Тучный папаша, запыхавшись, судорожно хватал ртом воздух, мамаша же, подпитав боевой дух валерьянкой, голосила, что было мочи. При этом она совершенно забыла, что уже завтра все село будет злословить о скандале в благородном семействе Романовых.

— Ты мне больше не сын! — что было сил орала Романова, пробудив ото сна окрестных собак, с готовностью поддержавших ее. — Твоей ноги здесь больше не будет! Дом и хозяйство завтра же отпишем Галине, а ты чтоб ближе чем на километр к усадьбе не подходил!

— Петр, учти… — Отец почти справился с отдышкой, но в запале подрастерял значительную часть словарного запаса. Романов-старший хрипел и напоминал большую толстую лягушку, надсадно квакающую на берегу пруда. — Мы… тебя… добром… просили. Одума…ешься… только… поздно… будет! Смотри, Петр!

Вопли родственников провожали их всю дорогу вплоть до берега реки, куда Петр и Наташа бежали взявшись за руки. Последнее, что они успели разобрать, было истошное:

— Прокляну тебя, скотина, и детей твоих прокляну, если женишься на этой девке!

Петр тихо чертыхнулся. Пробираясь сквозь покрытые ночной росой кусты, они основательно вымокли, к тому же Наташа повредила каблук, и, когда они вступили на покрытый галькой берег Суйфу-на, он и вовсе отлетел.

— Секундочку! — Петр перебросил сумку на плечо и подхватил девушку на руки.

— Петя, ты что? Отпусти сейчас же! — Наташа попыталась освободиться, но он только крепче прижал ее к груди и ускорил шаг.

Вскоре впереди из темноты выступило низкое бревенчатое сооружение — домик сторожа лодочной станции. Старик умер еще по весне, и его убогое жилище пустовало все лето. Как-то раз Наташа и Петр пережидали здесь грозу, захватившую их на пляже. В тот раз Петр открыл замок гвоздем, но сейчас воспользовался невесть откуда взявшимся ключом.

К удивлению Наташи, домик выглядел обжитым: полы чисто вымыты, кровать застелена хотя и стареньким, но еще приличным одеялом.

Она подошла к плите. Аккуратно сложенные рядом дрова и чисто вычищенные кастрюли окончательно убедили ее в том, что в домике кто-то поселился.

— Петя, тебе не кажется, что мы залезли в чужие владения?

— Не боись! — Петр весело подмигнул ей. — Это я все здесь устроил. Узнал в сельсовете, что никто на дедову хибару не зарится, взял и выкупил за энную, совсем небольшую сумму. Так что добро пожаловать в мой загородный особняк!

— Здорово! — Наташа захлопала в ладоши. — Что ж ты раньше об этом не сказал?

— Да я только вчера все документы оформил. А в секрете держал потому, чтобы сюрприз тебе преподнести. К слову сказать, родичи мои не в курсе. Я ведь планировал оборудовать себе здесь берлогу на случай критических ситуаций, наподобие сегодняшней. Правда, не знал, что она понадобится так скоро.

— Ты серьезно? — удивилась Наташа. — Ты решил уйти из дома?

Не ответив, Петр поджег щепу в печке. Огонь весело заплясал по поленьям, озарив комнату дрожащим светом. Петр снял с кровати одеяло, постелил его на пол перед печью. Приглашающе похлопал по нему ладонью.

— Садись, в ногах правды нет. А насчет того, серьезно или несерьезно я решил здесь обосноваться, одно скажу — серьезнее не бывает. Осточертело мне, Наташка, под материну дудку плясать. Я ведь поэтому в свое время на Курилы смотался! Здесь на автобазе у меня была прекрасная работа, приличный заработок. Чего скрывать, жениться даже собирался. Девушка у нас диспетчером работала. — Он виновато посмотрел на Наташу. — Не обижаешься?

Петр нерешительно обнял ее за плечи, и Наташа, прижавшись к его теплому боку, положила голову ему на плечо. Он облегченно вздохнул и продолжал свой рассказ:

— Ту девушку Верой звали. Ее мать была алкоголичкой, сама Вера росла в детдоме. Потом закончила ПТУ, поэтому ни о каком приданом и речи быть не могло. — Петр тяжело вздохнул и прижал Наташу к себе. — До сих пор не знаю, кто сообщил моим родичам, что я встречаюсь с этой девушкой. В тот же день маменька встретила ее по дороге на работу, и, что уж ей такого наговорила, не знаю, но только моя Вера в одночасье собрала вещи и уехала. Я чуть с ума не сошел, когда узнал. Вот тогда и завербовался на Курилы. Пять лет в море на сейнере ходил и домой вряд ли вернулся бы, но Галина дала телеграмму, что мать, мол, тяжело больна. — Петр склонился к Наташе и слегка коснулся губами ее щеки. — И вот теперь началось новое наступление и опять против той, которую я сам себе выбрал.

