядела на меня сверху. Несколько солдат у Ахнакона посмотрели, как я иду.

Я добралась до дома Аласдера, когда было уже совсем поздно и темно. Он выглядел как обычный дом или, по крайней мере, как должен выглядеть — с уплывающим вверх дымом, льющимся изнутри светом от свечей и приглушенными голосами, раздающимися из-за стен. Я услышала мужской смех. Собака поскребла морду задней лапой и угомонилась. Это хороший, мирный знак. Я глядела из тени.

Вышла Сара. Раскрасневшаяся от огня, она держала в руке кость. Я слышала, как она кликнула собаку и бросила ей еду, и, уже повернувшись, чтобы уйти, окликнула меня:

— Корраг? Это ты?

Я направилась к ней:

— Да.

— Что ты здесь делаешь? Почему стоишь в темноте и на холоде? Заходи!

Я мялась:

— Я просто принесла травы. Аласдер сказал, что солдаты кашляют, так что я пришла с бузиной, которая поможет…

— Не важно, с чем ты пришла, заходи! Согрейся. — И она протянула мне руки.

В доме было полно народу. Комнату так жарко натопили, что у меня защипало в глазах и я принялась тереть их. Я сняла капюшон и увидела четырех молодых солдат. Они сидели рядышком, обгладывая мясо с костей. Еще я увидела мужчин из клана Макдоналдов — двоих из Инверригэна и лысого мужчину из Ахнакона, который однажды в Хогманай сказал мне: «Потанцуем?» — и мне показалось, что это было очень давно. Они тоже ели. И пили виски. Очаг дымил, в темном углу я углядела спящего ребенка и Аласдера, который прислонился к стене подальше от огня. Похоже, он дремал, откинув голову. Но когда я вошла, он проснулся.

— Останься, — сказала Сара. — Поешь немного.

— Я просто принесла вот это…

Один солдат закашлялся, словно знал, для чего мои травы. Он хрипел в кулак, тяжело сглатывал. Он поморгал, подождал, потому что приступ мог повториться. Но когда отпустило, он вернулся к мясу.

— Я слышала, что они страдают от кашля, а цветки бузины хороши для лечения. И еще мать-и-мачеха — растолки ее, положи в воду, пусть пьют и…

Она поблагодарила меня. Взяла травы, засуетилась. Под взглядами солдат я двинулась к двери.

Человек из Инверригэна спросил:

— У тебя достаточно топлива? В этой твоей хижине?

Я улыбнулась:

— Да, спасибо.

— Еды?

— Достаточно.

Солдат проговорил:

— Англичанка? Ты англичанка?

Я кивнула. Аласдер поднялся. Переступив через котелки, сапоги и ковер из коровьей шкуры, он подошел ко мне.

— Ты принесла для них травы? — спросил он.

— Потому что ты был прав. Их не нужно судить. Они люди, и они кашляют, и не всем нравится зима. Я ошибалась.

У него за спиной люди из Инверригэна заговорили друг с другом на гэльском. Солдаты перекинулись английскими словами. Ребенок пискнул по-птичьи.

— Останься и поешь. Подойди к огню.

Я качнула головой, быстро, словно стряхивая упавший лист. Он понял. Он знал, что я не могу остаться, и понимал почему. Когда я глянула за его спину, в угол, то увидела, как Сара поднимает сына, и услышала ее голос:

— Птенчик мой…

Я сильная, но не всегда. Я вновь посмотрела на него и сказала:

— Я пойду.

Некоторые поступки тяжело совершать, даже если они правильные. Даже если ты знаешь, что они хорошие, добрые. Я была рада, что оставила травы для тех людей, не знавших хайлендских зим. Это было хорошее, доброе дело.

В хижине все еще тлел очаг. В моем маленьком домике витал мягкий травяной аромат и запах кур. Мне казалось, что я отсутствовала дольше, чем на самом деле.


