Джонас Вэйд взял в руки другой выпуск журнала «Lancet», от пятого ноября 1955 года, и еще раз перечитал неохотное признание: «мы должны пересмотреть… наше мнение, что самопроизвольный партеногенез… у млекопитающих невозможен». Доктор Вэйд впился взглядом в судьбоносное предложение: «Возможно, некоторые незамужние матери, чьи настойчивые заявления о непорочном зачатии подвергались прежде осмеянию, говорили правду».


Звуки, наполняющие зал библиотеки, проносились через сознание Джонаса Вэйда: у кого-то звонил телефон, кто-то отодвигал стул и садился, где-то у стеллажей бубнила группа студентов-медиков.

Журнал «Lancet», который первоначально поднял на смех заявления доктора Спюрвэй, в конечном счете заявил, что это возможно…

Джонас положил журнал и уставился невидящим взглядом перед собой. Он был слишком разочарован: он нашел больше, чем ожидал, но, как бы парадоксально это ни звучало, меньше, чем он надеялся. После нескольких месяцев шумихи и всеобщего внимания — перед ним лежало множество газет тех лет — сенсация тихо сошла на нет и быстро позабылась.

Нет весомых доказательств, заявило непреклонное научное сообщество. Все, что у вас есть, — это сплошные отрицательные результаты — в клетках ребенка нет того или иного. Но чтобы подтвердить вашу теорию, нужны положительные результаты. А где вы их возьмете?

Это было восемь лет назад. С тех пор наука шагнула далеко вперед. Наверняка, есть кто-нибудь, где-нибудь…


— Интересно, — не очень уверенно произнес Берни.

Они сидели в открытом кафе, ели сандвичи из ветчины и ржаного хлеба и запивали их пивом «Хайнекен». Час назад Джонас позвонил на факультет генетики и пригласил Берни пообедать с ним, затем он снял копии с журнальных статей и вышел из библиотеки…

— Это все, что ты можешь сказать? Интересно…

— А что ты хочешь от меня услышать, Джонас?

Джонас Вэйд покачал головой. Он показал Берни статьи, поделился с ним своими мыслями.

— Это какое-то безумие, Берни. Чем больше я читаю, тем большим невеждой себя ощущаю.

— На этот счет у меня есть теория обратной пропорциональности, хочешь, расскажу?

— Я слышал ее уже сотню раз, Берни, не отвлекайся от темы.

— Подумаешь, прямо и отвлечься нельзя. Ты считаешь меня экспертом в этой области, а я таковым не являюсь. Ну хорошо, — он вытер рот салфеткой, — кроме работы Спюрвэй, она не считается, так как не было подтверждено научными доказательствами, тебе удалось найти хоть что-нибудь о существовании партеногенеза у млекопитающих?

— Ничего. Только у пескарей, морских ежей, ящериц и птиц. Иногда путем партеногенеза размножаются грифы. Я пересмотрел кучу литературы, но не нашел никакого подтверждения существования партеногенеза у высших форм.

Берни нахмурился и впился зубами в свой сандвич. Он с задумчивым видом пожевал.

— Мне всегда было интересно, почему это заведение подает кошерную еду вместе со свиными сандвичами.

— Берни!

— Так написано в меню.

— Берни, мне нужна твоя помощь.

— Зачем? Ты действительно веришь в то, что девчонка говорит правду? Ну хорошо, Джонас. Как я понял, тебя больше всего волнует вопрос, возможен ли партеногенез у млекопитающих или нет. Я прав? Конечно же, ты не можешь предполагать существование партеногенеза у человека, опираясь на то, что он существует. Однако, — он поднял вверх пухлый палец, — опираясь, скажем, на мышей, вполне можешь. И думаю, я знаю, с кем тебе нужно поговорить.

Берни Шварц положил свой сандвич, вытер салфеткой руки и достал из внутреннего кармана твидового пиджака кожаную записную книжку.

— Вот человек, — сказал он, что-то записывая на листе, — с которым ты можешь поговорить на эту тему. Прямо здесь, в университете.

Он вырвал страницу и протянул ее другу.

Джонас прочитал написанное на ней имя: «Хендерсон, эмбриолог».

— Он хороший специалист?

— Она. Да, она лучшая в своем деле. Можешь найти ее практически в любое время в лаборатории на третьем этаже. Не нужно звонить и предварительно договариваться о встрече, она любит гостей и любит поболтать. И если она скажет, что партеногенез у млекопитающих невозможен, значит, друг мой, он действительно невозможен. А пока оставь свою невероятную идею в покое.


День был невыносимо жарким. Мария лежала на кровати и смотрела на потолочный светильник, расположенный в центральной части потолка. Окна ее комнаты выходили на запад, что в летний период делало ее самой жаркой комнатой в доме, которую не охлаждал даже кондиционер. Сегодня утром Мария не пошла в школу. Проплакав всю ночь, она проснулась утром с ужасной головной болью и уже ставшей привычной для нее утренней тошнотой. Мария поплелась в ванную. Несмотря на тошноту и позывы, из нее ничего не вышло. Мария вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего обеда.

Из кухни до Марии донеслись запахи бекона и кофе, и она, почувствовав, как ее снова замутило, осталась сидеть в своей комнате. Ей стало немного легче оттого, что мать смогла найти в себе силы и заняться домашними делами.

Никто не подходил к ее двери. Никто даже не удосужился проведать ее. Она слышала, как около одиннадцати ушел на работу отец, затем около двенадцати ушла, держа под мышкой свернутое полотенце и купальник, Эми. Мария слышала, как мать ходила по дому, закрывая окна, задергивая занавески и включая кондиционеры. Затем она вошла к себе в спальню и закрыла дверь.

На улице было уже темно, а Мария так ни разу и не вышла из своей комнаты. Не слышала она, чтобы и мать выходила из своей. Эми еще не пришла домой, и что было еще хуже, не пришел отец. Последнее волновало Марию, которая лежала на неубранной кровати и глядела в потолок, больше всего. Она ждала его возвращения весь день, желая выяснить, что он решил предпринять.

Прошлой ночью мать велела ему «избавиться от этого кошмара». Поэтому сейчас Мария лежала в ожидании, готовясь и гадая. Зазвонил телефон. Она напряглась, прислушалась. В доме было тихо. Ни звука, ни движения в родительской спальне. Когда телефон зазвонил в третий раз, Мария спрыгнула с кровати и выбежала из комнаты. Из трех имеющихся в доме телефонов Мария выбрала тот, что висел на кухне, так как он находился дальше всех от спален. На пятом гудке она схватила трубку и на одном дыхании произнесла: «Алло?»

— Мария? — услышала она голос Германи. — У тебя все хорошо?

Мария прислонилась спиной к холодной стене.

— Привет, Германи.

— Почему тебя не было сегодня в школе? Без тебя было скучно.

— Я снова плохо себя чувствовала.

— А что, тот врач так и не определил причину твоего недомогания?

Мария вздохнула. С того первого визита, казалось, прошла целая вечность.

Германи знала о докторе Вэйде, но ничего не знала ни об его открытии, ни о докторе Эвансе.

— Нет. Полагаю, у меня что-то неопределимое.

— Да, нам же сегодня оценки выставили. Прикинь что! У меня по французскому четверка! Представляешь?! Ей понравился мой доклад об экзистенциализме! Ты меня слушаешь?

— Да.

— Завтра придешь?

— Не знаю.

— Последний день, Мария, важный, — повисла тишина, — что ж, пока, встретимся как обычно, у флага?

— Да.

— Если тебе что-нибудь понадобится, то ты, это… звони.

— Да. Спасибо.

Мария стояла, прижав трубку к уху, и слушала короткие телефонные гудки, пока они не слились воедино и не превратились в протяжный вой. Она окинула взглядом кухню: некоторые ящики не были задвинуты, кое-где на мебели виднелись застывшие кофейные капли, на столе стояло растаявшее масло и тарелка с холодным беконом. Затем она перевела взгляд на висевший на стене телефон.

Нажав на кнопку «Вызов», она начала автоматически набирать номер Майка. Трубку взял Тимоти.

— Белый дом, Джон-Джон у телефона.

— Привет, Тим, это я. Майк дома?

— Ага, Мария, сейчас позову.

Она услышала, как четырнадцатилетний мальчишка громко выкрикнул имя брата, и вслушалась в происходящее на том конце провода.

Откуда-то издалека до нее донесся ответ, затем снова громкий крик Тимоти: «Это Мария!» Вновь отдаленный ответ. Затем она услышала, как Тимоти накрыл рукой телефонную трубку.

Слушая быстрый, приглушенный диалог, Мария сползла по стене и села на пол, спиралевидный шнур телефона полностью распрямился. Наконец, после того, как Тимоти с раздражением и громким стуком бросил трубку, раздался голос Майка.

— Алло.

— Майк? — Мария с силой сжала трубку телефона так, что ее пальцы мгновенно побелели. Майк, ты можешь сейчас ко мне приехать?

Его голос прозвучал откуда-то издалека.

— Мария… Я как раз собирался тебе звонить.

Что-то в его голосе насторожило ее.

— Майк, — почти шепотом произнесла она, — к вам сегодня приезжал мой отец?

Пауза, затем: «Да».

Она с трудом сглотнула.

— Тогда… ты все знаешь?

— Да.

Она закрыла глаза.

— Майк, мне нужно поговорить с тобой.

— Да, Мария, мне тоже нужно поговорить с тобой. Мария… — Его голос стал хриплым. — Боже, Мария, это был такой шок для меня. Я чуть умом не тронулся. Я весь день думаю об этом. Никак не могу поверить в то, что это правда. Мария, я должен знать одну вещь.

— Какую?

— С кем ты это сделала?

Мария резко открыла глаза. Ее взгляд метнулся по замызганной кухне, кавардаку, который оставила ее мать, что было очень непохоже на чистюлю и аккуратистку Люссиль. Боже, что происходит?

— Майк, — произнесла она сдавленным голосом, прижимая колени к груди, — Майк, я не… я клянусь, я ничего ни с кем не делала. То, что говорят врачи, неправда. Они ошибаются. Боже, мне так страшно, а мои родители мне не верят, а я не знаю, к кому мне обратиться. Глаза Марии наполнились слезами, которые тут же скрыли от нее кухню.

— Майк, ты должен приехать ко мне, ты мне нужен.

— Мария, я не могу, не сейчас…

— Тогда я приеду к тебе. Или мы где-нибудь встретимся. Я хочу тебе все объяснить. Мы должны поговорить об этом, выяснить правду.

Мария слушала тишину, повисшую на другом конце телефонного провода.

— Майк, пожалуйста, не поступай так со мной, — прошептала она.

Его голос прорвался сквозь спазм в горле.

— Боже, Мария, мне жаль. Мне чертовски жаль. Я… я так сильно люблю тебя. Мария! — выпалил он. — Мне плевать на это, честно! Я останусь с тобой, клянусь. Я даже женюсь на тебе, но я хочу знать. Я хочу знать, Мария, — Майк выдавил из себя слова, — почему кто-то другой, а не я?

— Майк, ну, Майк… ты не понимаешь. А я не знаю, как тебе объяснить.

— Мария, если ты любишь меня, — он попытался взять себя в руки, — если ты любишь меня, ты будешь со мной честна. Мы должны доверять друг другу, мы всегда это делали. Никаких секретов, Мария, любовь подразумевает доверие. Мы пройдем через это вместе, я тебе обещаю, но не закрывайся от меня, не лги мне.

— Я не лгу…

— Можешь говорить своему отцу все, что хочешь, но мне, Мария, мне ты должна доверять. Знаешь, Мария, это больно. Больно любить тебя и знать, что ты предпочла сделать это с другим парнем, что ты недостаточно уважала меня, чтобы подарить свою чистоту мне…

— Но я не…

— А самое ужасное — это то, что ты не говоришь мне правду! Ради Бога, Мария, доверься мне!

Мария закрыла глаза и почувствовала во рту солоноватый вкус слез, которые катились по ее щекам и падали на губы. На долю секунды ею овладело желание рассказать ему что-нибудь, сочинить историю, придумать парня, быть может, приятеля Германи, друга ее молодого человека. Что она, мол, выпила немного вина, что она не хотела этого делать, что ей это не понравилось, что она совершила ошибку и теперь она очень сожалела об этом, что у них с Майком будет все хорошо, он приедет к ней, обнимет ее, утешит.

— Майк, — произнесла она убитым голосом, — я говорю тебе правду. Ко мне даже никто не прикасался. Скажи, что ты веришь мне.

— Боже, Мария… я больше не могу разговаривать, — сдавленным голосом произнес Майк. — Я должен подумать. Я должен решить, что делать. Все — и отец, и братья — думают, что ребенок мой. Я должен обо всем хорошенько подумать, Мария…

Она в ужасе уставилась на полузакрытый кухонный шкаф, стоявший перед ней. Губы Марии прошептали слова: «Нет никакого ребенка». Но из ее горла не вылетело ни звука.

— Я не могу видеться сейчас с тобой, Мария, — продолжал объясняться Майк, — сначала я должен решить, что мне делать. Мне нужно прийти в себя, понимаешь? Мы с тобой, Мария, должны думать об этом вместе, но ты противишься этому, и я… я…

— Ты не слышал ни слова из того, что я сказала, — безжизненным тоном произнесла Мария и повесила трубку.