Улыбка внезапно исчезла с лица Марии, взгляд стал жестким.

— Доктор Вэйд, Господь не напомнил бы мне о такой постыдной вещи, как эта, тем более в стенах церкви. Я знаю, к чему был мой сон, Бог поведал мне.

Джонас Вэйд смотрел на нее беспомощно и изумленно. Он не был готов к такому повороту событий, все слова, которые он приготовился ей сказать, вдруг вылетели из головы. Он должен был сказать ей обо всем раньше, до того, как до нее добралась церковь; он мог бы оградить ее от этого заблуждения. Мария отчаянно искала объяснения, и поскольку он, врач, ничего ей не предложил, она ухватилась за это.

— Мария, ты говоришь о религиозном чуде. Ты сравниваешь себя с Девой Марией, матерью Иисуса.

— Потому что это правда. Если это могло случиться с ней, почему это не может случиться со мной? — Голос семнадцатилетней девушки был абсолютно спокойным. — Никто ей не верил, пока не родился ребенок. Если миллионы людей верят в то, что это могло произойти с одной девушкой, почему никто не верит, что это может произойти с другой?

— Мария, ты кому-нибудь еще говорила об этом? Отцу Криспину?

— Нет, никому, даже родителям. Я хотела обсудить это сначала с вами, потому что думала, что вы меня поймете. Вы, доктор Вэйд, не смогли ответить на мой вопрос, поэтому я обратилась к Господу, и он дал мне ответ.

— Мария, ты сама дала себе этот ответ. Я точно знаю, почему ты забеременела. Я провел некоторое исследование. Такое бывает крайне редко, но все же бывает…

— Доктор Вэйд, — в ее голосе зазвучали металлические нотки, взгляд стал ледяным, — отец Криспин сказал мне, что я живу со смертным грехом на душе. Он сказал мне, что я совершила богохульство, приняв Святое причастие. Что ж, теперь я знаю, что он был не прав. Я чиста, доктор Вэйд. Господь послал мне святого Себастьяна и вложил этого ребенка в мое чрево. Так же как Гавриил пришел к Марии. Я не совершала греха, и ничего страшного, с точки зрения науки, ни со мной, ни с моим ребенком не происходит.

— Мария, пожалуйста, выслушай меня. — Джонас с волнением смотрел на девушку, не зная, как начать, боясь, что она сбежит от него, что он потеряет ее. — Мария, я изучал твой случай и сделал тревожные открытия. — Он потянулся к портфелю.

— Я думаю, доктор Вэйд, ваши услуги мне больше не нужны, — холодно произнесла она, вставая, — отныне обо мне будет заботиться святой Себастьян.

Джонас Вэйд беспомощно смотрел, как она уходит, не в силах даже встать с кресла. Спустя некоторое время, когда оцепенение прошло, он наконец пошевелился и вынул из кипы медицинских карт, лежавших на столе, карту с надписью МАК-ФАРЛЕНД. Открыв первую страницу, на которой содержалась информация о личных данных пациента, Джонас Вэйд нашел телефон церкви Святого Себастьяна.


— Мама? — Мария просунула голову в дверь. В кухне было прохладно и темно.

Она вошла в столовую, выглянула на залитый солнцем патио, прошла через гостиную.

— Мама? Есть кто-нибудь дома?

Услышав какие-то звуки в кабинете, она заглянула туда. Телевизор работал, но никто его не смотрел. Мария подошла к телеприемнику и выключила его, погасив изображение пикетного транспаранта с надписью «Марлон Брандо — любитель черномазых».

В доме было тихо и спокойно. Она решила проверить спальни. Дверь комнаты Эми была открыта. Мария остановилась и улыбнулась сестре.

— Привет, где все?

Эми сидела на кровати, прислонившись спиной к стене, поджав колени к груди, и смотрела на противоположную стену. Она даже не взглянула на вошедшую в комнату сестру.

— Эми? Что случилось?

Двенадцатилетняя девочка пожала плечами.

Мария села на покрашенный белой краской стул.

— Эми, ты в порядке?

— Ага…

— А где мама?

Эми пожала плечами.

— Все еще ходит по магазинам с Ширли Томас?

— Наверное.

Мария внимательно посмотрела на лицо сестры: уголки ее рта были опущены.

— Как фильм?

— Нормально.

— Что вы смотрели?

Эми, запустив руку в волосы, начала накручивать прядь волос на палец, словно хотела сделать завиток.

— Фрэнки Авалон и Аннетт Фуничелло.

— Эми, что случилось?

— Ничего.

— Эми, что?

Наконец девочка повернула голову. Ее глаза воинственно сверкнули.

— Папа должен был забрать меня после кино, но он не приехал. Я ждала, ждала его, а он не приехал. Я позвонила ему на работу, и мне сказали, что он разговаривает по другой линии, разговаривает с твоим доктором Вэйдом. Тогда я позвонила маме, но мне никто не ответил. Мне пришлось ехать на автобусе и идти пешком пять кварталов, в гору, в такую жару, вот что случилось!

Мария откинулась на спинку стула и с легким удивлением посмотрела на сестру.

— И еще, — продолжила Эми, — мне не нравится то, как изменилась моя жизнь. Даже когда ты была, в кавычках, в Вермонте, я знала, что что-то происходит, потому что мама с папой вели себя очень странно. Я слышала, как мама плачет по ночам.

— Ох, Эми…

Эми надула нижнюю губу.

— А когда я сказала им о том, что собираюсь вступить в орден сестры Агаты, они не проявили к этому никакого интереса! А потом ты приехала домой, и все вообще пошло кувырком!

— Эми…

Девочка спрыгнула с кровати.

— Они забыли о моем существовании. Я больше никому не нужна!

— Неправда, Эми!

— Правда! — Эми стояла, положив руки на талию. — Все с тобой носятся как с писаной торбой, потому что, как оказалось, быть беременной гораздо важнее, чем быть монахиней! Мама с папой только о тебе и думают! А ты только и думаешь, что о ребенке Майка!

— Эми!

Она развернулась и вышла из комнаты.

Несколько секунд Мария смотрела ей вслед, затем вскочила, побежала за ней и схватила Эми за руку.

— Эми, пожалуйста, не убегай от меня!

Девочка повернулась, высвободила руку и посмотрела на старшую сестру полными слез глазами.

— Я ждала и ждала, — плача, произнесла она, — подходящего момента, чтобы сказать об этом маме с папой, и все, что я услышала от них в ответ, это фразу: «Мы поговорим об этом позже!»

— Эми, мне так жаль…

— Да уж, жаль тебе! Тебе достается все внимание. Ладно, если бы ты сделала что-то хорошее, чтобы заслужить его, так ведь нет!

Мария сделала шаг назад.

— Я знаю, что ты сделала! — продолжала Эми, по ее щекам текли слезы. — Все знают. Вся школа об этом говорит. И я не думаю, что твой поступок заслуживает того, чтобы с тобой обращались как с королевой! А что будет после того, как родится ребенок, все переключат свое внимание на него?

Мария обхватила себя руками и отвернулась от Эми.

— Мне очень жаль, — простонала она, — честно, очень жаль. Все наладится, Эми, я тебе обещаю. Я не делала того, что ты думаешь, того, о чем говорят все ребята в школе. Ребенок не Майка. Со мной, со всей нашей семьей, случилось что-то прекрасное и светлое. И ты скоро, Эми, поймешь это и возрадуешься вместе со мной.

Мария услышала, как хлопнула входная дверь. Обернувшись, она увидела, что стоит в темном коридоре одна.


— Да, миссис Ватт, распродажа будет проводиться в сентябре, как, собственно, и каждый год за последние двадцать лет. Да, миссис Ватт, ваш фургончик нам очень пригодится. Спасибо, миссис Ватт. Я дам вам знать. Еще раз спасибо. До свиданья. — Отец Криспин, подавив желание стукнуть трубкой по телефону, аккуратно положил ее и сердито уставился на аппарат, будто он был источником всех его бед.

Он сидел один в своем псевдоготическом кабинете, наедине со своими иконами, обшитыми деревянными филенками стенами и кучей писем с заявками на участие в благотворительности и запиской от епископа, в которой тот напоминал ему, что церковь и политика несовместимы.

Политика! Отец Криспин меньше всего думал о политике; письмо было напечатано на листе бумаге и распространено по епархии. Прежде всего оно адресовалось молодым священникам-радикалам, которые вместо того, чтобы проповедовать Евангелие, проповедовали расовую интеграцию. Епископ был очень расстроен. В прошлом месяце три священника из Лос-Анджелеса получили строгие выговоры за то, что помогали студентам в организации демонстраций против расовой сегрегации. Во многих газетах были напечатаны фотографии священников с пикетными транспарантами в руках.

