Наталия Ломовская - Кольцо предназначения

Кем бы ни был неведомый Ярослав, отдельное спасибо за красоту. Внешностью Анжелика явно пошла не в маму. Тициановское, мягкое очарование – изящный профиль, большие карие глаза, длинные пушистые ресницы, золотые вьющиеся волосы до лопаток, идеально отточенная фигура, кошачья неторопливая грация. Еще в школе смотрели на нее мальчики, завидовали девчонки. Но школа осталась позади, пора было устраивать жизнь, а женихи не толпились у дверей, не выстраивались в очереди. Были ухажеры, были приятели... А серьезных, достойных претендентов в мужья – не было.

С будущим мужем Анжелика познакомилась на рабочем месте. Импозантный господин в тонких позолоченных очках, процветающий бизнесмен-интеллектуал был очарован сдержанной красавицей и принялся вдохновенно ухаживать за ней. Проснувшийся инстинкт подсказывал Анжелике хитрые ходы, добыча тупо шла на манок, при этом пребывая в уверенности, что это он сам ведет охоту... Мужик оглянуться не успел, как оказался женатым. К слову сказать, Олег Ефимович глотал приманку не в первый раз. Был Анжеликин муж немолод и имел за плечами два брака и двух детей. Женился по привычной схеме – в тридцать лет бросил свою ровесницу ради красотки-фотомодели. Старая жена осталась другом и товарищем, фотомодель скоро надоела – холодная, корыстная, самовлюбленная кукла. Анжелика обещала многое. Любовь, тепло, понимание, поддержку, налаженный быт... Увы, многих обещаний она не исполнила.

Потом она даже немного удивлялась – как же так, не смогла удержать этого недалекого самца! А проблема крылась именно в этом: Олег Ефимович быстро понял – жена считает его недалеким самцом. Анжелике не удалось полюбить мужа, она сочла его легкой добычей, которую следует добить ударом оземь, а потом ощипать, выпотрошить, поджарить и съесть. Супруг же внезапно проявил чудеса сообразительности, вырвался из ослабевших пут и упорхнул дальше, в свой блестящий, богатый мир. Анжелике осталась от него красивая фамилия (прощайте, чумазые и голопузые Тятькины!), хорошо обставленная однокомнатная квартира, малая толика денег и большой голод. Пришлось вернуться на работу.

Именно там и тогда она познакомилась с господином Мельниковым. Нет, знакомы они были раньше. Анжелика обладала драгоценным качеством: быстро сходиться с людьми, говорить с ними на их языке, чувствовать и обращать себе на пользу мельчайшие движения их душ. Одинокий ученый Сергей Анатольевич Мельников, в свое время слывший большим любителем женского пола, трижды женившийся, но в старости оставшийся без присмотра, впустил в свою жизнь рыжеволосую девушку, искренне привязался к ней.

– Она мне как дочь! – пафосно повторял старый ученый при редких встречах с коллегами.

«Ага, как же, – мрачно думала Аля. – Родная-то дочь не стала вокруг тебя бегать. Живет в Москве и в ус не дует, но переводы получать не забывает».

Анжелика была у Мельникова кем-то вроде личного секретаря. Вела переписку медленно слепнущего старика, набирала под диктовку статьи, читала ему, даже научилась готовить его любимые сырники. С матерью Анжелика жила по-холостяцки. На деле быт одиноких женщин мало чем отличается от быта одиноких мужчин. Готовить Алечка не умела, будучи замужем не удосужилась попрактиковаться, бросив хозяйство на домработницу. Сергей Анатольевич учил и продвигал свою наперсницу, у нее уже появилась пара публикаций в узкоспециальных журналах...

Будь она обычной, ординарной – ее вполне бы устроил такой поворот событий. Что еще нужно для счастья? Любимая работа, квартира, блестящая перспектива в науке. Считаться ученицей самого академика Мельникова что-нибудь да значит! Опять же, она молода, сказочно хороша собой, ее обязательно полюбит хороший человек. Но голод, странный, неутолимый голод, который мучает, говорят, вампиров, изводил ее. Не давал спокойно жить этот голод! Неугомонная, авантюрная натура требовала приключений.

Его пример – другим наука,

но боже мой, какая скука... —

бормотала начитанная Анжелика, поднимаясь по лестнице.

Мельников прихварывал давно, но боролся с болезнью мужественно. Месяц назад он совсем слег. Ни на что не жаловался, но большую часть времени проводил словно в дреме. Врачи разводили руками.

– Возраст, организм изношен, – втолковывал Анжелике врач, приятель Мельникова. – Детка, пойми, он ничем не болен. Это старость, слабость. Ему нужно хорошо питаться, отдыхать. Научные занятия возможны, но без нервов, без напряжения. Для своих лет он отлично держится, дай бог каждому.

В тот холодный мартовский день Анжелика накормила Мельникова завтраком и приступила к разбору почты. Ученый шагал в ногу со временем: пока оставались силы – обзавелся компьютером. Письма от зарубежных и российских коллег приходили на электронный адрес. Ритуал повторялся неизменно – Анжелика открывала почтовый ящик, читала Сергею Анатольевичу письма, некоторые сразу удаляла, на другие отвечала. Но сейчас в ящике лежало только одно письмо – из Швейцарии, от Алексея Быкова.

