– Он мне все время говорит, что я уродина! – жаловалась Зайка. – Говорит, что я самая-самая уродина и страшила из всех девочек в группе. А если я плачу, он смеется!

– Но это же неправда, ты не уродина. Ты очень даже красавица. Сама знаешь, – рассудительно утешал Алеша. – В том году все девочки были снежинками на Новый год, а ты Царица-Зима. Уродину же не назначают быть Царицей-Зимой.

– Правда! – удивилась Зайка.

– А еще ты была Фея лета! Помнишь? Все – просто цветочки, а ты Фея! Страшилу бы Феей не назначили!

Люша внимательно, гордясь умом и рассудительностью сына, вслушивалась в детский диалог.

– А почему же он тогда обзывается? – удивилась Зайка.

– Он злой. И просто глупый, – объяснил Леша. – Ему хочется тебя обижать, чтобы ты плакала.

– А зачем? – с огромным интересом спросила сестра.

– Злые любят, когда другие плачут, – последовал ответ.

Некоторое время дети молчали.

Люша даже успела подумать, насколько простое и верное объяснение дал ее сын. Да, именно так. Злые любят делать больно и наслаждаются, когда видят, что им это удалось. Что же делать? Надо бы подсказать Зайке, чтобы сдерживалась, не плакала, не доставляла удовольствия своему обидчику. Но что-то остановило Люшу. Она почувствовала, что нельзя влезать в этот разговор, который был начат без нее. Надо же! У них свои темы, которые им хочется уже обсуждать друг с другом, без нее. Они будут нуждаться в ней всю оставшуюся жизнь, как она нуждается в своей дорогой мамуле, но не во все станут посвящать. Это справедливо?

– А хочешь, – услышала она твердый голосок сына. – Хочешь я его напугаю?

– Как? – жадно спросила Зайка.

– Приду к вам в группу, позову его в раздевалку и буду ему рассказывать ужасные, страшные истории. Ну, про зомби, например. Или про вампиров. Что-нибудь просто невыносимо ужасное. Знаешь, такое, что он послушает-послушает, а потом заплачет и скажет: «Мне страшно. Можно, я уйду?» – увлеченно развивал план страшной мести старший брат.

Люша восхитилась услышанным. В Лешике начисто отсутствовало агрессивное начало. Вот ведь план! Другой бы сказал: позову твоего обидчика и ка-ак дам ему! А у ее сына возник план эмоционального воздействия. Он даже не собирался напрямую запугивать противника! Только рассказывать страшное, чтобы тот не выдержал и сдался! Тонкая месть! Только вот – действенная ли?

Кресло продолжало свою работу, выбивая из Люши, как из пыльного ковра, всякие лишние мысли и тревоги. Она какое-то время словно любовалась со стороны умилительной картинкой их уютного семейного вечера: умытые румяные дети на ярких подушках, разбросанных на ковре, прекрасная молодая мать, слегка утомленно, но нежно взирающая на них из глубины мягкого кожаного кресла, за окном дождливая осень, листопад, но в доме тепло, уютно, надежно. Это ее мир. Она его создала, выстрадала. Она готова отдать этому устроенному ею миру всю себя без остатка: все годы жизни, все надежды на личное счастье. Пусть будет так, как сейчас. Не лучше. И не хуже. Именно так.

И вдруг пронзительная мысль уколола ее в самое сердце: скоро все изменится. Все-все поменяется через каких-нибудь пару недель! И она сама – получается – виновата в этом! Виновата? Ну, можно другое слово подобрать. Она сама – источник тревожных перемен в собственном доме. Она увидела этого несчастного ребенка у магазина, который стоял уже на пороге собственной смерти. Она прошла было мимо. И – не сумела уйти, не сумела не заметить.

Странная вещь – человеческая свобода. Все в тот день, когда увидела Люша у магазина отчаявшегося ребенка, было в ее руках. Ничто не заставляло ее, ничто не мешало решать так, как ей казалось правильным. Могла бы просто взглянуть и пройти мимо. Запросто могла бы. Столько горя вокруг: глаза притерпелись не замечать бездомных у помойки, ноги сами шагают в обычном ритме мимо цыганки-попрошайки с вечно спящим светловолосым ребенком у нее на руках. Хотя поначалу и копошился в голове вопрос: почему ребенок спит беспробудно, ведь не грудничок уже, года три ему, не меньше. И вообще – откуда у смуглой «матери» это бледнокожее дитя? Однако ноги исправно уносили Люшу подальше от всех возможных вопросов. У нее своя жизнь. Ей бы свои вопросы решить. Хватило бы на это сил. Иного выбора она для себя и не представляла. Но в тот день, у магазина, пройти мимо не смогла. Значит – сама выбрала. Это ее свободное решение. И никуда от этой свободы не денешься. Хотя, конечно, можно сказать: простите, я не потяну опеку над чужим ребенком. Я сама ращу двоих, собственных. И это нелегко. Да, так можно сказать. И – нельзя. Почему-то – нельзя. Вот тебе и свобода выбора. Что за сила порой толкает человека на выбор самого трудного пути?

