— А, понимаю! Это, наверное, потому, что он дает их в долг бесплатно, на неопределенный срок. И можно не выплачивать его до вашего христианского Страшного суда. Теперь он не может давать в долг, не важно, насколько нуждается в них его ближний. — Последовало молчание. Джессика могла себе представить, как отец бросил острый взгляд на шелка Бассанио. — Но не похоже, чтобы вы в них так уж нуждались.

— Говорю вам, синьор еврей, денег на покупку этого платья дал мне Антонио.

— Плохое вложение денег, похоже.

— Он дал их мне без отдачи!

— А что же тогда? Что он хочет взамен, синьор Бассанио?

Голос отца звучал так насмешливо, что Джессика покраснела. Она услышала, как Бассанио встает со стула и стоит, от смущения лишившись дара речи. Потом послышался стук в дверь.

— Это он, — сказал Бассанио. — Это Антонио.

— Джессика, — позвал отец.

Она вскочила на ноги. Она забыла, что Ланселота нет в доме, и помчалась вниз по лестнице, чтобы открыть входную дверь. Там, на крыльце, стоял человек, которого так ненавидел ее отец. Шейлок точно описал его, великолепно изобразив жидкую пудру на его щеках, и румяна, и вытравленные усы. Она сделала реверанс, стараясь не глядеть на купца, и отвела его в комнату, где были остальные. Отец наверняка слышал, как она вскочила со своего насеста на нижней ступеньке, но она не могла не вернуться на прежнее место — это было выше ее сил.

Она слышала, как отец спросил Бассанио, не нужны ли ему эти три тысячи дукатов для совершения какого-нибудь святого паломничества. Затем последовало царапанье кочерги в камине и снова голос отца: «Это я даю вам в долг, чтобы купить посох пилигрима, добрые христиане!»

Бассанио молчал. Джессика представила, как нахмурилось его красивое пустое лицо, пока он искал остроумный ответ. Но вмешался Антонио и резко бросил:

— Что ты знаешь о паломничестве, еврей?

Ее отец ответил, что он каждый день совершает паломничество, обходя далеко стороной венецианские соборы.

Бассанио было рассмеялся, но потом резко прервал смех. «Должно быть, Антонио взглянул на него так, что он смутился», — подумала Джессика.

Мужчины переместились в дальний конец комнаты, и их разговор превратился в неразборчивое бормотание. Упоминались разные цифры, а потом Антонио произнес гневным тоном слово «процент», и она услышала, как ее отец что-то объясняет об Иакове, и Лаване, и Аврааме, и овцах. Она вспыхнула в темноте, представив себе, как Антонио и Бассанио обмениваются насмешливыми взглядами: еврей цитирует свое Писание вместо того, чтобы говорить о деньгах.

А именно ради денег они и пришли. Ясно, что они не принесли ни слова, ни записки от Лоренцо.

Джессика встала и пошла в свою комнату. Здесь она встала на колени у кровати и перекрестилась. Из-под матраса она вытащила четки и начала перебирать их, шепча слова, услышанные ею в церкви Сан-Марко: «Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum… Ave Maria…»[43]

Двадцать минут спустя внизу хлопнула парадная дверь. Она швырнула четки на кровать, на цыпочках быстро вышла на лестничную клетку и услышала последние слова посетителей.

— Проклятая сделка, да еще во время Рождества! — возмущался Бассанио. — Ты не должен был давать за меня клятву при таком договоре! Лучше бы я сначала отрезал свою собственную голову!

— Ну, не бойся, старина, не буду же я…

— Достаточно, ты меня убедил, — быстро проговорил Бассанио. — Завтра идем к нотариусу. А теперь скорее к воротам, пока стражники нас тут не заперли.

Антонио прошел в дверь перед Бассанио, и она не расслышала, что он еще сказал, но потом прозвучало имя Ланселота.

— И первые три дуката на зарплату этому парню Гоббо, чтобы забрать его из этого дома! — смеялся Бассанио. — Как ты думаешь, еврей доверяет ему подниматься в комнаты к прекрасной Джессике?

* * *

Остальное Шейлок рассказал ей за ужином на следующий день. Она бросила нож и уставилась на него.

— Что ты имеешь в виду, отец?

Он пожал плечами.

— Шутка. Эти двое смеются над моим ростовщичеством, как будто христиане в Европе тоже не занимаются этим.

Их гость покачал головой. Это был Тубал-кейн, который также работал на Риальто, а по четвергам вместе с ее отцом и раввином изучал Талмуд.