— Петя, не сердись на меня, но, может, тебе и вправду жениться на Милке? Она — девушка спокойная, добрая, хозяйственная. Я ее по школе хорошо знаю. Никогда она ни с кем не конфликтовала, с учителями не спорила, а мне, ведь знаешь, всегда доставалось на орехи!

Петр немного отодвинулся от Наташи, и в его глазах поселились горечь и тревога. В голосе зазвучало сожаление:

— Эх, Наташка, родная моя, неужто так и не поняла, как сильно я к тебе присох? Я по тебе с ума схожу, а ты так и норовишь опустить меня на землю. Зачем постоянно плюешь мне в душу, я ведь готов ее дьяволу заложить, чтобы ты осталась со мной.

Он опять прижал ее к себе, склонился к Наташиному лицу, и она почувствовала его дыхание на своих губах. Поняла, что он собирается ее поцеловать, ловко вывернулась из его рук и вскочила на ноги.

— Петр Васильевич, хватит меня кормить разговорами. Проводи меня домой, а то уже терпения нет, так проголодалась после твоего дня рождения!

Петр облегченно вздохнул и улыбнулся:

— Напугала ты меня! Думал, сейчас дверь вынесешь и убежишь домой. — Он поднялся на ноги и подошел к сумке, которую захватил из дома. — Я ведь знал, что ты проголодаешься. Ни ты, ни я почти ничего за столом не ели. — Он расстегнул сумку и заглянул в нее. — Давай-ка посмотрим, что нам Бог послал с родительского стола. Надеюсь, в последний раз, но зато в изобилии.

Петр достал тарелки, которые, оказывается, тоже водились в его хозяйстве, разложил вилки. Потом, словно фокусник из заветного сундучка, достал из сумки пару бутылок вина, шампанское, жареную индейку, кастрюльку с картофельным пюре и десятком котлет, круг копченой колбасы, яблоки, коробку конфет и напоследок — большую хрустальную салатницу, полную мясного салата.

Наташа потрясение следила за его манипуляциями, потом не выдержала:

— Петр, неужто ты гостей оставил без закуски?

— Ничего, им жратвы тоже прилично осталось и водки море. Но, думаю, теперь им не до веселья, хотя, может, и тризну сейчас по мне правят с тем же удовольствием.

— Ты что? — ужаснулась Наташа. — Нельзя так говорить! Ты хотя бы знаешь, что означает это слово?

— Чего ж не знать! В школе тоже учились! Да и мамаша успела сказать мне, когда я у нее котлеты конфисковывал, что ей легче увидеть меня в гробу, чем женатым на тебе!

— Господи, ну чем мы с бабушкой им не угодили? Живем вроде не хуже других?

— Не в этом дело, Наташа, мои родичи судят о людях по толщине кошелька и количеству сберкнижек, а у кого этого не имеется, тот для них вроде плесени. — Петр принес от окна две табуретки и подставил их к столу. — Садись, разговорами сыт не будешь! — Он открыл бутылку шампанского, разлил по стаканам. — Извини, хрусталем еще не успел обзавестись, — и предложил: — Давай выпьем за нас, больше ни о ком я сейчас слышать не желаю.

Они выпили, и Петр снова наполнил стаканы, теперь уже вином.

— А теперь выпьем за надежду, не возражаешь?

Наташа не возражала и довольно лихо выпила вино. Обида, которую она носила в своем сердце с момента разговора с Милкой в гарнизонном универмаге, засела в ее сердце, и боль от незаслуженного унижения с каждой минутой становилась все сильнее и невыносимее. Впервые девушка ощутила себя беззащитной перед людской несправедливостью и злобой. Она с надеждой посмотрела на Петра, может, он действительно тот человек, который ей нужен и будет не просто любить ее, но станет надежной опорой и покровителем?

— Ну, ты сильна! — Петр с веселым изумлением посмотрел на ее стакан. — Будешь еще?

— Буду, — заплетающимся языком ответила Наташа и подставила свой стакан. Разве могла она признаться, что пьет вино второй раз в жизни. Причем первый ее опыт был ограничен одним бокалом шампанского на дне рождения у подруги.

На этот раз Петр плеснул ей всего полстакана и приказал:

— Выпьешь после того, как хорошо поешь, а то Анастасия Семеновна мне не простит, что я ее внучку спаиваю. — Он отломил ножку индейки и положил ее на Наташину тарелку. — Ешь давай, а то ведро воды тяжелее нести, чем тебя.

Наташа поперхнулась от неожиданности:

— Это как же тебя понимать?

