Известие о втором инсульте отца и о том, что тот при смерти, пришло как раз тогда, когда Нэнси, поняв, что с учебой в этом году ничего не выйдет, устроилась рабо­тать на местную киностудию «ассистентом бутафора» — а фактически девочкой на побегушках и прислугой за все.

В живых она отца уже не застала...

Мать в черном траурном платье выглядела особенно утонченной и беспомощной. Она принимала многочис­ленных соболезнующих друзей, изящно рыдала в плато­чек и устроила прием по случаю похорон.

А Нэнси удивлялась — почему она ничего особенного не чувствует? Словно отец умер куда раньше, в тот день, когда умерла ее любовь к Эрику...

На похоронах Эрик стоял рядом с ней и даже попытал­ся взять под руку. Нэнси отдернулась и смерила его возму­щенным взглядом.

Уже дома мать объяснила:

— Ну... ты понимаешь, в глазах окружающих он по-прежнему твой жених. Мы с папой решили никому не рассказывать про твою нелепую выходку и говорили, что ты просто уехала учиться. Он так надеялся, что ты рано или поздно одумаешься и вернешься!

Отец не только надеялся — он сделал для этого все!

Когда вскрыли завещание, выяснилось, что дом он за­вещал жене и дочери — поровну, пополам. Все остальное состояние он оставил «любимой жене Алисии» — кроме трастового фонда, который Нэнси могла получить в два­дцать пять лет, когда она, как значилось в завещании, «по­взросжет и научится с большей ответственностью отно­ситься к близким людям и семейным ценностям». Пока же она могла рассчитывать лишь на сравнительно неболь­шое содержание, которое должно было ей выплачивать­ся в случае, если она будет жить дома, с матерью.

— Вот видишь, как хорошо! — обрадовалась мать. — Те­перь мы снова будем жить вместе!

— Завтра я уеду, — ответила Нэнси. — С работы отпу­стили всего на неделю, да и то с трудом.

— Господи, ну неужели ты до сих пор не можешь мне простить... я уж не помню, из-за чего ты на меня тогда так взъелась?! — с раздражением и обидой сказала мать. — Ну хочешь, я попрошу у тебя прощения?! Могу даже на коле­нях — хочешь? — И тут же со смехом встала на колени и пропела: — Про-сти-и-и! — и еще что-то подходящее к слу­чаю, из оперетты — словно начисто забыла, что ее мужа похоронили только позавчера.

Нэнси стало невыносимо противно.


Первые месяцы в чужом незнакомом городе дались Нэнси не просто. Дома она привыкла модно одеваться, пользоваться дорогой косметикой и не задумываясь тра­тить деньги на какие-то безделушки и развлечения — те­перь все это было ей не по карману.

Но жизнь постепенно наладилась. На работе ее повы­сили: взяли на новый сериал уже бест-боем, старшим по­мощником главного бутафора. Конечно, «я — бест-бой» звучало смешно, но зато платили побольше. Она закон­чила заочное отделение колледжа и получила степень ба­калавра искусств — как и мечтала.

Постепенно жгучее чувство неприязни к матери как-то притупилось — а может, Нэнси просто действительно повзрослела. Через пару лет, на Рождество, она приехала в Хьюстон — и с тех пор приезжала регулярно, раз-два в год.

Несмотря ни на что, у нее по-прежнему оставалось чув­ство, что она приезжает домой. Этот дом, с его картинами и дорогими безделушками, с отцовским кабинетом, с ком­натами, в которых прошли ее детство и юность, с огром­ной кухней, на которой Нэнси привыкла завтракать, до сих пор оставался ее единственным домом. Ведь не считать же домом съемную квартиру в Нью-Джерси с шумными сосе­дями и темной, вечно неубранной лестницей?!

Ну и, чего греха таить, хотелось хоть немного пожить, ни о чем не заботясь. Мать охотно ездила с ней по магази­нам и по салонам красоты, покупала ей модные тряпки и дорогое белье. Этих запасов потом хватало на целый год.

Нэнси продолжала жить своей мечтой — когда ей ис­полнится двадцать пять лет, она получит деньги и уедет учиться. Даже решила не покупать другую машину, когда окончательно вышла из строя ее развалюха. Зачем? Ведь оставшиеся несколько месяцев не страшно поездить и на автобусе.

Когда незадолго до Рождества Нэнси обнаружила на автоответчике сообщение матери: «Нэнси, перезвони мне скорее, я очень жду!» — и через час: «Ну куда ты де­лась?! Перезвони обязательно!» — ей почему-то стало не по себе.