— Венеция утратит свое место среди других наций, не последовав в этом отношении за Англией, Германией и Нидерландами, — сказал он. — Если бы ее крупные коммерсанты при необходимости могли брать в долг не только у нас…

— У нас было бы меньше денег, закончил Шейлок.

Тубал-кейн ткнул ножом в сторону Шейлока:

— Но тогда бы нас меньше ненавидели.

— Не думаю. И умоляю, используй нож по назначению! Нет, я так не думаю, Тубал-кейн. Ненависть этих двоих, что были здесь сегодня, глубже, чем их пустые карманы. Они ненавидят себя, ненавидят за то, что заняли у меня деньги. Ты никогда не дождешься, чтобы эти пожиратели свинины признали правду.

— А в чем она, отец? — не удержалась и спросила Джессика, притворно сладким голосом.

Он нахмурился, услышав ее тон.

— Правда в том, что я даю в долг под высокие проценты потому, что я могу правильно оценить поручителя, и знаю, какие вложения принесут доход. Конечно, ты хочешь услышать, что им не хватает капиталов, потому что они великодушны, а у меня — излишки, потому что я кровожадный пес, жадный негодяй, хищный волк — все, что угодно! — Он снова пожал плечами и налил себе стакан воды. — Вот я и играю свою роль. Никаких процентов я с этих двоих не требую, только кровное обязательство. Возврат долга к празднику нашей пасхи, или Антонио ди Ардженто отдает мне фунт своего мяса. Почему бы и нет? Пусть на Риальто посмеются над этой историей.

Тубал-кейн нахмурился:

— Твое чувство юмора доведет тебя до беды. Что сказали бы наши отцы?

— Не знаю. Я не советуюсь с привидениями.

— Конечно нет! Кто в них верит? Но почему ты подписываешь договор, который грозит перевести тебя из еврейского суда в городской суд? Дохлый номер!

Шейлок развел руками, как бы говоря: «Разве это не очевидно?»

— Это никогда не дойдет до муниципалитета. Антонио ди Ардженто отправил один корабль в Триполи, другой — в Индию, третий — в Мексику, четвертый — в Англию, не сосчитать, сколько серебра он выбросил на воду. Он промотает эти деньги, когда серебро вернется в порт, но кое-что останется. И немало. Так что я получу свой долг прежде, чем он потратит остальное на своего дорогого Бассанио ди Пьомбо.

Шейлок одним глотком отпил полстакана воды.

— Кроме того, даже если все предприятия Антонио провалятся, у меня будет шанс опозорить его. Я не стану настаивать на договоре. Что мне делать с фунтом мяса? Это ведь не баранина. Будь я каннибалом, каким меня считают, я нашел бы для ужина мясо менее жилистое, чем у него. Я съел бы этого маленького жирненького попугая Грациано ди Пезаро, который, как верный пес, следует по пятам за ди Пьомбо и не переставая болтает. Венеция меня за это наградила бы.

Тубал-кейн хихикнул, и уголки губ Джессики дрогнули. Она поднесла руку ко рту.

— Мне не нужны деньги ди Ардженто, — продолжал Шейлок. — Я проявил бы к нему милосердие, которое, как считается, может быть только христианским, и простил его банкротство перед всей Венецией. Полей горячее масло на его голову, разве не так говорил Назаретянин? Или он рекомендовал горящие угли?

— Откуда мне знать? — отозвался Тубал-кейн. — Вы многое узнали за один визит к лютеранам в Вальядолиде, Шейлок. И вы никогда не перестаете говорить об этом.

— Ди Пьомбо пригласил меня поужинать с ними, — рассказывал далее Шейлок. — Видели бы вы лицо синьора Антонио, когда он это сказал! Как вы думаете, что сделал бы совет, согласись я на это?

— Вы сами знаете, что сделал бы совет старейшин. Зачем спрашивать? Они поступили бы с вами как с бедным Мардохеем, который пил некошерное вино с христианином, торговцем льном, из Гамбурга. Исключили бы вас из числа молящихся.

— Как плохо должны думать обо мне синьоры за то, что я не пришел, — сказал Шейлок. — И всего-то за несколько молитв.

— Три тысячи дукатов! — воскликнул Тубал-кейн. — На что им такая сумма?

— Не на честную торговлю, я уверен. Какие-нибудь обезьяньи дела. У синьора Бассанио долги. Он должен всем, включая этих сквернословов близнецов, которые развлекаются, тыча евреев в их значки, Соланио и Салерио делла Фатториа. Эти двое родились в клетке? — Шейлок отодвинул свой стул, будто хотел дать выход гневу. — Не говоря уже об этом шимпанзе, который болтается с остальными возле биржи, хотя делать ему там нечего. Этот рыжеволосый кавалер ди Скиммиа!