— А так и понимай! Совсем исхудала со своей работой… — Петр протянул руку и осторожно коснулся ее подбородка. — Щеки ввалились, глаза, но все равно ты самая красивая, Наташка. — Его пальцы нежно скользнули по ее лицу, и Наташа испуганно отпрянула назад, но слишком резко и, покачнувшись от сильного головокружения, чуть не упала со стула. Петр подхватил ее.

Он прижал ее к своей груди и, задыхаясь, прошептал:

— Господи, Наташка! Ну почему ты так меня боишься? Поверь, я умею быть очень нежным и ласковым. — Его правая рука уже смелее обхватила ее плечи, а левая прижалась к спине, и Петр почти сдавил ее в своих объятиях. Наташа невольно вздрогнула, прикоснувшись к колючей щеке.

Но уже в следующее мгновение забыла об этом. Его губы, пахнущие вином и табаком, прильнули к ее губам. Петр покрывал поцелуями ее лицо, шею и плечо, до которого добрался, отогнув воротник платья.

Наташа попыталась оттолкнуть его, но вино так приятно кружило голову, поцелуи Петра смущали и волновали, и она в его объятиях уже почти не ощущала ни страха, ни обиды. Наоборот, все тревоги и сомнения в одночасье улетучились. Разумом она понимала, что эти поцелуи и не в меру настойчивые объятия следует немедленно прекратить, пока дело не зашло слишком далеко. Но ладонь Петра на ее щеке была такой теплой, пальцы так нежно поглаживали кожу, и Наташа поняла, что окончательно теряет голову от этих ласковых, возбуждающих прикосновений. И даже не удивилась, когда он поднял ее на руки, отнес и уложил на кровать.

И вдруг, едва вновь коснувшись ее губ, Петр отпрянул.

— Наташа… — Голос его изменился, звучал хрипло и незнакомо. — Наташка, — повторил он, — я ведь могу не остановиться.

— И не надо. — Наташа закрыла глаза, не понимая, во сне или наяву лежит она в чужой постели с мужчиной, но менее всего ей хотелось сейчас рассуждать по этому поводу. Она просто сдалась в полон необыкновенно приятным ощущениям, которые ей доставляли поцелуи Петра.

И тут Петр приподнял ее с постели. Его подрагивающая от возбуждения рука скользнула ей за спину, пальцы легко пробежались по позвонкам, будто сыграли нежнейшую из мелодий, и запутались в Наташиных волосах. Другая рука обхватила ее за талию, прижала к горячему мужскому телу. Поцелуи поначалу такие легкие, робкие, стали более настойчивыми и требовательными. И Наташа внезапно поняла, что навсегда переступила тот рубеж, за которым остается детство и мимолетные поцелуйчики, совсем ничего не значащие и вызванные одним-единственным желанием доказать, что ты достиг заветного порога и теперь можешь свободно посещать взрослые киносеансы и ложиться спать после десяти вечера.

А Петр становился все напористее. Что-то незнакомое, властное и даже грубое проявилось вдруг в нем, полностью парализовав Наташину волю. И она уже не отдавала себе отчета, забыв обо всем: что давно пора быть дома, бабушка наверняка беспокоится и не спит, что завтра в восемь утра нужно быть в госпитале… Захваченная потоком чужой страсти, Наташа, точно бумажный кораблик, закружилась в водовороте эмоций и понеслась на гребне волны в неизведанные дали, не подозревая, что же они уготовили ей: грозный водопад, грохочущую стремнину порогов или спокойную гладь речного плеса?..

Без всякого принуждения и стеснений Наташа потянулась к Петру, обхватила руками его голову и прижалась к нему всем телом.

Петр потрясенно вздохнул, и она ощутила, как он нащупал застежку ее платьица и начал расстегивать пуговицы.

Его пальцы коснулись ее обнаженной кожи, и приступ тревоги вдруг пронзил ее сердце. Ей захотелось заплакать, оттолкнуть Петра, но мужские руки держали ее крепко, и все ее робкие попытки освободиться ни к чему не привели; Петр, как ни в чем не бывало, освободил ее от платья. Наташа вздрогнула, как от ожога. И действительно, мужские ладони, обхватившие ее грудь, были нестерпимо горячими, но почему же тогда все ее тело будто заледенело, покрылось «гусиной кожей»? Ведь еще минуту назад одних поцелуев ей стало мало, она хотела продолжения и своей уступчивостью подталкивала его на более настойчивые и откровенные ласки.

Петр моментально почувствовал перемену в ее настроении. Задыхаясь от возбуждения, он опустился рядом. Плотное, пышущее жаром мужское тело прижалось к ней, его губы приблизились к ее губам, и Петр тихо пробормотал:

— Малышка моя дорогая, теперь я не оставлю тебя в покое!