– Помню, помню. Не ожидал...

– А о чем речь? – навострила ушки Анжелика.

Слово за слово, Мельников рассказал ей удивительную, фантастическую историю, более похожую на сказку. Но персонажи этой «сказки» и в самом деле жили на белом свете – и не так давно, если вдуматься!

– История была собрана мною из самых разных источников, законченность она обрела только пару лет назад. Дело было в 1901 году на рыболовецких промыслах, на Каспии. Сомневаюсь, что ты слышала о них. А ведь это была огромная часть русской жизни, там работали и погибали в жутких условиях сотни людей... Но когда в России вели счет на сотни?

Никифор Быков – купец первой гильдии, рыбопромышленник, многим промыслам хозяин, по всей Волге ему почет и уважение, страх и трепет. На царский стол поставляются его балыки, икра, свежая рыба. В молодости – чернокудрый красавец, удалой волгарь, лихо плясал и людей привечал. Но с годами ожирел, обрюзг, заспесивел, богатство стало душить. Узнал людей Никифор и невзлюбил их. Народишко все воры, каждый под себя гребет, перед лицом кланяются, а за пазухой нож припасен. Женился на красавице, из дворян обедневших, со слезами за него пошла. Молоденькая, только из института, Софья пленила Быкова нежной красотой, покорностью. Но со временем и это приелось. Преснятина, тихоня, себе на уме, только молитвы свои знает да на роялях бренчать! Спасибо хоть сына родила, Петра. Имя сам выбирал по святцам. Петр – камень. Вот и будет камень-человек, всему делу хозяин, опора на старости. Но и сын вышел неудачный. Нельзя было матери позволять его растить, больно изнежила. Ну ничего, поживет на промысле, оглядится – и проснется в нем отцовская жилка. Ишь, чего ляпнул на прошлой неделе! Хочу, говорит, на доктора учиться! Да кто ж из купцов-то учится? Сам Никифор разве учился? При рыбной лавочке затрещины, вот и вся учеба. Студенты-то, слышно, народ беспокойный, специализмом занимаются. Испортят парня. А так бы неплохо – сын доктор. Доктора деньги гребут, у дворянок перед постельками посиживают, за руку держат. Денег у Быкова хватило бы, чтоб сына пристроить и ко двору. Ну да помозгуем еще. Пусть пока Петюшка к делу присмотрится, увидит, как отцу капиталы достаются. Навещая промыслы, Никифор Быков считал необходимым обходить свои владения по утрам. «Кто рано встает...» – повторял он поучительно домашним, оглаживая черную густую бороду. По обыкновению направлялся хозяин сначала к паруснику, если тот, конечно, стоял на приколе, и коротко перекидывался двумя-тремя неброскими фразами с лоцманом. Лоцман на Волге да на Каспии – тот же шкипер, корабельщик то есть, хозяйским судном управляющий. Быков давно знал Федосея и доверял судно ему, закаленному и не раз испытанному штормами, все равно как самому себе. Собственно говоря, лоцман Федосей да плотовой Аким были главной опорой Никифора Быкова, пользуясь при этом немалым авторитетом на промысле. Кого помянут крепким недобрым словом обиженные малыми деньгами за непомерный их труд резальщицы? Хозяина. Кого шепотком погрозятся сбросить с плота за непринятые ящики с якобы плохо откалиброванным уловом изможденные за день рыбаки? Опять же хозяина или подрядчицу-стерву. Кому впервоочередь пожалятся на горькую долюшку люди? Акимке плотовому или Федосею-корабельщику. Им верят, их слушают, у них совета мудрого просят. А уж они-то, с их авторитетом и смекалкой коренных волгарей, всегда найдут выход, чтобы и работники на время утешились, и он, хозяин, на чистую воду не был бы выведен.

Коренастый широкоплечий Никифор и худой, вытянутый, словно тростник, Федося работали вместе не первый сезон, и им порой не приходилось даже полсловечка произносить, чтобы понимать друг друга. Вот и сейчас одного только взгляда хватило опытному шкиперу, чтобы безошибочно уловить сегодняшнее благосклонное настроение Никифора Петровича, которое, кстати, менялось так же неожиданно, как и погода на море. Неожиданно – для новичков. «Дела идут неплохо, вчерашний улов до сих пор обрабатывается. И покупатели щедрые есть. Скоро небось и расширяться надумает. Скорее всего и зазнобу новую на стороне опять заимел, какую-нибудь из работниц, вон как борода-то лоснится! Может, расщедрится теперь маленько, жмотина!» Ничего не скроешь от обманчиво голубых, но цепких Федосиных глаз! «Завидуй, завидуй! – отвечает ему мысленно Никифор. – Главное, на мое место только не меть. Интерес мой на промысле блюди. А я уж тебя, черта голубоглазого, не обижу!»