Я повсюду разнесла травы в те последние дни. Я пошла в Ахнакон с лавандой, потому что леди, жившая там, очень любила ее запах. Под мелким снежком я принесла розмарин в Инверригэн — ведь он так хорошо очищает комнату, а я знала, что там много людей. Мальчик, который искал со мной мед, спал на полу с открытым ртом, а у стены общей комнаты выстроились мушкеты. Капитан, тот человек, которого звали Глен-Лайон, сидел за столом с сыновьями Инверригэна, они играли в карты. Его глаза были похожи на черные пуговицы. Он взглянул на меня, когда я вошла, но я не ответила на его взгляд. Вместо этого я вложила розмарин в ладонь хозяйки дома и шепотом рассказала ей, как его использовать. Она кивнула. Она выглядела старой и усталой, и когда я уходила от нее, то подумала: «Пусть все с тобой будет хорошо. Пусть воздух будет чистым. Пусть все будет хорошо».

Я принесла яйца в Ахтриэхтан. Жена старика взяла их в руки, кивнула и провела меня в тепло комнаты. Я пришла не за этим. Я пришла не за едой, а чтобы принести ее, потому что знала, что они зарезали последних кур для этих людей, а у Ахтриэхтана старые кости. Но она подтолкнула меня к огню, поцеловала, сказала:

— Ешь!

Я насчитала там семерых солдат. Ахтриэхтан вытащил волынку изо рта и похлопал меня по плечу:

— Сассенах!

От него пахло овсом. Я помню это.

Он читал стихи у огня, и мне было не важно, что в них лишь гэльские слова. Я чувствовала, что понимаю их. Я знала достаточно. Я чувствовала достаточно.

Я оставила пригоршню торфа у дома Иэна. Это был небольшой дар, малая кроха, а малые крохи иногда помогают больше, чем нам кажется.


На некоторое время я успокоилась. Я смотрела на большой белый пустой Раннох-Мур и думала: «Да. Все хорошо». Я находила утешение в немудреных занятиях — доила коз, гладила их, любовалась простой красотой коротких зимних дней. Олени оставляли следы. Орлиное перо лежало на снегу, я подняла его и взяла себе.

«Они родня Сары…»

Я знала это. И я видела их лица, слышала их кашель.

Но все-таки, несмотря на все это, в темные тихие ночи на сердце у меня было неспокойно. Мне все равно не нравилось, что солдаты пришли в долину. Я не хотела осуждать их и старалась любить все живые существа, пока они не причинили мне вреда, потому что горечь обиды — это грустно и больно. Но чтобы накормить солдат, клан заколол животных, которых надеялся сохранить до следующего года, и сжег слишком много топлива.

Мне не нравились красные пятна мундиров на снегу.

Но мне нравились Макдоналды. И я дарила им подарки в их последние дни.

Мать-и-мачеху. Торф. Яйцо.


Вы должны знать еще кое-что, сэр. Еще кое-что.

Это произошло поздно, в самом конце дня. Глубокий снег был покрыт настом, он мерцал в уходящем свете. Словно чьи-то глаза, подумала я. Я собирала водоросли на берегу Лох-Левена, рассовывала по карманам ракушки и морских черенков[26] — из юбки я сделала корзину, куда и складывала добычу. Надо мной кружили чайки. Я остановилась и залюбовалась горами, чернеющими на фоне неба, и озером, светящимся серебром. Эйлин-Мунде спал, и я думала о похороненных там людях. Меня наполнял покой.

Я повернула домой под зимним небом.

Каждое окно, мимо которого я проходила, освещали свечи. В воздухе витал запах дыма и пота. Лошади солдат встряхивались в коровниках.

Я брела в мокрых юбках, слушала, как бряцают ракушки в карманах, и глядела на хрупкие снежинки, парящие в воздухе. Я думала о Коре. Представляла, как она рожала меня в такую погоду — как она, должно быть, потела и шипела, и слышала пение в церкви, и сама орала так, что сорвала голос. Я родилась. И она опустила на меня взгляд и произнесла слово «ведьма» раньше, чем мое настоящее имя.