Так грациозные движения ее рук незаметно поставили его перед головокружительной бездной нескончаемых догадок, и Волчку с трудом удавалось балансировать на ее краю. Кисти скользили то вверх, то вниз, бледные пальцы то разворачивались веером, то снова смыкались и опять раскрывались, как брошенное в воду оригами или дивный экзотический цветок, доступный только его взорам.

Он механически пригубил чай и, не глядя, поставил чашку обратно на поднос, ему будто и дела не было до зеленоватого напитка, на приготовление которого она потратила столько сил. Момоко с укором поглядела на него. «Как же так, — сетовал ее взор, — я любовно и заботливо готовила этот чай, как когда-то, много лет назад, готовили моя мать и моя бабушка. В те времена людям было некуда спешить и все, что они делали, делалось как подобает. Я истолкла чайные листья, приготовила заварку, я научилась этому у моей матери, а та — у своей матери. Когда-то бабушка носила это кимоно и подавала своему мужу чай в конце каждого трудного дня. Так что не пей так бездумно, Волчок, не отставляй чашку. Вот, выпей еще, насладись вкусом и ароматом, не пожалей времени, Волчок, ведь и я не пожалела времени на то, чтобы приготовить этот чай, и в этой чашке я даю тебе мой мир». Момоко подняла на него глаза и протянула чашку, предлагая отведать успокоительного эликсира. Казалась, она предлагала самое себя. И Волчок снова неторопливо отхлебнул, теперь он пил совсем иначе, смакуя каждый глоток, а потом кивнул с неподдельной благодарностью. Лицо Момоко тут же засияло знакомой улыбкой. Вот она, его Момоко, никуда она не делась, просто спряталась под слоем пудры и белил.

Потом она взялась за лежавший рядом трехструнный инструмент и играла ему и пела, а Волчок неспешно пил чай, и с каждым глотком, с каждым звуком уходили прочь его тревоги и страхи. Момоко пела нехитрую народную песенку про приход весны и про цветок, что расцвел слишком рано, так что холодный ветер оборвал его лепестки. Мелодия была совсем как сидевшая перед ним Момоко — и знакомая, и непривычная одновременно. Конечно, он слышал ее раньше, но не всю, а только пару тактов.

Момоко доиграла, положила самисен на пол, и спектакль окончился.

— Ну что, работяга несчастный, расслабился?

Но если Момоко отложила роль вместе с инструментом, то Волчок так и не нашел дороги домой.

Надо было как-то разрушить чары, и она резко наклонилась к нему, целуя ярко накрашенными губами. Волчок вышел из оцепенения, разразился громкими протестами и стал оттирать свой перепачканный красным рот.

— И долго ты это все на себя намазывала?

— Целую вечность.

— Ну и как ты себя под этим чувствуешь?

— Чудовищно, не представляю себе, как они в таком ходят.

— Но это… Просто удивительно, — Волчок впервые решился дотронуться до кимоно, — такая изящная, тонкая работа. Легкое…

— Тяжеленное. Бабушкино, почти неношеное. Она в нем покорила сердце дедушки. Больше всего он любил момент, когда она разливала чай и тихонько оттягивала назад рукав, так что он мог украдкой полюбоваться на ее запястье и руку. Ты ж понимаешь, до свадьбы он ничего больше и не видел. Но этого было достаточно. Он мне даже как-то сказал, что порой этого бывало более чем достаточно. Можешь себе такое представить?

Она улыбалась, и было трудно понять, насколько искушенной была эта улыбка. Волчок снова не мог сказать, кто это улыбается — его Момоко или раскрашенная кукла. Ведь лицо ее все еще скрывала маска, и она в любой миг могла ускользнуть прочь и снова войти в роль той женщины.

Вернувшись из ванной с вымытым лицом, Момоко присела у чайного подноса и со смирным, покорным видом исполняющей свой долг гейши посвятила его в искусство развязывания оби. Возможно, бабушкино кимоно и несло на себе печать иных времен, когда умели чувствовать тоньше и влюбленные были счастливы бросить восхищенный взор на запястье, но, когда Волчок наконец разобрался с поясом и кимоно распахнулось, оттуда, как Венера из шелковой раковины, появилась современная девушка, или, как говорили японцы, модан гару.

Его Момоко вернулась и приняла Волчка в, казалось бы, привычные объятия. А ему подумалось, что вот он вернулся во вроде как знакомые места и вдруг обнаружил, что никогда тут раньше не был.

Глава одиннадцатая

Момоко было трудно признаться себе в том, что с определенного момента визиты к Йоши из удовольствия превратились в нелегкую обязанность. К тому же ее тяготила необходимость прибегать к абсурдным уловкам. С работы она мчалась к Йоши, думая о том, как бы успеть домой к приходу Волчка. Со стороны могло показаться, что она бегает к тайному любовнику. Но на деле ведь ничего подобного. В их отношениях не было даже намека на возможность возобновить то, что так внезапно оборвалось. Или начать что-то новое. Она любила Йоши, как любят старого друга. Друга, который попал в беду. Она даже будто была за него в ответе, хотя, конечно, самого Йоши это привело бы в ужас. И все же положение было да крайности неловкое.

Волчок открывал ей волнующий мир, обещание новой жизни. Чувство долга возвращало обратно к Йоши. Этот долг тяжким грузом ложился на плечи Момоко, она бы так хотела сбросить бремя, прошлого, освободиться от него навсегда. Но уйти от прошлого было невозможно — как невозможно было оставить Йоши. Свободу нужно было заслужить. Момоко знала, что сможет обрести эту самую свободу лишь тогда, когда исполнит все, что от нее требовалось: утешит, дарует Йоши прощение или благословение, чтобы он нашел силы идти дальше, даже если это кажется непосильным. Она обвела взглядом трамвайный вагон. Почти каждое лицо избороздили глубокие безвременные морщины — неизгладимая печать застарелой усталости. Мужчина напротив уснул, свесив голову и уткнувшись подбородком в грудь. За его спиной какая-то женщина вдруг проснулась, выглянула в окно, чтобы понять, где находится, и вновь погрузилась в дремотное забытье. Прочие передвигались по вагону как лунатики или попросту спали на ходу.

Момоко знала, что нужна Йоши, пускай он даже никогда в этом не признается. Только зачем разводить эту проклятую секретность, от нее одни сложности. Ей пришло в голову, что, будь на месте Йоши Волчок, она бы уже уговорила его рассказать все, что его тяготит. Но это был Йоши, язык его удерживало чувство стыда. Ведь, невзирая на все его рисунки, элегантные костюмы в тонкую полоску, на всю его ироничность и смех, Йоши останется сыном своей страны. Может, он и расскажет о своем позоре, но только когда созреет для этого. Придется подождать.

На этот раз она, сама того не желая, снова засиделась у Йоши. Момоко порой спрашивала себя, молчит ли он сознательно, замечает ли, что она в тишине держит его за руку. Она все же продолжала сидеть, в надежде на его признание, которое освободит ее, позволит наконец уйти. Но время шло, а Йоши все молчал.

Когда она добежала до трамвайной остановки, было уже слишком поздно, а тут, как назло, трамвай все не шел и не шел. Конечно, Волчок уже давно ждет в ее комнате. А ей ничего другого не остается, кроме как стоять тут, дрожа от холода, и молить о том, чтобы из глубины темной улицы наконец возник трамвай.


Он вдруг решил пойти в радиоцентр сразу, как только закончит работу, но Момоко там уже не было. Обидно, конечно, но Волчку никогда не удавались неожиданные визиты. Он всегда являлся в неудачный момент — слишком рано или вообще совсем не в тот день. Какая жалость, подумал Волчок и побрел прочь. А хорошо было бы встретить ее там. Он представил, как Момоко откладывает работу и радостно приветствует сто. Она при всех показала бы свою нежность. Так легко и естественно, будто они уже давно женаты.

Дул пронизывающий ветер, и Волчок поднял воротник пальто. Ничего страшного, идея хорошая. В следующий раз получится. А сейчас она уже дома, скоро и он там будет. Остальное — ерунда.

К его удивлению, в комнате не горел свет и Момоко там не было. «Странное дело», — произнес Волчок куда-то в пространство. Потом снял ботинки, зажег ламу и уселся на футон. Так и сидел в полумраке и коротал время, играя связкой ключей или разглядывая тени на противоположной стене. Ничто не нарушало тишину, только изредка скрежетал проезжающий мимо трамвай.


Наконец в замочной скважине повернулся ключ, в комнату влетела Момоко, поспешно скинула туфли и бросилась к Волчку:

— Извини, давно ждешь?

Лицо и руки у нее совсем озябли, а глаза блестели, как от вина.

— Дай я тебя согрею. — Волчок взял ее ладони в свои и стал греть их своим дыханием.

— Давно ты тут сидишь?

— Не очень. — Теперь он согревал губами один из окоченевших пальчиков. — А ты где была?

— На работе засиделась.

Волчок посмотрел на Момоко, не в силах проронить ни слова, и только твердил про себя, как заклинание: «Пожалуйста, пожалуйста, не надо, не надо этого снова». А кто-то другой уже говорил за него нарочито мягким голосом:

— Неправда, тебя там не было. Я ходил тебя встречать. Хотел сделать сюрприз. А ты уже ушла.

Момоко выдержала его взгляд. Но про себя она впервые в жизни проклинала и самого Йоши, и неподъемное бремя всей этой потерянной, но никак не отпускающей их старой жизни. Она с самого начала знала, что соврала очень глупо, можно было придумать что-нибудь получше. Но она вообще ничего заранее не придумывала, вот и выпалила первое, что пришло на ум. К тому же Момоко не умела врать. Она никогда раньше не врала. А теперь вот обманывала Волчка и, глядя ему в глаза, выдумывала очередную ложь. Рассказать бы ему всю правду, но это значит — нарушить данное Йоши слово. А еще она знала, что никогда не простит себе, если Йоши попадет в беду но ее вине.

— Я потом вернулась. Ушла уж было, а потом вернулась.

— Почему? — спросил Волчок, не отрывая губ от пальцев Момоко.

— Надо было одну речь перевести, чтобы завтра была готова. Вот я и подумала: лучше уж сегодня доделать, чем завтра гнать. Наверное, мы просто разминулись.

— Какая незадача, — заметил Волчок безжизненным голосом.

— Я быстро вернулась.

— А я быстро ушел.

— Какая незадача, — улыбнулась она.

Вот как все, оказывается, просто. Она потом вернулась. Волчку вдруг захотелось обнять Момоко. Это такое счастье — в одно мгновение вновь обрести пошатнувшуюся веру в дорогого человека. Почти оказался во власти былого кошмара, а теперь все прошло без следа. «Прошло», — мысленно щелкнул пальцами Волчок. У Момоко все так же блестели глаза, и все, что она говорила, было в высшей степени логично и убедительно.

И только на обратном пути, за рулем промерзшего джипа, Волчок почувствовал, как в его сердце снова встрепенулся проснувшийся демон. Каких же из нас делают дураков. Какую ложь приходится нам глотать в притворном доверии… Он не мог указать ни на что конкретное, у него не было особой причины для сомнений, и все же он подъезжал к казарме в полной уверенности, что Момоко солгала. Его язвило воспоминание о ее улыбающемся лице, унижала сама мысль о словах любви, которые он лепетал этой ночью. Может быть, рассудок и изменил ему, но интуиция точно не обманывает. Ее непоколебимый голос неизменно нашептывал горькую истину, даже когда Волчок изо всех сил противодействовал собственным сомнениям. Чем дальше он отъезжал от дома Момоко, тем меньше верил таким простым и поначалу правдоподобным объяснениям. Сегодня вечером Момоко его обманула, а он обманул самого себя.

Джип остановился у контрольно-пропускного пункта. Волчок тупо и безучастно глядел на проверявшего документы офицера, а сам все твердил про себя свое монотонное заклинание: «Пожалуйста, ну, пожалуйста, не надо все сначала». Но было уже поздно.

В казарме он сел на койку и обхватил голову руками, не зная, во что ему теперь верить, а потом еще долго лежал без сна. Как в калейдоскопе, сменяли друг друга картины очевидного притворства, бесспорные доказательства того, что все это время она не переставала с ним лукавить. Теперь Волчок горько усмехался своему глупому счастью.


На следующий вечер Волчок и Момоко решили сходить в пресс-клуб, где ни разу не были с самого начала своего знакомства. Пробираясь к незанятому столику, Волчок мысленно перенесся в вечер их первого свидания. Тогда все было иначе. Тогда они понимали друг друга с полуслова, болтали в радостном возбуждении, будто опьяненные предвкушением какого-то чудесного путешествия! Теперь одна мысль об этих временах наполняла его печалью, как воспоминания об утраченной возлюбленной. По крайней мере так представлял себе ностальгию по ушедшей любви никогда не любивший прежде Волчок.

В клубе царило оживление, любительский оркестр играл в быстром темпе. Часть публики отплясывала на импровизированном танцполе между раздвинутых столиков. Казалось, они пытались выплеснуть все нервное напряжение военных лет. Мужчины у барной стойки стояли развалясь и разглядывали танцующих женщин.