— Ты выспалась?

— Более или менее. — Она села на край кровати и потянулась.

— Уже встаешь? — Шарон посмотрела на нее вопросительно. Тана улыбнулась.

— Да. Ведь мы сегодня идем в церковь.

Широко улыбнувшись, Шарон вскочила с постели, обняла подругу и чмокнула ее в щеку. Вид у нее был торжествующий.

— Я так рада, Тэн!

— Не могу сказать, чтобы я очень уж радовалась, но думаю, что поступаю правильно.

— Это точно. — Шарон подумала о том, что борьба предстоит долгая и трудная. Сама она пойдет до конца, а ее подруга примет в ней участие лишь однажды.

Тана надела простое спортивное платье из хлопчатобумажной ткани небесного цвета, завязала свои длинные белокурые волосы в тугой «конский хвост» и надела на ноги мокасины, после чего они рука об руку спустились вниз.

— В церковь собрались, девочки? — с улыбкой спросила их домовая наставница, и обе ответили утвердительно.

Они знали, что она имела в виду разные церкви, на самом же деле Тана шла вместе с Шарон в церковь для черных, где уже ждали их доктор Кларк и большая группа добровольцев, состоящая из девяноста пяти черных и одиннадцати белых. Им сказали, чтобы они вели себя спокойно, улыбались, если это будет воспринято должным образом, а если улыбки будут раздражать кого-то, то надо сохранять серьезное выражение лица и хранить молчание, что бы им ни говорили. Они должны взяться за руки и войти внутрь церкви торжественно и чинно, группами по пять человек. Шарон и Тана были в одной пятерке, с ними была еще одна белая девушка и двое черных мужчин, оба высокие и крепкие на вид. По дороге они рассказали Тане, что работают на мельнице. По возрасту они были ненамного старше девушек, но оба были женаты и имели детей, один — троих, другой — четверых. Казалось, их не удивляло присутствие Таны, которую они называли «сестрой». Взявшись за руки и обменявшись тревожными взглядами, все пятеро разом шагнули на паперть.

Это была небольшая пресвитерианская церковь, расположенная в жилом районе города; при ней была воскресная школа, охотно посещаемая детьми и их родителями. В то воскресное утро в церкви собралось много верующих. Когда в нее стали входить темнокожие, на всех лицах отразилось изумление; орган замолк, одна женщина истерично закричала, другая упала в обморок. Спустя некоторое время начался настоящий содом: священник вопил не своим голосом, кто-то кинулся вызывать полицию, и только одни добровольцы доктора Кларка оставались спокойными. Они встали плотными рядами вдоль задней стены храма, никому не мешая. Белые, пришедшие в церковь помолиться, оглядывались на них, отпускали язвительные замечания, осыпали их оскорблениями, забыв о том, где находятся. В считанные минуты прибыл специальный отряд, приданный малочисленной городской полиции с целью «охраны общественного порядка». Он был создан на основе дорожной полиции, прошедшей специальную подготовку, — их учили подавлять начавшиеся в последнее время акции протеста. Они начали теснить и выталкивать черных, вытаскивать их волоком, тогда как те не оказывали никакого сопротивления и позволяли себя тащить, словно это были неживые тела. Внезапно Тана осознала, что происходит: она была следующей на очереди, теперь это касалось не каких-то далеких «их», а непосредственно «нас», ее самое. Две мощные туши нависли над девушкой, грубые руки схватили ее за плечи, размахивая перед лицом резиновыми палками.

— И тебе не стыдно, белая тварь!

Глаза у нее сделались огромными, когда ее поволокли вон. Каждая ее жилка рвалась сопротивляться, кусаться, лягаться при воспоминании о Ричарде Блейке и его мученической смерти, однако она не решилась на это. Ее бросили в кузов грузовика вместе с другими добровольцами; через какие-нибудь полчаса у нее сняли отпечатки пальцев и бросили в тюрьму. Она просидела в тюремной камере до конца дня вместе с пятнадцатью черными девушками. По другую сторону коридора она увидела Шарон. Каждому из них, во всяком случае белым, разрешили один телефонный звонок; черные, по словам полицейских, еще «не прошли процедуру».

— Позвони моей маме! — крикнула Шарон подруге, и та позвонила.

К полуночи Мириам была уже в Йолане. Она добилась их немедленного освобождения и принесла им свои поздравления. Тана отметила, что Мириам осунулась, лицо у нее стало еще суровее, чем полгода назад. Тем не менее она была довольна, что девочки решились на протест. Ее не расстроила даже новость, принесенная на следующий день дочерью: Шарон исключили из колледжа, проявив завидную оперативность. Наставница «Дома Жасмина» уже упаковала ее вещи, она должна была покинуть кампус еще до наступления полудня.