Джессика застыла, хотя она знала, что это имя будет упомянуто.

— Не сомневаюсь, всем им хочется иметь новое платье, чтобы произвести впечатление на дочерей дожа, — сказал Шейлок, глядя прямо на Джессику. — Разве ты не назвала бы их бесполезным племенем, дочь?

Она встала из-за стола с застывшим лицом, поклонилась гостю и поднялась по лестнице. Через минуту дверь в ее комнату захлопнулась.

Морщина на лбу Шейлока разгладились, он посмотрел на своего друга и вздохнул.

Глава 14

Ланселот вернулся — от Лоренцо ни слова.

Он прождал, сказал Ланселот, два часа у двери квартиры Лоренцо на набережной ди Гречи, вода промочила его туфли. Наконец камердинер Лоренцо поднял окно и недовольно схватил записку Джессики, сказав, что приложит ее к стопке писем и счетов, ожидающих хозяина, но не рискнет отправиться на его поиски. Ему платят слишком мало, даже за то только, чтобы он приглядывал за домом.

— Я думаю, парень вправе жаловаться, — проворчал Гоббо. — Из-за этих поручений, которые я выполняю для вас, ваш отец сокращает мне жалованье. — Он протянул руку. — Возместите мне разницу, голубка моя.

— Вот тебе золотой, — раздраженно сказала Джессика, кладя ему на ладонь крузадо. — Но ты скоро узнаешь, что его недовольство тебе выгодно. Он уступил тебя Бассанио ди Пьомбо.

— Неужели? — спросил Ланселот, широко ухмыляясь. — Ди Пьомбо! Я ему подойду. В этом человеке есть поэтическая жилка.

— И ты считаешь, что и у тебя тоже?

— Я знаю, что у меня она есть. Ах, свобода! — Ланселот подпрыгнул и щелкнул своими мокрыми каблуками. — Больше не нужно прочесывать рынок гетто в поисках бескровной говядины суккота[44] и рыбы, приготовленной кешью!

— Кошерно, — поправила Джессика. — И наш мясник называется шохет, а не суккот. Но тебе эти слова больше не понадобятся. Практикуйся во французском, а не в еврейском. Отныне ты будешь бродить среди торговцев мужской одеждой в поисках плащей с капюшонами по французской моде. Дукаты моего отца пойдут и за них тоже!

— Как это?

— Он взял в долг, твой Бассанио. Ты знаешь, где он живет?

— Знаю.

— Мой отец велел тебе уйти сегодня вечером, до того как он вернется с молитвы. Теперь, можно не сомневаться, я буду делать за тебя твою нудную работу. — Она посмотрела на него озабоченно и сердито. — А кто будет передавать мои записки?

Ланселот ущипнул ее за щеку — такую дерзость даже он позволял себе редко.

— Ах, прекрасная мамзель, известный вам синьор Бассанио близкий друг вашего любимого. Я буду играть роль вашего почтальона. Мы сделаем роман из вашего бедственного положения, совсем как французские поэмы о рыцарях и их дамах. А я буду летать на ногах с крылышками, нося мольбы о любви…

— За крузадо и дукаты.

— Твоего отца, — подмигнул он.

* * *

— Ваша дочь пропускает вечерние молитвы, — сказал раввин Мадена.

Служба закончилась, восемь мужчин собрались уходить из трехарочной левантийской синагоги. Некоторые направились к баням, другие — по домам. Шейлок прошел вперед и сел на скамью, обычно предназначенную для старейшин, перед возвышением бимахом. Раввин Мадена стоял на возвышении, величественный, в ореоле своих волос, укладывая свитки закона в ковчег для Торы.

— Знаю, — проговорил Шейлок. — Но откуда знаете вы?

— Моя жена мне сказала. Они говорили о Джессике во время миквы. — Рабби оправил свое одеяние, спустился с возвышения и сел рядом с Шейлоком. — Ваша дочь не сидела с женщинами два месяца.

Шейлок промолчал.

— Куда она ходит? — спросил рабби.

— Que me sepa! Откуда я знаю! — раздраженно воскликнул Шейлок. Потом, уже спокойнее, продолжил: — Однажды знакомый христианин сказал мне, что видел ее в церкви Сан-Марко. — Он посмотрел на рабби, в его темных глазах застыла боль. — Смотрела на образ, написанный художником Тицианом, и головной убор она сняла.