— Вы его… действительно любите по-настоящему?

— Мысли шире, милая. Одного мужчину могут любить сразу несколько женщин. И он, в свою очередь, может любить больше, чем одну.

Мария отчаянно боролась с наворачивающимися на глаза слезами.

— Не сердись на него, — продолжала Глория, — когда ты станешь взрослее, ты поймешь его, я надеюсь.

Неожиданно с ее губ сорвались слова: «Но как он может! Он ведь католик…»

— Мария, зачем, ты считаешь, твой отец сюда приходит? Я знаю, что ты думаешь, но ты ошибаешься. Нет, первое время это был секс, я не отрицаю, чистый секс. Просто для двух невероятно одиноких людей это был самый простой и легкий способ утешить друг друга. Но это было семь лет назад. Знаешь, Мария, что мы делаем по средам? Твой отец приходит, снимает туфли и смотрит со мной телевизор. Иногда мы играем в карты. Или он чинит протекающую на кухне раковину. Или мы сидим на заднем дворе и любуемся закатом. И только потом, да и то не всегда, мы идем в постель.

Я знаю, Мария, зачем ты пришла ко мне. Честно говоря, когда твой отец сказал мне, что ты обо всем узнала, я ждала тебя. Ты считала отца святым, а он оказался обычным человеком. Ты зла на него, да и на меня, я думаю, за то, что мы причинили тебе боль.

Ты пришла сюда в надежде возвратить отцу былой нимб над головой, в надежде, что я от всего открещусь и верну твоему отцу его доброе имя. Я знаю, я тоже когда-то была дочерью… Но я не в силах сделать этого, Мария. Пожалуйста, не презирай меня. У тебя нет на это права. По крайней мере сейчас, пока ты еще слишком молода и не знаешь жизни. Моя жизнь несчастна, потому что я люблю человека, с которым никогда не смогу быть вместе. Я смирилась с этим. Может быть, это стоит сделать и тебе.

Тело Марии пронзила острая боль, она сжала руки в кулаки.

— Я не скажу твоему отцу, что ты сюда приходила. Если захочешь, сама ему расскажешь. У твоего отца, Мария, есть тайны, секреты, связанные с его прошлым, о которых не знает никто, кроме него и меня, даже твоя мать не знает. В этих-то тайнах и кроется причина, по которой он сюда ходит. Я не могу рассказать тебе о них, это он должен сделать сам.

Проведя руками по лицу, Мария наконец обрела способность говорить.

— Я не знаю, что мне делать. Просто… все изменилось. — Она подумала о Майке и Германи, о родителях и своем внезапно изменившемся будущем. — Все так сильно изменилось.

— Ты права, милая, жизнь не стоит на месте, она меняется, и порой вопреки нашему желанию. Когда я увидела Сэма лежащим на полу кухни, со спокойным, умиротворенным лицом, словно он просто спал, мне показалось, что я стою на краю огромного черного океана. Иногда, когда я даю слабину, я снова оказываюсь на том берегу и начинаю вести себя глупо: жалеть себя, думать, что мне больше незачем жить на этом свете. Но…

Мария с удивлением увидела, как по лицу Глории скатилась слеза. Она машинально положила свою руку на руку женщины. Глория выдавила улыбку и сжала руку Марии.

— Я не принадлежу к тем женщинам, которые могут тихо плакать без единой слезинки и красных глаз. Я так вою и рыдаю, что из носа начинает течь, а лицо распухает до нечеловеческих размеров. А мне-то, Бог свидетель, с моим и без того «красивым» лицом, нельзя позволять себе подобных украшений! Ба, да твоя чашка уже пуста. Готова повторить?

Спустя два с половиной часа Мария тихо подъехала к дому. Она выключила двигатель и уставилась на лампочку над крыльцом, из которой лился мягкий желтый свет.

Бесшумно открыв входную дверь и пройдя на цыпочках через темную гостиную, Мария подошла к кабинету отца. Дверь была открыта. Она нисколько не удивилась, увидев отца сидящего в одиночестве, в свете одной лампы, в пижаме, с бокалом в руке. В полумраке комнаты, с опущенными плечами, Тед Мак-Фарленд показался ей старым и уставшим.