Потом Никифор Быков появлялся на плоту, чтобы подстегнуть Акимку. Сколько можно с тремя хвостами возиться! Рыба – товар скоропортящийся. Покупатель – не дурак, нос по ветру держит! Коли один раз обманется, то поминай как звали... Затем осматривал хозяин предмет особой своей гордости – ладно устроенные ледовни. Такие водились здесь очень редко: держать в низовьях Волги, где и снега-то зимой не вдосталь, погреб со льдом – дело хлопотное. Однако же свежую рыбу безо льда не сохранить. В специальных глубоко посаженных в землю погребах горбились, тесня друг друга неровными углами, потные, словно рабы, ледяные глыбы. Видно было, что от многих уже откололи целые куски. Лед брали с собой прямо в море, чтобы сразу укладывать на него пойманную рыбу.

Но пуще всего гордился Никифор своими знаменитыми солильнями и коптильнями, которые казались неоспоримым подтверждением его хозяйской силы и хватки. Не скрывая удовольствия, смотрел он на добрые связки провесной рыбы. Под взглядом маленьких, быстрых его глаз и без того похожая на саблю чехонь прогибалась еще сильнее, судачьи горбы покрывались белым соляным налетом, а на широких золотистых боках до горчинки прокопченных лещей с надрезанными спинками выступала едва заметная прозрачная слеза. Несколько поодаль, в другом отсеке, готовились тяжкие осетровые туши – славные выйдут балыки, шипастые! Весело засаливались прямо в бочках янтарные белужьи плавники – тешка любого утешит! Тешечка что надо задалась нынче! Тут же стояли глубокие емкости с рассолом для соления рыбы и икры – по-астрахански, тузлуком. «Ну-ка, бабы, руками ее, руками помните, поразбивайте, из мешочков повынимайте ловчее, – шутливо подбадривал он молодых работниц, поставленных на икру, звонко похлопывая их по спинам, – в икре, как у бабы в нутре, жизнь скрыта!» – расплывались в хозяйской ухмылке его толстые, мокрые губы. «У меня икра не какая-нибудь там второсортная! Ястыковой не держим, мешочную не признаем! – любил похваляться перед купцами Никифор. – Икра зерном – по высшему скусу!»

Много, ох, много хлопот у Никифора Быкова! Дело внимания требует, а без понуканий никто работать не хочет. Сладко живется простым, знай день работай, ночь отдыхай, и горюшка тебе мало!

А у Быкова одно расстройство. Петька на промысел неохотно едет.

– Смотри на эти руки! – говорил Быков-старший сыну. – Они жизнь умеют за самый загривок схватить. – Он широко растопыривал красные пятерни, потрясая ими в воздухе. – В руках моих силы немереной нету, хотя багорик они разогнут еще запросто. И согнут тоже кого угодно. Не зря мозоли от весел на них затвердели – не изведешь. Но другая сила у рук моих есть – ты! Мы ведь, сынок, густо живем, не то что голытьба какая. Ложка, вон, в ухе стерляжьей стоит – не провернуть! Самая пора твоя подоспевает. Дело горит, помощника просит. Большое дело, наше с тобой дело. Вот теперь поплывем на Золотую косу. Золото – не золото, а рыба золотая! И все тебе достанется. Вот и хозяином себя почуй!

А Петюшка только морщится, котлетку вилкой ковыряет, в окно смотрит. А на расфуфыренную барыньку за соседним столиком – не покосится. Чудной! Семнадцать лет олуху, а на бабенок не глядит, к вину равнодушен... Не быковской породы!

Неспокойно, ой, неспокойно живется на белом свете!

По сравнению с Быковым, к слову молвить, Илья Солодков, крестьянин села Замки Саратовской губернии, пташкой беспечной летал по жизни! Голодно стало в деревне, да к тому ж выпала при переделе негодящая земля – одни пеньки, да ямы, да болото, вот и решил Илья подаваться с женой и чадами к Каспию, на рыболовецкий промысел. Сам он мужик работящий, бондарное дело знает, Ульяна – баба здоровая и бойкая, да и Полинка с Федюшкой уже полноценные работники. Глядишь, поправят свое житье-бытье. С отъездом не мешкали, завербовались на осеннюю путину. К Астрахани бежали на барже – там-то и выпало семейству Солодковых воочию увидать своего будущего хозяина, Никифора Быкова. А дело было в нежных весенних сумерках, когда отошел жаркий денек и повеяло с воды прохладой. С носа баржи донеслись неожиданные звуки – гармонь, оказавшись в умелых руках, старательно вспоминала оставленные на берегу лады. Она то отчаянно взвизгивала, будто подстегиваемая судьбой, то басовито жаловалась на свой нелегкий удел, то рассыпалась серебряными брызгами смеха. Временами ее звучание спадало и становилось почти неслышимым, превращаясь в тоненькую струйку, но потом снова усиливалось, нарастало, заполняло собою все прорехи и расщелины старой баржи. Полина и не заметила, как очутилась в носовой части. Здесь вокруг гармониста, сидящего на широкой скамье в обнимку с гармонью, уже собралась немалая толпа слушающих. Наперебой раздавались выкрики: