Джонас легко массировал лицо, в то время как его мозг лихорадочно работал, пытаясь найти решение неразрешимых проблем. В этом деле было гораздо больше сложностей, чем могло показаться на первый взгляд, и именно эти сложности не давали ему покоя. Одной из проблем, с которой Джонасу предстояло столкнуться в недалеком будущем, была та, что Мак-Фарленды собирались отдать девочку на удочерение. Ему нужно было найти искренний, чистосердечный аргумент, чтобы убедить Мак-Фарлендов оставить ребенка; но вот как раз в словах «истинный» и «чистосердечный» и крылась проблема. Джонас Вэйд был твердо уверен в том, что в этом деле он руководствовался своими собственными интересами. Если Мария и ее родители решат, что будет лучше отдать ребенка, и если отец Криспин поддержит их идею, что ж, это будет единственно разумным выходом из положения и ему Джонасу Вэйду не останется ничего другого, как согласиться с ними и отступить. Если ребенка отдадут, то он никогда уже не сможет завершить свою статью. Несмотря на наличие твердой базы, поддерживающей его теорию, без анализов, необходимых для того, чтобы подтвердить его правоту, все исследование не стоит и выеденного яйца.

Джонас вышел из-за стола и окинул взглядом кабинет. На кожаном диване лежали письма, нетронутые медицинские журналы, упакованные новые книги. Боже праведный, неужели дело Марии Анны Мак-Фарленд настолько поглотило его?

Из раздумий его вывел бойкий стук в дверь.

— Джонас? — раздался за дверью голос Пенни. Он открыл дверь. — Я думала, ты поговоришь сегодня с Кортни.

В ее голосе слышались нотки нетерпения, что было очень нехарактерно для Пенни. Она заглянула в кабинет и увидела красную папку, которую она постоянно видела в последнее время в его руках: за завтраком, во время отдыха, даже во время просмотра телевизора. Он часто открывал ее, быстро записывал какое-нибудь слово или предложение, затем зачеркивал его и надписывал над ним другое. К страницам были прикреплены канцелярскими скрепками небольшие записки, приложены листы с отксерокопированными статьями. Пенни знала, что этот проект был очень важен для Джонаса, — он рассказал ей о нем, даже разрешил прочитать черновик. Да, она была согласна, что эта статья будет иметь эффект разорвавшейся бомбы, но все равно не могла понять, почему он был настолько поглощен ею.

— Кортни заявила, что она в конце месяца переезжает. Джонас, меня она не слушает, поэтому поговорить с ней придется тебе.

— Хорошо, — сказал он, выходя из кабинета и закрывая за собой дверь, — где она?

— Боже правый, папа, мне восемнадцать! Многие девочки моего возраста учатся и работают! Значит, Брэду можно, а мне нет?

— Кортни, осталось всего три года, потом ты получишь диплом и сможешь устроиться на хорошую работу, на какую только пожелаешь. Кем ты будешь работать сейчас? Официанткой?

— А что в этом плохого? Сара работает официанткой, и ничего. Мы с ней разделим плату за квартиру и расходы на питание, в школу будем ездить на великах. Она живет недалеко от нее.

Джонас откинулся на мягкую спинку стула и стал наблюдать за мертвыми коричневыми листьями, которые, словно древние галеоны, скользили по поверхности бассейна. Это был весьма нехарактерный для октября вечер. Каждый год в это время в долине властвовал теплый ветер, который то яростно, то флегматично гнал опавшие листья и пустые скорлупки от грецких орехов. Однако сегодня этот некогда теплый ветерок был разбавлен необычно холодным воздухом, словно хотел предупредить о приближении суровой зимы.

— Я больше не могу, — продолжала Кортни, — вы с мамой заставляете меня возвращаться со свиданий к одиннадцати часам. Боже, папа, мне уже восемнадцать лет!

— Не нужно мне напоминать о том, сколько тебе лет. Я и так прекрасно помню.

Лицо Кортни посуровело, повзрослело на двадцать лет.

— А мне кажется, не помнишь. Я уже не ребенок, папа. Я хочу жить самостоятельно и сама заботиться о себе.

Джонас невольно сравнивал Кортни с Марией Анной Мак-Фарленд. Между девушками был всего год разницы, однако Кортни казалась такой взрослой, такой рассудительной по сравнению с Марией, которая по многим показателям была еще ребенком. Кортни унаследовала от матери такие черты характера, как самостоятельность, жизнестойкость, способность контролировать себя и противостоять любым трудностям. В такие моменты, как сейчас, когда Кортни отстаивала свою точку зрения, она была особенно похожа на Пенни. Слушая дочь, которая рассказывала ему о своих не лишенных прагматизма планах, Джонас изучал ее лицо. Ее голос, слова отошли на второй план, в то время как черты лица стали вдруг настолько четкими и ясными, что Джонасу показалось, что он смотрит на свою дочь впервые.

Он никогда раньше не замечал, как сильно Кортни похожа на мать. И схожесть эта заключалась не только в таком же длинном прямом носе с узкими ноздрями, в такой же тонкой полоске губ, таком же миндалевидном разрезе глаз и линии подбородка и скул — все это было Пенни. Кортни унаследовала ее мимику, привычку закрывать глаза, когда нужно было придать выразительность своим словам, прикусывать внутреннюю сторону правой щеки, когда нужно было подумать; губы двигались так же, как двигались губы Пенни, фигура Кортни была фигурой Пенни. И чем дольше Джонас смотрел на нее, словно впервые в жизни, тем больше его охватывало волнение и трепет.

Где-то на задворках своего сознания он услышал назойливый шепот: «Надень на нее свадебное платье и получишь девушку, на которой ты женился».

Он стал вглядываться в ее лицо еще пристальнее, ища что-нибудь свое; пытался разглядеть в чертах Пенни свои собственные черты. Боже, ему кажется или в Кортни действительно нет ничего от него? Увидит ли сторонний человек в ее лице что-нибудь от Джонаса Вэйда, или он увидит только лишь молодую Пенни?

«Они не потомки Примуса, — сказала Дороти Хендерсон, — они и есть Примус…»

— Папа?

На мгновение Джонасом завладели ужас и отвращение: «Моя собственная дочь, что, если она была результатом буйства организма, а не плодом любви? Бог мой, неужели отец Криспин был прав? Будет ли у нее душа?»

Через секунду это чувство исчезло, сменившись чувством вины и стыда. Джонас Вэйд бил себя кулаком в грудь, что все воспримут ребенка Марии Анны Мак-Фарленд как нормального обычного человека, и он же секунду назад смотрел на свою дочь как на бездушное существо.

«Лицемер», — пронеслось у него в голове.

— Папа?

Он прищурил глаза, стремясь сконцентрировать на ней свое внимание. Это происходило снова, уже в который раз за последнее время, Мари Анна Мак-Фарленд отвлекала его от других обязанностей. Пенни уже высказывала ему несколько раз свое недовольство, теперь невнимательность отца заметила и Кортни.

Похоже, терзаться угрызениями совести стало для него в последнее время привычным делом. Он испытывал чувство вины за статью, за то, что хотел нарушить врачебную этику, за то, что не уделял своей семье должного внимания. И тем не менее он не отказался от намеченного курса. Статья была почти готова, после того, как ребенок родится, когда он получит необходимые доказательства, он отнесет ее в журнал Американской медицинской ассоциации.

— Кортни, мы с мамой желаем тебе только добра. Мы считаем, что переезд плохо отразится на твоей учебе в школе.

Она раздраженно вздохнула и откинула голову назад (еще один жест Пенни).

— Знаешь, папа, учеба не ограничивается штудированием учебников! Жизни тоже нужно учиться. Вы оберегаете меня от всего, а я не хочу, чтобы меня оберегали. Вы должны меня отпустить.

Джонас не хотел ввязываться в спор, не сейчас, когда все его мысли были сосредоточены на деле Марии Анны Мак-Фарленд. Он знал, к чему приведет его упрямство: к тому же, к чему всегда приводили все его споры с Пенни, — к тупику. Кортни будет чувствовать себя несчастной, все домашние неловко, а она все равно в конечном счете переедет…

Джонас похлопал ее по руке.

— Хорошо, Кортни, давай попробуем. Получится, хорошо, нет — ты всегда сможешь вернуться домой.

— Спасибо, папочка! — Она подпрыгнула к нему и обхватила его шею руками, затем она рванулась в дом, зовя мать, и оставила Джонаса любоваться зыбью на поверхности бассейна, в котором плавали листья.


Отец Криспин смотрел на мир сквозь свое отражение в окне. Он заставлял себя наблюдать за буйствующим на улице октябрьским ветром, срывающим с деревьев листву и переворачивающим баки с мусором, лишь бы не видеть отражение своего лица в стекле. В этом году осень пришла неожиданно рано. Обычно осень в Южной Калифорнии была мягкой и теплой, но только не эта. Эта отличалась безумствующей непогодой, унылым пейзажем. Мрачная картина навеяла отцу Криспину мысль о предстоящей зиме — холодной и ненастной.