Хороший вопрос. Что вообще всех нас толкает?

Люша вдруг без жалости, с отвращением подумала о покойной матери несчастного ребенка. Она ее хорошо помнила, как помнила и бабушку мальчика. В мыслях можно было позволить себе абсолютную честность, и раздумья о юной женщине, выбравшей такую тухлую и подлую смерть, звучали так:

– Только распоследняя сука может позволить себе так извести всю свою семью. Ведь она, гадина, довела своих родных до смерти, тут все ясно. Жила, как хотела. Колола, что хотела, жрала, что хотела, курила… Спала, с кем попало. Ей чего-то не хватало? Поиски у нее были? Чего она искала? Как позаковыристей имя предков испохабить? Как род свой прекратить? Лучше б тогда сразу…

Мама ее все старалась, все стремилась их существованию какой-то смысл и подобие достоинства придать. О внуке заботилась. Надеялась. А эта… Плыла себе по волнам желаний. Слишком легко ей все давалось. Непуганая. Может, и полезно в детстве не все иметь? Может, лучше – неосуществленные мечты? Понимание, что не все тебе могут купить, что тебе предстоит вырасти и выбрать собственный путь…

Люша не раз наблюдала, как из достаточно удалых и беспутных ее приятельниц получались ответственные и трепетные матери, с рождением ребенка преображенные пониманием своих новых задач. С этой получилось иначе. Что чувствовал ребенок, как прожил эти дни один на один с бездыханным телом матери? Понимает ли, что произошло? Все это когда-нибудь прояснится. Сейчас главное, чтобы он поправился, выкарабкался из всех своих немощей. И может быть, болезнь и долгое выздоровление и помогают ему забыть навсегда то невыносимо тяжелое, с чем пришлось ему повстречаться?

Вспомнила!

Кресло давно уже успокоилось, а Люша все сидела, погруженная в свои мысли. Она даже не слышала веселых воплей разыгравшихся детей. Вспомнился ей один эпизод вполне беззаботной и даже счастливой студенческой юности.

Она была популярной личностью тогда. Только теперь пришло к ней понимание, откуда взялась эта ее популярность. На курсе у нее учились и москвичи, и иногородние. Люша об этом и не задумывалась. Родители ее с нежностью вспоминали собственные студенческие годы, крепкую дружбу, связавшую с сокурсниками навсегда, ночные прогулки по весенним московским набережным… Они рассказывали, что принято было устраивать в домах чаепития с сушками, ванильными сухарями, вареньем, как незамысловатые угощения эти помогали ребятам из других городов, живущим на одну стипендию, не пропасть с голодухи. Традиции московского хлебосольства Люшины родители блюли свято. Дом их был открыт для товарищей дочери-студентки. Ни родители, ни Люша до поры до времени не понимали, насколько поменялись времена и люди. То, что им казалось вполне естественным, многие провинциалы, пропитанные иррациональной ненавистью к Москве и москвичам, воспринимали, как проявление своего рода сумасшествия. Иначе – с какой это стати родители с готовностью бросались бы кормить и привечать любого?

Да-да, потом Люша хорошо осознала, что в выросшем на обломках кончившегося мира поколении естественное стремление человека разделить свой кусок хлеба на несколько частей, чтобы поделиться с голодными, вызывает не просто раздражение – жгучую ненависть и желание отомстить. Неважно за что. Просто потому, что нечего выпендриваться. И нечего показывать, что живешь лучше других. И бахвалиться своим московским происхождением. И… и… и…

Наверное, родители ее не очень хорошо понимали, насколько все изменилось. Устраивали посиделки для друзей-подруг дочери, кормили, чем могли. Только года через полтора смогли как-то подуспокоиться и трезво оценить тщетность прекрасных порывов души: заметили, наконец, сколько книг пропало из домашней библиотеки, кое-каких украшений недосчиталась мама, кое-каких памятных безделушек – отец. Стало ясно: законы гостеприимства могут распространяться лишь на тех, кто свято уважает ответные законы, касающиеся имущества хозяев, доверчиво пригласивших чужих в свой дом. Тебя накормят, обогреют, а ты в ответ поклонись и скажи: «Мир вашему дому». Не позавидуй, не пожелай разорения и напастей, но – сохрани в сердце тепло и благодарность. Похоже, подобная благодарность все реже встречается в наших краях. Увы. Тем ценнее настоящие, проверенные друзья, которых зовешь в свой дом без опаски, которые и тебя позовут в ответ, доверившись.