Узнав об этом, Тана впала в шок. Когда ее вызвали в деканат, она уже знала, чего ей можно ожидать. Опасения девушки подтвердились: ее попросили уехать; стипендию на будущий год сняли, а это означало, что второго курса у нее не будет. Все было кончено для нее, как и для Шарон. Единственное различие состояло в том, что ей предложили, если она пожелает, остаться до конца учебного года на положении стажера. Это, по крайней мере, давало ей право на сдачу экзаменов за первый курс и возможность подать документы в другое учебное заведение. Но в какое? После отъезда Шарон она сидела в своей комнате в полной прострации. Шарон уезжала с матерью в Вашингтон, где еще раньше велись разговоры о том, что она некоторое время поработает волонтером у доктора Кинга.

— Я знаю, что папа будет огорчен — он хотел, чтобы я училась, — но, если честно, Тэн, я уже сыта этим. — Она грустно посмотрела на Тану. — Но что будет с тобой? — Шарон была убита, узнав, какую цену пришлось заплатить ее подруге за участие в «живой цепочке». Тана еще ни разу не подвергалась аресту, и, хотя их предупреждали, что такая опасность вполне реальна, она была к этому не готова.

— Может, все к лучшему. — Тана храбрилась, стараясь подбодрить подругу, но, когда та уехала, она оказалась в полной изоляции. Ей разъяснили, что в качестве стажера она не может питаться в общей столовой, не имеет права покидать свою комнату по вечерам; ей не разрешалось участвовать в общественных мероприятиях, включая концерты, даваемые новичками. Она была настоящей парией. Утешением служило лишь то, что через три недели занятия в колледже должны закончиться.

Самое же неприятное, что они поставили в известность Джин. Тану предупредили об этом, но от этого ей было не легче. В тот же вечер мать позвонила ей и закатила истерику.

— Почему ты мне не сказала, что эта маленькая стерва — цветная? — рыдала она в трубку.

— Какое значение имеет цвет ее кожи? Она — моя лучшая подруга. — Переживания последних дней вдруг нахлынули на Тану, и ее глаза наполнились слезами. Все в колледже смотрят на нее как на убийцу, а Шарон больше нет с ней; она не знает, где будет учиться на будущий год, а тут еще мать выступает… Девушке показалось, что ей снова пять лет и ей говорят, что она очень и очень плохая, только неизвестно почему.

— И ты еще называешь ее подругой? — Джин саркастически засмеялась сквозь слезы. — Она стоила тебе стипендии, из-за нее тебя выкинули из колледжа! Не думаешь ли ты, что после этого тебя примут куда-нибудь еще?

— Разумеется, примут, глупенькая, — заверил ее Гарри, когда она позвонила ему на следующий день и, рыдая, поведала о своих горестях. — Черт побери, Тэн, в Бостонском университете полно радикалов!

Их там тьма-тьмущая.

— Но я не радикал, — всхлипывала Тана.

— Я это знаю, Тэн. Вся твоя вина состоит в том, что ты участвовала в «живой цепочке». Ты сама во всем виновата: за каким дьяволом тебя понесло в это захолустье? В этот задрипанный колледж? Какая-то чертовщина, Тэн: ведь ты целый год обреталась вне цивилизации! Почему бы тебе теперь не поступить в нормальный колледж, где-нибудь на Севере?

— Ты действительно думаешь, что меня возьмут?

— Не смеши меня! С твоими-то отметками? Да они оторвут тебя с руками.

— Ты просто утешаешь меня… — Она снова заплакала.

— Перестань морочить мне голову, Тэн! Сейчас же садись писать заявление, потом перешлешь его мне, а там посмотрим.

И посмотрели. Она оказалась в числе принятых — к ее собственному удивлению и к немалой досаде матери.

— Бостонский университет? Что это за учебное заведение?

— Одно из лучших в стране. И мне даже дали стипендию.

Гарри сам отвез заявление и замолвил за нее словечко, что тронуло ее до глубины души. К первому июня все было улажено: с осени ей предстояло начать учебу в Бостонском университете.

Тана еще не вполне оправилась после всех треволнений, когда ее мать предъявила ей новую претензию.

— Я считаю, что ты должна какое-то время поработать, Тэн. Не все же тебе учиться, так и вся жизнь пройдет.

Тана не на шутку испугалась.

— Мне осталось три года, мам. После этого я получу степень бакалавра.

— И что тогда? Что тебе это даст?

— Приличную работу.

— Ты можешь работать в «Дарнинг Интернэшнл» прямо сейчас. Я уже говорила с Артуром на прошлой неделе…

Их разговоры теперь велись на самых высоких тонах, но Джин было невозможно переубедить.

— Ради бога, мам, сколько можно меня наказывать?

— Наказывать?! Как ты разговариваешь с матерью! Тебя арестовали, исключили из колледжа, а ты еще качаешь какие-то права! Твое счастье, что такой человек, как Артур Дарнинг, несмотря ни на что, согласен взять тебя на работу.

— Его счастье, что я не подала в суд на его сынка в прошлом году! — Эти слова вырвались у нее непроизвольно, прежде чем она смогла остановиться.

Джин смотрела на нее в совершенном изумлении.

— Как ты смеешь говорить мне такие вещи!

Голос Таны был тихим и печальным, когда она сказала:

— Но это правда, мам.

Джин повернулась к ней спиной, будто не желая ее видеть и слышать.

— Я не хочу выслушивать подобные бредни!

Тана молча вышла из гостиной. Через несколько дней она уехала.

Они с Гарри отдыхали в Кэйп-Код, на вилле его отца — играли в теннис, купались, катались на лодке, ходили в гости к друзьям. Она его совершенно не остерегалась. Между ними установились вполне платонические отношения, во всяком случае со стороны Таны, что было очень удобно для нее. Чувства Гарри были несколько иными, но он тщательно их скрывал. Она послала Шарон несколько писем; Шарон отвечала коротко и маловразумительно — она явно писала второпях. За всю свою жизнь она никогда еще не была так занята — и так счастлива. Ее мать оказалась права: работать волонтером у доктора Мартина Лютера Кинга страшно интересно. Просто удивительно, как изменилась их жизнь всего лишь за один год.

Когда Тана начала учиться в Бостонском университете, ее поразило, как сильно он отличается от «Грин-Хиллз». Обстановка здесь была свободная, люди интересные, с передовыми взглядами. Ей нравилось учиться вместе с юношами. Все время проводились какие-то диспуты. Она успешно занималась по всем избранным ею предметам.

В глубине души Джин гордилась дочерью, хотя теперь они понимали друг друга не так хорошо, как раньше. Она говорила себе, что с годами это пройдет. Сама Джин была занята другим: к весне Энн Дарнинг вновь собралась замуж. Предстояло грандиозное торжество в христианской епископальной церкви, расположенной в Гринвиче, штат Коннектикут, и прием, организованный Джин в доме Артура. Стол в ее кабинете был завален фотографиями, списками приглашенных, счетами от поставщиков. Энн звонила ей по двадцать раз на дню. Могло показаться, что выходит замуж собственная дочь Джин; целых четырнадцать лет она была любовницей и правой рукой Артура и, естественно, привязалась к его детям.

На этот раз Энн сделала удачный выбор, порадовавший Джин: молодой человек тридцати двух лет, приятной наружности тоже вступал в брак вторично. Он был партнером в адвокатской фирме «Шерман и Стерлинг» и подавал большие надежды. Ко всему прочему, у него было собственное состояние. Артур тоже его одобрял. Он подарил Джин золотой браслет от Картье в знак благодарности за ее хлопоты.

— Ты поистине удивительная женщина, — сказал он ей, сидя у нее в гостиной за бокалом виски. Он смотрел на нее и удивлялся, почему он на ней так и не женился. Одно время он подумывал об этом, но теперь ему было хорошо и так. Он уже привык быть один.

— Спасибо за комплимент.

Она поставила перед ним его любимую закуску: кусочки доставленной из Шотландии лососины, положенные на тонкие ломтики черного хлеба; бифштекс с кровью на белых тостах, поджаренные орешки, которые она постоянно держала на случай его визита — вместе с его любимым виски, любимыми пирожными и всем остальным. Она изучила его вкусы досконально, вплоть до сорта мыла и названия одеколона. Теперь, когда Таны нет в доме, ей легче поддерживать состояние готовности. Это и хорошо и не очень. Джин стала теперь свободнее и доступнее; она всегда готова принять его, когда он заглядывает к ней на часок. Но, с другой стороны, в отсутствие дочери она острее чувствует одиночество и больше нуждается в его обществе. В ней пробудилась ненасытность, и ей труднее мириться с его пренебрежением, когда он, случается, не бывает в ее постели полмесяца, а то и больше. Она говорит себе, что ей следует быть благодарной за то, что он все-таки пришел, и за все то, что он сделал для нее и Таны. Но ей хочется большего, страстно хочется видеть его чаще. Так было всегда, со дня их первой встречи.