— Лайонел… — раздалось позади него.

Отец Криспин отвернулся от окна.

— Простите, Ваше Преосвященство.

Мужчина, сидевший в парчовом кресле, водрузив ноги на пуфик, внимательно смотрел на своего гостя.

— Это все? Конец истории?

— Да, Ваше Преосвященство.

Отец Криспин снова зашагал по комнате, то входя, то выходя из островка тепла, идущего от горящего в камине огня.

— Ты больше не встречался с этой девушкой?

— Нет, Ваше Преосвященство.

— Ты ходил к ней домой? Пробовал поговорить с ней?

Священник остановился посреди элегантной гостиной.

— Я не мог! Я не мог видеть ее! — ответил он епископу, пытаясь контролировать свой голос.

— Почему?

— Потому что она одержала победу надо мной!

— Лайонел, — тихо сказал епископ, — сядь.

Отец Криспин сел напротив прелата. Двое мужчин сидели возле камина: на одной стороне их лиц прыгали отблески огня, на другой — залегли тени. Их профили были полной противоположностью друг друга. Лицо Лайонела Криспина состояло из кругов и полукругов — полные щеки, мясистый нос; лицо шестидесятилетнего епископа Майкла Мэлоуни являло собой собрание острых углов и плоскостей, он был словно нарисован в стиле кубизма.

— Мы с тобой прошли долгий путь, Лайонел, — гнусавым голосом произнес епископ, — я помню, как ты пришел в эту епархию. Я тогда был всего лишь приходским священником. Ты помнишь те дни, Лайонел?

— Ваше Преосвященство, я не смог помочь той девочке. Я в буквальном смысле сбежал от нее.

Епископ Мэлоуни сложил ладони вместе и уперся в них своим упрямым подбородком.

— Хорошо, давай поговорим об этом. Почему ты причастил эту девушку, если считал, что она этого не заслуживает?

Руки отца Криспина сжались в кулаки.

— Потому что мне было неловко.

— Неловко?

Лайонел избегал взгляда своего старого друга, он отвернулся и уставился немигающим взглядом на танцующее в камине пламя.

— Я чувствовал, что на меня смотрит вся церковь.

— Это так и было?

— Не знаю, но мне так казалось. Все прихожане смотрели на меня, даже служки. Мне было так страшно, — Лайонел провел сухим языком по губам, — обернуться и увидеть ее, стоявшую там на коленях. И я понял, когда увидел выражение ее лица, что она будет стоять там до конца, что Мария Анна Мак-Фарленд будет продолжать стоять возле алтаря с запрокинутой головой и высунутым языком даже после того, как все рассядутся по местам и я начну читать молитву. И я причастил ее, Ваше Преосвященство, я причастил ее, чтобы отделаться от нее!

Епископ Майкл Мэлоуни, продолжая подпирать свой острый подбородок сложенными вместе ладонями, слушал слова отца Криспина, его напряженный голос. Спокойным, ничего не выражающим взглядом он смотрел на его искаженное терзаниями лицо, на резкие, нервные движения и понял, что священник еще не поведал ему того, из-за чего он и пришел сегодня.

— Значит, — прозвучал гнусавый голос, — ты считал, что на душе у этой девочки лежит смертный грех, и все равно причастил ее. Ты исповедался в этом?

— Да. Отцу Игнатию.

— Хорошо, со своей души ты снял грех. Давай теперь поговорим о проблеме этой девочки.

Отец Криспин опустил голову и посмотрел на свои руки. На душе у него по-прежнему было тревожно. Он выбрал старого отца Игнатия из-за того, что мужчина был глух на одно ухо и налагал легкие епитимьи. Лайонел Криспин был ничем не лучше, чем его прихожане.

— Что касается девочки, Лайонел, то мне кажется, что она действительно верит в то, что непорочна, а посему не совершает греха. Быть может, она просто забыла об этом, а быть может, еще что, какие-нибудь проблемы с психикой. Лайонел, мы не проклинаем людей с психическими расстройствами.

— Я не думаю, что у нее какие-то проблемы с психикой, Ваше Преосвященство, ни у нее, ни у ее врача.

— Ах, да, как там, ты сказал, его зовут?

— Вэйд.

— Этот доктор Вэйд заявляет, что Мария в здравом уме и памяти и способна отвечать за свои слова. Тогда получается, что она лжет. Как бы там ни было, меня очень заинтересовало то, что ты мне рассказал об этом партеногенезе. Я бы хотел поговорить с этим доктором Вэйдом и узнать об этом побольше.