Однако на первом курсе дочери все Люшино семейство взирало на окружающий мир явно сквозь розовые очки. Ближе к первой студенческой весне зачастил к ним один интересный во всех отношениях однокурсник. Люша присматривалась к нему, зная, что многие ее сокурсницы влюблены в него. Он был очень хорош собой: высокий, мужественный, независимый. И какая-то дерзость в нем была, полет и – надрыв. То есть – тайна, которая так на первых порах притягательна.

Кирилл был родом из небольшого провинциального городка, но без какого бы то ни было налета простоватости и недоученности. Напротив: эрудицией-то он как раз и не уставал поражать свою подругу, выросшую в столице. Он знал много стихов, открывая Люше целые миры неведомых прежде поэтов. Излюбленное весеннее занятие той поры: гулять по старым московским улочкам и бульварам и просвещаться, вслушиваясь в слова, которые произносил Кир:

Хорошо при свете лампы

Книжки милые читать,

Пересматривать эстампы

И по клавишам бренчать, —

Щекоча мозги и чувство

Обаяньем красоты,

Лить душистый мед искусства

В бездну русской пустоты…

– Какой поэт Саша Черный, а? – восторгался Кирилл. – Все сказал, на века. Пустота вокруг. Все чего-то копошатся, роют, строят, тащат… А смысл? Одна пустота.

Он дочитывал стихотворение. Люша жадно слушала, соглашалась. Да, да, верно, все так! И все так свежо и так… обидно.

В книгах гений Соловьевых,

Гейне, Гёте и Золя,

А вокруг от Ивановых

Содрогается земля.

– Что ж он так все вокруг ненавидел? – удивлялась Люша. – Ну да, старый мир, душный, затхлый. Понятно. Но… Мог он просто чего-то не видеть?

– Это он нищим духом писал, рабам, – веско произносил Кирилл.

– Ну и что? Сковырнули все. Ивановых, похоже, больше всего и уничтожили. Что? Земля теперь не содрогается? Рабов не стало? – вопрошала девушка.

Они ссорились, орали друг на друга, мирились, незаметно сближаясь. Что-то в нем отталкивало Люшу, а что-то очень притягивало.

«В него можно было бы влюбиться, – думала она. – Но – лучше не надо».

Влюбляться она собиралась раз и навсегда, а представить себя на всю жизнь соединенной с Киром у нее никак не получалось.

Однажды она засиделась в библиотеке. Возвращалась одна домой около девяти вечера. Чудесная погода конца апреля, распускающиеся листочки, легкая зеленая вуаль на пробуждающихся деревьях… Она знала, что родители уехали на дачу, что сегодняшний пятничный вечер она проведет одна. И еще субботу и воскресенье. Она радовалась одиночеству. Ей хотелось именно одной провести это время. Насладиться свободой. Не делать что-то особенное, недозволенное, а просто – блаженствовать в молчании своего доброго дома.

Люша вышла из лифта и увидела, что на ступеньках лестницы, напротив ее двери, сидит Кирилл. Она поначалу даже не обрадовалась. Встреча с ним не входила в ее планы. И болтовня на общие темы сегодня ее не занимала.

– Ты что тут? – спросила она.

– Вот, зашел. Звонил, звонил. Думал, ты спишь. Сел ждать, когда проснешься, – не поднимаясь со ступеньки, объяснил Кир.

– А если бы родители спали? – продолжала допытываться Люша.

– Ты же сама еще в ту субботу сказала, что они на дачу рванут, – пожал плечами приятель. – Ты что? Ждешь кого-то? Я не вовремя?

– Нет. Не жду. Но мы и с тобой не договаривались, – словно оправдываясь, пояснила девушка.

– А ты где была вообще-то? – равнодушно пробубнил Кир.

– В библиотеке.

Люше почему-то не хотелось объяснять. Это же не его дело, где она была и где будет. Ну да, они вместе гуляют и болтают о многом. Но ничего же личного! Тогда – почему?

– Мне – уходить? – жестко спросил Кир.

– Как хочешь, – ответила Люша, открывая дверь.

– Хочу чаю, – вставая, произнес друг.