Политика! Это беспокоило отца Криспина меньше всего; он сохранял полный нейтралитет, избегая впадать в крайности. Самым жарким «политическим» моментом, с которым он когда-либо в своей жизни сталкивался, был раздор между святым Петром и святым Павлом. У отца Криспина и без того хватало проблем, и они были более страшными, более безотлагательными, чем дебаты о том, могут ли цветные люди пить воду из того же фонтана, что и белые, или нет.

Оглядываясь назад, он понял, что это чувство — чувство ненужности — появилось у него давно, но стало по-настоящему его беспокоить лишь на днях. Дочь Мак-Фарлендов обострила это чувство, содрала защитный слой, которым он так старательно покрывал свои страхи, и обнажила неприятную правду… Отца Криспин был священником крайне бесполезным и никому не нужным.

Об этом он думал последние два дня своей жизни, за которые ему не удалось достучаться до католического сознания Марии. Вчера, злой из-за того, что она отказалась исповедаться, он навестил Холлендов, имел долгий и серьезный разговор с Натаном и пытался заставить Майка сознаться в грехе прелюбодеяния, чтобы Мария могла прекратить покрывать его, исповедаться и перестать приумножать свои смертные грехи. Бесполезно. Как и Мария, Майк отрицал свою причастность к этому делу, хотя до ее беременности он хвастался перед друзьями своими сексуальными приключениями с Марией.

Криспин ушел из дома Холлендов подавленным и сокрушенным. Весь оставшийся день и бессонную ночь он думал о том, что проблема с Марией Мак-Фарленд являлась лишь отражением, симптомом другой, более глобальной и серьезной проблемы. Если он не мог заставить исповедаться в одном общем грехе двух подростков, то какое же влияние он мог оказать на паству в целом? Отец Криспин мог сказать о себе лишь одну хорошую вещь: он великолепно организовывал благотворительные распродажи. Потом его злость усилилась еще больше после звонка доктора Вэйда. Он был уверен, что этот человек как-то связан с упрямым нежеланием Марии исповедаться, возможно, он даже поддерживал ее в этом.

Джонас Вэйд постучал и вошел в кабинет. Закрыв за собой дверь, он пару секунд постоял, давая глазам адаптироваться к интерьеру. Увидев, что представлял из себя кабинет священника, он попытался скрыть свое удивление. Складывалось впечатление, что священник выстроил анклав средневекового католицизма, чтобы оградить себя от наступающей современности. Боже, статуи и готические мадонны, распятия и свечи; неужели кто-то действительно верил во все эти атрибуты?

— Добрый день, доктор Вэйд, присаживайтесь, пожалуйста.

Джонас Вэйд устроился поудобнее, насколько это было возможно сделать в жестком, с прямой спинкой кресле, и поставил портфель на пол между ног.

— Я полагаю, вы приехали обсудить здоровье Марии Мак-Фарленд?

— У нас с вами, отец Криспин, возникла очень серьезная проблема. Я приехал, чтобы заручиться вашей помощью.

Джонас Вэйд внимательно посмотрел на лицо своего собеседника: на испещренные тоненькими кровяными сосудиками щеки, на маленькие глазки, сверкающие как две бусины из черного янтаря, на злое выражение — и понял, что разговор будет не из легких.

Он вкратце рассказал ему о визите Марии, о ее убежденности в том, что она зачала от святого. Закончив свой рассказ, он замолчал, ожидая реакции священника.

Отцу Криспину потребовалось несколько минут, чтобы переварить услышанное. Когда смысл сказанных доктором слов дошел до его сознания, он почувствовал новый прилив злости: очевидно, он был еще более бесполезным, чем он думал!

— Это не идет ни в какие ворота, доктор Вэйд. Я обязательно поговорю с девочкой.

— Мне кажется, мы должны взяться за это вместе, святой отец.

— Что вы имеете в виду?

— Я установил причину ее беременности, но она не хочет меня слушать. Я думаю, если она услышит это от вас…

— Извините, доктор Вэйд, я не понимаю, о чем вы говорите.

Джонас взял в руки портфель.

— Последние несколько месяцев, святой отец, я проводил очень тщательное исследование и нашел объяснение положения Марии.

Он открыл портфель и вытащил аккуратную пачку бумаг, скрепленных канцелярской скрепкой.


Когда эта пачка легла на край письменного стола отца Криспина, священник, почти что в ужасе, отпрянул от нее.

— Что это такое?

— Я говорю о партеногенезе, святой отец, о «непорочном зачатии».