Она стояла возле двери и потрясенно смотрела на него «новыми глазами». Мария поймала себя на мысли, что думает о том, каким любовником был ее отец, что думает о нем так же, как она думала о Себастьяне. Неожиданно ее собственный отец стал для нее обыкновенным мужчиной. Марию нисколько не шокировал тот факт, что она смотрела на отца, как на сексуальный объект. Она должна была заметить это раньше, но заметила лишь сейчас, каким привлекательным и сексуальным он был. С сильным, мускулистым телом, несмотря на свои сорок пять, с мужественным лицом и магнетической улыбкой. И хотя он был ее отцом, ее папочкой, Мария понимала, насколько он привлекателен в глазах женщин, и поняла, почему Глория Ренфроу с такой легкостью влюбилась в него.

Однако сейчас, когда он сидел в своем кабинете, в одиночестве, в обществе одного лишь бокала, вся его мужественность куда-то исчезла, и от этого Марии стало очень больно.

— Папа… — прошептала она.

Вздрогнув, он поднял на нее глаза.

Мария нерешительно шагнула в кабинет. Он, не отрывая от нее взгляда, поставил бокал на стол.

Затем она быстро подошла к нему, опустилась рядом с ним на колени и положила руки ему на ноги.

— Папа, — пробормотала она, — прости меня, прости…

Они разговаривали долго — часы уже давно пробили двенадцать. Тед говорил тихо и спокойно, словно читал молитву, Мария сидела возле его ног. Он рассказал ей о своих отношениях с Глорией, а затем поделился с ней тайной, о которой не знала даже Люссиль.

Тед Мак-Фарленд думал, что он родился в палатке, но не был в этом уверен на все сто процентов. Он помнил, это было его самым ранним воспоминанием, небольшой, обшитый вагонкой дом, жаркий, душный вечер, пропахший алкоголем воздух и плач женщины в соседней комнате. Должно быть, он был очень маленьким, так как он сидел на полу, в то время как высокий худощавый мужчина, очень похожий на Авраама Линкольна, нервно ходил по залитой молочно-белым светом комнате и разговаривал с кем-то по имени Боже. Соседские женщины, взволнованные, говорящие полушепотом, бегали из комнаты в комнату и в конце длинной страшной ночи, вышли с большим мягким свертком и рыданиями, обращенными к небесам. Так умерла, рожая очередного ребенка, мать Теда.

Хосе Мак-Фарленд был «проповедником» и после смерти жены он упаковал свои вещи и отправился вместе с сыновьями колесить по южным штатам. Они жили в палатках, где Хосе «проповедовал», изрыгая огонь и серу перед изумленными взорами доверчивых испольщиков и собирая пожертвования в шляпу, которая неизменно наполнялась. Работа мальчиков заключалась в том, чтобы ходить со шляпой в руках и собирать пожертвования, однако потом, когда в голову предприимчивого, гонимого судьбой Хосе пришла идея нажиться на целительстве, они превратились в «счастливчиков, на которых свалилась манна небесная».

Теду было тринадцать, когда отец вручил ему пару костылей и велел войти, прихрамывая, в палатку, послушать проповедь, затем отбросить костыли и подбежать к его платформе.

Тед был очень хорошим артистом. Бедные чернокожие и «белое отребье» воспринимали эти спектакли на ура. Очень скоро Хосе разбогател, а как-то раз, когда юный Тед подошел после службы к палатке, чтобы отец похвалил его за проделанную работу, он увидел, что она была закрыта: Хосе был занят снятием грехов с души молодой девушки-южанки.

Однажды ночью палатка загорелась. Хосе Мак-Фарленду удалось выскочить через заднюю дверь и спастись, в то время как многие люди погибли, включая и одного из младших братьев Теда. Тед сбежал и сел на первый поезд, проходящий через хлопковые поля. Он поехал на север, в Чикаго, где ему, благодаря уму и крепким мускулам, удалось выжить. Но в 1932 году, в самый разгар Великой депрессии, он был пойман полицией за ограбление старика и отправлен в приют Святого Марка для малолетних преступников.

Это и было местом, где он обрел веру.

Мария не понимала, как можно обрести или утратить веру.

— Ты знаешь, где они сейчас, твои братья и отец? — тихо спросила она.

Тед не знал, и его это нисколько не тревожило, так как его семьей стала церковь. Он не рассказывал Люссиль о своем детстве; он был слишком горд, чтобы рассказать ей о своем постыдном прошлом. Люссиль была благовоспитанной девушкой из очень обеспеченной семьи, и Тед так сильно любил ее, что боялся, расскажи он ей о своем неблагополучном прошлом, она отвернется от него. Поэтому он предпочел умолчать об этом, решив, что расскажет ей позднее, а приют Святого Марка представит как обычный приют для детей-сирот. Потом, по прошествии многих лет, Тед так и не решился открыть Люссиль правду о своем прошлом, а потом и вовсе решил отказаться от этой идеи.