Она перезвонила. Мать стала допытываться, приедет ли Нэнси в этом году на Рождество, а получив ответ: «Не знаю» — воскликнула: «Нет, но ты обязательно должна приехать — это вопрос жизни и смерти!»

Лишь приехав, Нэнси узнала, что для матери стало «вопросом жизни и смерти» — та была разорена, и едва ли сама смогла бы толком ответить на вопрос, как это по­лучилось.

Часть денег, и немалая, ушла на неудачную попытку вернуться в Голливуд. Фильм, в котором Алисия Хэнсфорд играла главную роль (и одним из продюсеров которого являлась), вместо ожидаемой прибыли и успеха принес одни убытки. Нет, критики даже не ругали его — просто... не заметили.

Ну а кроме того — она просто не привыкла ни в чем себе отказывать и жила на широкую ногу. Приемы, празд­ники, круизы, подарки друзьям, наряды и украшения, ко­торые надевались один раз, а потом забывались, подтяж­ки в модной клинике в Европе — всего понемножку...

Но страшнее всего были даже не долги, в которые влез­ла мать, беспечно продолжая тратить деньги направо и налево. Оказывается, был заложен дом — и полученные деньги тоже истрачены. Даже не будучи юристом, Нэнси знала, что дом, поло­вина которого принадлежала ей, никто не мог заложить без ее ведома. Как же так?

— Ах, я в этом не разбираюсь, тебе стоит поговорить с Тедди Палмером, он все лучше объяснит! — ответила мать.

Вот этот самый «Тедди Палмер» — вице-директор бан­ка — и показал Нэнси банковские документы, заявив:

— Все было сделано на законном основании! Вот ваша подпись!

— Но я ничего не подписывала! — возразила Нэнси. — Это не моя подпись! Я же и в банке у вас уже сто лет не была!

Он долго отнекивался и вилял, но потом признал, что «наша дорогая Алисия» взяла документы, сказав, что «ее милая дочурка» приехала отдохнуть на уик-энд и нехоро­шо заставлять ее тратить время на посещение банка, — а на следующий день принесла их уже подписанными.

— Неужели вы собираетесь обвинить свою родную мать в подлоге? — ужаснулся мистер Палмер, когда Нэнси повторила, что ничего не подписывала. — Идти в поли­цию, писать заявление... Да вам никто не поверит — и в первую очередь я! Будут экспертизы, суд, вы истратите массу денег на адвоката...

Он давил, угрожал, уговаривал, напоминал о добром имени отца, объяснял, что доказать что-либо будет исклю­чительно трудно и что в любом случае банк должен как-то возместить затраченные деньги. А потому, если Нэнси не хочет, чтобы дом со всем его содержимым продали с аукциона, у нее есть только один выход — расплатиться с банком теми деньгами, которые оставил ей отец...



Глава 8


— Вот и все... Я и сама знаю, что но натуре я не бо­рец. — Нэнси неловко пожала плечами.

— Ты что — отдала им деньги? — с ужасом переспросил Ник.

— Подписала какие-то документы, пообещала, что от­дам... когда получу — мне двадцать пять будет только в апреле.

— Тебя же кинули! — вырвалось у него. — Ты что, не понимаешь, что не должна была ничего подписывать?! Нужно обратиться к адвокату, в суд, в конце концов! Этот Палмер потому так и давил на тебя, что был по уши в дерьме и хотел побыстрее прикрыть собственные грехи!

— Дело уже сделано, Ник. А теперь хочу только уехать... как можно быстрее... Давай... поговорим о чем-нибудь дру­гом, я не хочу плакать... — она нервно мотнула головой, — пожалуйста...

— Куда ты хочешь уехать? Зачем?

— Ты не понимаешь... этим дело не кончится. Ей ско­ро снова деньги потребуются. А мне их больше взять не­откуда... Представляешь... — Нэнси нервно рассмеялась, и глаза у нее стали совершенно безумные, — я пришла домой — а она там... Обрадовалась, сказала, что знала, что я все улажу, — даже спела, из «Моей прекрасной леди»: «Если повезет чуть-чуть, если повезет чуть-чуть — дети смогут содержать отца!» И смеялась... я уже не мог­ла слышать этот ее смех! Она предложила поехать в ре­сторан, отпраздновать. А под конец заявила: «Ну, я уве­рена, ты всегда что-нибудь придумаешь! Вот, например, я в газете читала, что можно родить ребенка для кого-нибудь — это называется "суррогатная мать". И за это хо­рошо платят!» По ее мнению, я должна вынашивать чу­жого ребенка, чтобы она могла красиво жить! Нет, я хочу уехать куда-то, где она меня не найдет... где никто меня не найдет...

— И что потом?

— Буду заново строить свою жизнь. И чтобы она боль­ше не смогла ее разрушить. Тогда, в банке, мне было не­выносимо представить себе, что дом продадут... и по нему будут ходить посторонние люди, рассматривать, покупать вещи, которые всегда там стояли, и картины, и письмен­ный стол отца... А сейчас я понимаю, что этого не избе­жать, — только не хочу, чтобы это при мне было... Я уеду — и пусть все будет без меня, как будто этого и нет, понима­ешь?

— Ты считаешь, она снова попытается заложить дом?

— А где ей еще взять деньги?! Она получает кое-что от издательства — книги отца часто переиздают, — но ей же этого мало!

— Этот Палмер — он что, идиот? Неужели ты думаешь, что он и второй раз согласится принять документы с фаль­шивой подписью?!

— Ты ее не видел, поэтому так говоришь... — Нэнси не­ожиданно усмехнулась. — Появись она тут, ты бы тоже по­тащился за ней, как телок на веревочке.

— Я бы не потащился! — огрызнулся Ник.

— Ты не понимаешь... В ней есть что-то такое, что дей­ствует на мужчин... я не могу тебе объяснить, просто знаю. Она даже штрафа за превышение скорости ни разу в жиз­ни не заплатила, представляешь?!

— Но...

— Ник, сегодня Рождество, праздник... Я не хочу боль­ше думать об этом — не хочу, понимаешь? Не хочу думать ни о чем плохом... Спасибо, что выслушал меня, но... хва­тит об этом!

— Ладно. — Он кивнул, улыбнулся и похлопал ее по руке. — Ты сегодня обедала?

— Нет. Я весь день проспала — а потом поехала за подар­ком. — Она взглянула на черно-белого Роки, развалившего­ся на диване, и тоже слабо улыбнулась: — Смешной, правда?

То болезненное напряжение, которое он почувство­вал в Нэнси, стоило ей войти в дверь, немного спало — наверное, ей действительно надо было выговориться. За ужином она вела себя почти нормально — ела, разговари­вала, улыбалась, шутила — посторонний человек, возмож­но, ничего бы и не заметил...

В душе Ника кипели, смешиваясь и споря друг с дру­гом, два чувства: жалости и злости. Ну как человек может поступать так... по-дурацки, беззубо и неумело?! Почему она не послала их всех подальше, не пошла к адвокату — а теперь вот сидит и улыбается этой вымученной улыб­кой, от которой хочется волком выть...

И еще одно чувство, острое и болезненное, как у че­ловека, приговоренного к смертной казни. Ощущение, что время утекает, как песчинки в песочных часах, и его остается все меньше и меньше. Вот сейчас Нэнси доест... может быть, поговорит еще немножко — и уйдет. Из его дома... и из его жизни.

— Когда ты уезжаешь? — не выдержав, спросил он.

— Мне через пять дней на работу, — ответила она, от­кладывая вилку. — Выйду — подам заявление. Наверное, попросят еще пару недель отработать. — Пожала плеча­ми и виновато улыбнулась. — Может, успею еще разок к тебе зайти... если пригласишь. Сегодня-то я для тебя не очень хорошим собеседником оказалась — вместо празд­ника о своих проблемах плакаться начала...

Ник отмахнулся.

— Брось... все нормально. Ты лучше расскажи, куда ты поедешь.

— В Калифорнию. Там есть один парень, он сможет мне помочь с работой.

— Думаешь, поможет?

— Без вариантов. И с работой, и с деньгами на первое время — если понадобится. Он меня уже звал недавно, го­ворил, что сможет подыскать работу, где я раза в два боль­ше получать буду, а я тогда отказалась, подумала — дора­ботаю уж тут, всего ничего осталось...

— Твой приятель? — Ника кольнуло неизвестно откуда взявшееся острое чувство ревности.

— Мы с ним жили когда-то вместе... довольно долго, больше года. А потом он уехал в Голливуд и быстро пошел в гору.

— А ты не поехала?

— Ник, ты не понял... мы и сошлись-то потому, что у него в квартире спальня освободилась — а я жилье по­ближе к работе искала. Правда, — Нэнси рассмеялась и коротко смущенно взглянула на него, — уже через не­делю эти... отдельные спальни стали чистой формально­стью.

Его поразила улыбка, появившаяся на ее лице, — теп­лая, живая — первая настоящая улыбка за этот вечер. Он знал, что не должен спрашивать, что может разрушить выстроившийся между ними мостик доверия, — и все же спросил: