Атмосфера собрания не подтвердила ее опасений. Она жаждала и боялась празднования Шаббата: хотела быть принятой в сообщество евреев и боялась, что какой-нибудь ее неправильный шаг испортит их ритуал. Однако торжественные молитвы изредка перемежались весельем, и это уменьшило ее страхи. Лия понимала, почему они смеялись. Анусимы шутили, чтобы остаться в живых или сделать свою жизнь более или менее терпимой. Юмор был тем огнем, что удерживал в узде христианских волков.

«Новая инквизиция не похожа ни на что, что видела эта страна до сих пор».

Она попыталась ощутить тот холод, который слова этого мужчины, Дэниела, на короткое время поселили в ней за этим запрещенным застольем. Они сидели, заканчивая жевать шаллах, хотя, когда огонь погаснет, труба без дыма оповестит весь Толедо, что они отмечали запрещенный Шаббат. Но сердце ее плавало в вине, и она продолжала улыбаться в темноте. Потому что другой голос вытеснял мрачное заявление Дэниела. Голос этот, сухой и веселый, принадлежал спокойному молодому человеку с темными волосами и ясными карими глазами.

Лия скрестила руки на груди и обняла себя за плечи, думая о лице Шейлока Бен Гоцана.

В следующую пятницу она попросила разрешения пойти на вечернюю службу в сопровождении той мавританской служанки, которая после крещения стерла елей с тела своего маленького сына. Она знала, что женщина по-дружески расстанется с ней у ворот дель Моллета, под аркадой, соединяющей собор с дворцом Квироги. Там среди стройных, изящных мавританских колонн из розового песчаника ее будут ждать тетя и дядя. Аструга и Ройбен снова возьмут ее на Шаббат, на этой неделе не в доме Дэниела, а где-нибудь еще, потому что тайный Шаббат был передвижным праздником. Он танцевал по Толедо непредсказуемыми па, ускользая от загребущих рук Святого Братства.

Но Себастьян де ла Керда сомневался в набожности Лии. Он не разрешил бы ей пойти к вечерней мессе в этот вечер, даже под бдительным, как он думал, оком ее служанки. В Алькасаре, где он общался с городскими правителями, до идальго дошли слухи, что его дочь видели разгуливающей по улицам старого еврейского квартала. Несмотря на дымку своего привычного опьянения, де ла Керда испугался и заподозрил что-то вроде правды: ей не хватает Серафины, и, ища пути в иудейский квартал, она разыскивает мать, которую потеряла. На самом деле на поиски Лию побуждали не только воспоминания о матери, но и прошлое, стоявшее за Серафиной, за Сарой, — имя, от которого отреклась ее мать. Лия не думала, что ее мать когда-нибудь полностью понимала то, чего теперь хотела Лия. Она искала еврейство, которое мать отбросила, как жемчуг, о цене которого не догадывалась.

Ее отец видел только, что теряет дочь, так же как начал терять Серафину еще до ее смерти, когда она стала отворачиваться от его поцелуев и оставляла его постель холодной, сидя у стены и бормоча свои молитвы на ладино. То, что Лия ходила в еврейский квартал, бесило его. Ему хотелось бы выдать дочь замуж за идальго, хотелось бы, чтобы у нее, Елизаветы де ла Керды, было два христианских имени. Поэтому он запретил ей выходить из дому. Очень кстати, что она будет дома. Ведь сегодня вечером он устраивает банкет.

Лия знала о его намерении. Тщетно умоляла она, чтобы ей позволили не присутствовать на празднестве. После ужасной ссоры с отцом — хотя двери были закрыты, громкие голоса заставили служанок побледнеть — Лия поднялась в свою комнату, откуда часом позже появилась, одетая в шелка и великолепное жесткое, царапающее жабо, ее темные волосы украшали бриллианты. Она спустилась по лестнице и встала рядом с отцом — спина прямая, темные глаза пылают гневом.

Все утро в эту пятницу конюхи и служанки, повара и кондитеры были заняты приготовлениями к банкету, и когда наступило семь часов, зажгли факелы и камины и, гости начали съезжаться. Среди прибывших гостей был и аристократ из семейства де ла Фуэнте. Двадцати пяти лет, длинный и с длинными пальцами, младший сын младшего брата, он пришел в восторг от сердитых глаз дочери де ла Керды, к тому же ему кружила голову мысль о ее богатом приданом. Лия танцевала мориску с молодым человеком и улыбалась гостям отца. Потом вернулась в свою комнату, не сказав никому ни слова.

В своей спальне Лия сорвала ужасное жабо, которое ее служанка молча подняла с пола и повесила в другом помещении, рухнула на свои белые полотняные простыни и зарыдала от обиды, думая о застолье в Шаббат и о руках Шейлока Бен Гоцана.

* * *

Два дня спустя Себастьян де ла Керда развел руками, возмущаясь упрямством дочери, и отправился на свою ферму в сельской местности Ламанча, взяв с собой арбалет для охоты на куропаток. Лия подумала: ему повезет, если в таком состоянии он попадет в овцу, но обрадовалась отъезду отца. Он выехал в полдень верхом, сопровождаемый четырьмя слугами на ослах, нагруженных подушками, сластями и бочонками с ламанчским вином. Через два часа Лия уже стучалась в ворота Аструги.

Их открыл ее двенадцатилетний двоюродный брат, Аарон, руки которого были черны от сапожного крема.

— Держись подальше от меня, — весело сказала Лия, протискиваясь мимо него. — Вчера я послала свою женщину с запиской, в ней говорилось, что я приду сегодня. Твоя мать ее получила?

— Я сам ей ее передал! — крикнул Аарон ей в спину. Но она его не слышала, потому что услышала резкий, сухой смех, доносившийся из открытого окна в передней комнате ее тети, выходящего в общий двор. Целых десять ночей она мечтала об этом смехе, крутясь на простынях в своей постели.

Лия нервно скрестила руки и застыла на месте, наблюдая, как ее дядя Ройбен, сидящий на лавке перед домом, чинит подметки.

— Господи, как солнце палит! — пробормотал он и коротко поднял руку в приветствии, потом опустил ее, чтобы придержать сапог на деревянной колодке и забить гвоздь в каблук. Цыплята клевали корм у его ног.

В дверях появилась Аструга.

— Лия! — воскликнула она. — Лия! — повторила она. — Не стой там, как дурочка. К тебе тут молодой человек пришел.

* * *

С этого дня только кухня ее тетки да внутренний дворик стали местом, где она могла видеться с Шейлоком. Вечерами или во время полдневной сиесты, если им обоим удавалось встретиться, они сидели за широким теткиным столом из кедровых досок, и Аструга, улыбаясь, изо всех сил старалась не замечать их; или они стояли, прижавшись друг к другу, под тонким лимонным деревом.

Однажды они встретились в тени собора, когда Лия, перекрестившись, вышла с ранней мессы. Шейлок стоял под аркбутаном[18], насмешливо щурясь на тяжеловесное священное сооружение.

— Что ты сегодня делал? — спросила она, задохнувшись от радости, и взяла его крепкую руку.

— С рассвета ткал шерстяные накидки.

Мимо прошли две сестры ордена Святой Каталины, похожие на летящих ворон в своих развевающихся от ветра одеяниях.

Шейлок понизил голос и махнул рукой в сторону бокового входа в церковь.

— Мой отец обычно входил туда с кучей риз для священников, а выходил с мешком серебра.

— Обычно входил?

— Пока епископ не стал настаивать на законе о чистоте. Наша кровь недостаточно чистая, чтобы нам позволили служить церкви.

— Ткать ризы?

— А также делать восковые свечи. Отливать потир[19] из десяти фунтов золота. Жениться или выходить замуж за христиан. — Иронический голос Шейлока стал сухим. — Так мы лишились денег.

Они прошли мимо ряда изможденных бедняков, собравшихся у ворот дель Моллета, которые тихо зашаркали к дверям церкви за ежедневной раздачей хлеба. Шейлок и Лия ускорили шаги, когда священник подошел к двери со своей корзинкой. Немного дальше, на улице Святой Изабеллы, они прошли мимо мавританской девочки лет девяти, которая, как и они, направлялась к рыночным прилавкам на площади де Аюнтамьенто. Она с любопытством взглянула на них и ослепительно улыбнулась им обоим. Но Лия и Шейлок были настолько поглощены друг другом, что не заметили дочери оружейника Хулиана дель Рея.

— Но священники считают вас достаточно чистыми, чтобы служить в соборе, — сказала Лия, так же иронично, как и Шейлок. — И чтобы приносить вашу десятину.

— Да, хотя, делая то и другое, я становлюсь менее чистым. Так же, как когда ем трефное.

— А… неправильную пищу. Мясник должен все осушать от крови, шо…

— Шохет, да.

— И ты никогда не должен есть свинину и вкусных вареных раков, а во время вашей Пасхи хлеб пекут плоский и безвкусный, как будто для того, чтобы не раздулись ваши прекрасные желудки! Евреи считают, что они лучше всех!

— Так оно и есть. И ты так думаешь, иначе не стала бы так часто посещать наш Шаббат и не пыталась бы поймать на крючок своими глазами бедного левита[20]. Покажи мне свои локоны, Елизавета. Тебе совсем не нужно носить вуаль. Ты — девушка и к тому же наполовину гой[21].

Засмеявшись, Лия откинула с лица вуаль, потом снова опустила ее.

— Нет! Только мужу.

— Продолжай свою игру! Я никогда не женюсь на христианке, которую крестили в серебряной купели.

— Меня никто не спрашивал! Да и с тобой было то же самое.

— Нет! — засмеялся Шейлок. — Я тебе не рассказывал? Мои родители одолжили у друга ребенка-христианина. Его и крестили вместо меня. Его родители считали, что два крещения лучше, чем одно, а я обошелся и без одного. И будь такая возможность, я всегда избегал бы это место. — Он мотнул головой назад в сторону собора. — Когда я прихожу туда в воскресенье, то первое, что я там вижу, — огромный золотой крест с изображением этого бедного истекающего кровью Назарея, как брошь…

— Замолчи!

— И этот золотой монстр…

— Монстранция!

— Я так и сказал! Монстр-анция! Сорок фунтов золота и четыреста фунтов серебра, усыпанные языческими образами.

— Не языческими. Это изображения святых! — возразила Лия ради удовольствия поспорить, хотя Шейлок высказывал мысли, часто посещавшие и ее. Только Шейлок, подумала она, потрудился узнать точный вес Custodia de Arfe, чаши для причастия, сделанной (во славу Господа) из первого золота и серебра, привезенного в Испанию из Америки.

— Изображения языческие. Это вырезанные изображения. Лучше я примкну к протестантам в Вальядолиде, чем пойду в церковь Назарея. Лучше встречаться в скромном помещении со скромно одетыми лютеранами и слушать, как произносят понятные писания, пусть не все они от Моисея или пророков.

— Ш-ш-ш! — остановила Лия его страшное богохульство, хотя и не могла удержаться от смеха при его нелепых словах. — Но разве обращенные ходят в церковь к лютеранам? — тихо спросила она. — Какой же ты тайный иудей? Твой отец говорит правильно. Ты будешь арестован дважды!

Посмеявшись вместе с ней, Шейлок пожал плечами и понизил голос до шепота:

— Здесь, в Толедо, епископ не может найти лучшего применения серебру, привезенному из Нового Света, как только переплавить его в вертикальную сковородку.

Лия хихикнула.

— А люди называют хлеб «телом Христовым» и облизываются. Вампиры!

— Тише!

— Четыреста фунтов серебра из Новой Испании! Это могло бы прокормить тех безногих бедняков в течение пяти лет. — Шейлок махнул рукой назад, хотя теперь они проходили мимо полных прилавков на площади де Аюншамьенто и кучка бедняков уже исчезла из виду. — Однажды я видел оборванную женщину, стоящую на коленях перед нарисованной Непорочной Девой в одной из часовен. На ней была жемчужная корона и золотой крест на груди.

— У нищей?

— Ага… смеешься над бедняжкой.

— Нет, — быстро проговорила Лия. — Только над тобой.

— Послушай тогда, как бедняки нежно любят свои статуи. Я шепнул ей, что на один только золотой крест на статуе она могла бы купить себе ферму крупного рогатого скота за городскими стенами, если бы его переплавил мой кузин Хосеа, у которого миленькая маленькая кузница на улице де Аве Мария…

— Ты не мог так поступить!

— А она мне ответила: «Говядина питает мой желудок, а это — душу». И указала на это золотое распятие на груди Непорочной Девы. — Шейлок снова пожал плечами. — Что можно сделать с таким человеком?

— Шейлок, ты же не сказал этого женщине-христианке!

Шейлок рассмеялся.

— Ах, она просто приняла меня за протестанта.

* * *

Лия знала, что Шейлок любит ее. Так он ей сказал. Но она также знала, что он сомневается в ее серьезности. И это было естественно с его стороны. Она — дочь богатого человека, воспитана как христианка, незнакома с традициями, которые только сейчас начала изучать.

— Если ты не знаешь, что значит быть еврейкой, как ты можешь хотеть быть ею? — спросил ее однажды Шейлок под лимонным деревом ее тетки.

— Ты не понимаешь, — серьезно сказала Лия, наклоняясь вперед и касаясь его рукава. — Я — еврейка. Не думаю, что у меня есть выбор. Я только хочу знать, что я собой представляю.