Но он смог рассказать об этом Глории. Он должен был с кем-нибудь поделиться — в последнее время старые воспоминания начали возвращаться к нему, — чтобы иметь возможность выговориться и облегчить душу.

Первое, что пришло в голову Марии, когда она слушала отца, был вопрос: «Что такого может дать тебе Глория, чего не может дать мама?» Потом в ее голове промелькнула другая мысль: «Что такого она может дать тебе, чего не могу я?» Неожиданно Мария поняла, что больнее всего ее ранило, когда она впервые узнала о Глории Ренфроу, — не то, что отец изменял матери, а то, что он изменял ей.

— Папа, — сказала она, — почему мама такая? Иногда мне кажется, что она больше заботится о других людях, чем о нас. Она только и знает, что занимается благотворительностью — ездит по больницам, собирает одежду для мексиканцев. Ее собрания значат для нее больше, чем мы.

Тед положил руку на голову дочери.

— Мария, тебе рассказывали в школе о человеке по имени Гёте? Он однажды сказал, что благие дела помогают человеку искупить свои грехи.

— Мама? У нее нет грехов.

— Может быть, она думает иначе.

— Папа, почему мама столько пьет? Из-за меня?

— Нет, не из-за тебя. У нее, скажем так, есть потребность в выпивке. Она уже давно выпивает, Мария, просто ты не знала об этом.

— Почему ты позволяешь ей командовать тобой?

— Наверное, потому что это легко. Я не знаю ответа на твой вопрос. Просто это еще одна потребность твоей матери, пусть, лишь бы она была довольна. Я не знал своей матери, Мария, она умерла, когда я был еще совсем маленьким, не способным узнать и оценить ее. На юге я жил с отцом и братьями. В приюте я был окружен другими мальчишками, священниками и воспитателями, среди которых не было ни одной женщины. В моей жизни не было женщин, может быть, поэтому, кто знает? Может быть, мне нравится, когда они мной управляют.

Тед встал и подошел к бару. Он начал наполнять свой бокал спиртным, потом остановился и поставил бутылку. Он повернулся и посмотрел на дочь.

— Спрашиваешь, почему я позволяю ей командовать мной? Наверное, потому что у меня спокойно и легко на душе, Мария, и хочу, чтобы на душе у твоей матери тоже было спокойно и легко.

Когда эти слова прозвучали, Марии вдруг явилось откровение, которое, подобно яркой вспышке, озарило кабинет, и она увидела, что ее отец был не кем иным, как настоящим священником. Она поняла, что всегда видела в нем духовного наставника, но до этой минуты, просто не осознавала этого. Сейчас же, когда у нее открылись глаза, она увидела, что ее отец был больше похож на священника, чем отец Криспин.

Тед вернулся к своему креслу, и Марии снова стало хорошо и спокойно. Она сидела и думала, каково это было молодому семинаристу пойти служить в армию, участвовать в кровопролитных сражениях, вернуться домой и обнаружить, что все его былые идеалы разрушены, потом встретить Люссиль, влюбиться в нее, жениться и отказаться от своего призвания…

— Ты любишь Бога, папа?

— Скажем так, я им восхищаюсь.

Какое-то время они говорили о религии, и Мария призналась, что она всегда, до сегодняшнего дня, считала мать человеком более духовным, чем отец, на что Тед только улыбнулся. Потом, когда ночь уже близилась к рассвету, отец и дочь молча сидели и смотрели друг на друга, словно встретились впервые.

— Уже поздно, котенок, рано утром нам нужно быть на рентгене.

Мария уткнулась лицом в его колени.

— Я так боюсь, папа… — пробормотала она.

Глава 19

Мария придерживала рукой разлетающееся бумажное платье, пока улыбающаяся лаборантка помогала ей взбираться на холодный металлический стол. Поначалу Мария подумала, что в помещении холодно, так как ее била сильная дрожь, но потом она увидела, что молодая лаборантка, немногим старше ее, была в тоненькой голубой униформе с короткими рукавами. Поняв, что она волнуется — нет, хуже, боится, — Мария попыталась заставить себя думать о чем-нибудь другом, а не о нависшем над ней рентгеновском аппарате.

Часом раньше, когда она с родителями вышла из дома, Мария с удивлением увидела на ступеньках крыльца яркий красочный сверток. В нем она нашла детский комплект, связанный крючком из розовой пряжи, — шапочку, кофточку и пинетки, — и записку, написанную почерком Германи: