— Что ты собираешься делать сегодня?

— Прежде всего я приму ванну. — Она сморщила носик, и они оба рассмеялись.

— Ты мне нравишься и такой.

— Ты просто свинка. — Она протянула к нему руки, и он снова поцеловал ее. Оторвавшись от нее, он с сожалением поднял глаза вверх.

— Господь Бог, может быть, мне стоило отменить и этот завтрак, в конце концов.

— Давай позже. Или… — Она хотела спросить его, увидятся ли они вечером, но в его глазах было легко прочесть ответ.

— Никаких «или», Дина. Я освобожусь после пяти. Мы можем где-нибудь поужинать в спокойной обстановке. Может быть, в Марин?

— Я с удовольствием. — Она снова облокотилась на подушку, широко улыбнувшись, но тут же заметила некоторую озабоченность в его взгляде.

— Что-то не так?

— Дело не во мне. Но… я хотел бы знать, как ты относишься к нашему появлению на людях. Я не хотел бы создавать тебе дополнительных трудностей. — Он вынужден был напомнить себе о том, что у нее есть другая жизнь. Что она никогда не будет полностью принадлежать ему. Что она отдана ему на время подобно художественному шедевру из иностранного музея, которым он не владел полностью и не мог держать у себя в галерее. А потому это делало ее бесконечно дорогой для него на то время, пока они будут вместе. — У тебя не возникнут проблемы, если мы пойдем куда-либо? — Он смотрел на нее открыто и с такой нежностью своими зелеными глазами.

— Не должны. Это будет зависеть от того, что мы делаем, где будем, как поведем себя. Я думаю, все будет хорошо.

Он кивнул, не сказав ничего, и она протянула ему руку. Он молча взял ее и снова сел на кровати.

— Я не хочу ничего делать такого, что может навредить тебе потом.

— Ты не сможешь. И перестань волноваться. Все будет нормально.

— Я действительно волнуюсь за тебя, Дина. Я не прощу себе, если ты потом будешь страдать из-за этого.

— Ты не считаешь, что мы оба будем?

Он посмотрел с удивлением.

— Что это значит?

— Это значит, что нынешнее лето — самое прекрасное время в моей жизни и, надеюсь, твоей. Когда оно закончится и мы вернемся к своему привычному образу жизни, ты не думаешь, что мы оба будем страдать?

Он кивнул и посмотрел на ее изящную руку, которую держал в своих ладонях.

— Ты сожалеешь о том, что мы решили?

Дина откинула голову и рассмеялась своим серебряным смехом, прежде чем нежно поцеловать его в щеку.

— Ни на мгновение. — А затем снова сделалась серьезной. — Я полагаю, мы были бы безумцами, если бы надеялись на то, что нам не придется страдать позднее. Если это хоть чего-либо стоит, если это прекрасно, если это нам важно… тогда мы будем страдать. И с этим надо смириться.

— Что касается меня, я согласен. Но…

— Что значит «но»? Ты не хочешь, чтобы и я страдала. Ты не хочешь, чтобы я это ощутила на себе через любовь к тебе. Рассуждай здраво. Наши чувства этого стоят.

— Я все понимаю и согласен. Но я хочу также проявить благоразумие. Я не хочу создавать тебе проблемы в отношениях с Марком. — При упоминании его имени она почти съежилась. Бен наклонился и, быстро ее поцеловав, выпрямился. — Я думаю, мы сказали достаточно для одного утра. — Ему была ненавистна сама мысль о том, что произойдет в конце лета; трудно было поверить и в то, что это время настанет. Ведь они только начали встречаться вместе. — Где ты будешь в пять часов вечера? — Он взглянул на нее, обернувшись уже у самой двери. — Здесь?

Она покачала головой.

— Мне лучше пойти домой.

— Мне зайти туда за тобой? — На мгновение он заколебался. — Я буду ждать тебя здесь.

Он, улыбнувшись, кивнул и вышел. Услышав через минуту удаляющийся звук его маленькой немецкой машины, она прошлась по комнате, затем уселась, раздетая, на краю кровати, закинув ногу за ногу. Она была влюблена, и это было чудесно. Какой он замечательный человек, какой нежный, внимательный и благоразумный. Он постоянно веселил ее, любил смеяться, придумывать забавные истории и бесконечно смешные анекдоты. В прошлый вечер он без конца рассказывал ей о своих молодых годах, показывая альбомы с детскими фотографиями, с фотографиями своих родителей, сестры и друзей, многие из которых стали известными актерами театра и кино, писателями и драматургами. Эти альбомы до сих пор лежали раскрытыми на полу.

У него был уютный небольшой дом, весьма отличный от коттеджа в Кармел. Площадь дома в Кармел была значительно больше, и вокруг преобладали все тона неярких, песчаных красок пляжа, включая белые, бежевые, серые, как пыль, цвета деревьев и их мягкого белесого пуха. Дом в городе представлял собой маленькую «жемчужину», приютившуюся на самом верху холма Телеграф Хилл; здесь была масса картин и книг. В гостиной стояли два глубоких дивана из красной кожи, над ними — полки с книгами в красивых переплетах, в большинстве своем об искусстве. Мягкий бежевый цвет стен комнаты выгодно оттенял красоту двух картин, висевших рядом; полы были великолепно отполированы, а ковер был явно восточной работы, хотя и не столь великолепный, как те, которые Марк привез ей очень давно из Ирана. Небольшое жилище Бена было создано не напоказ; в нем было мило и уютно, оно ему очень нравилось, здесь он любил проводить вечера с артистами и друзьями. В гостиной был часто используемый камин с медной подставкой для дров, которую он приобрел во Франции; в углу, прислонившись к стене, стоял контрабас. Там же было небольшое пианино, гитара, красивый письменный стол в английском стиле с бронзовым бюстом Сезанна. Повсюду были приметы некоторого беспорядка после дружеской вечеринки, но в этих издержках был своего рода элегантный шик. Некоторые из предметов представляли собой большую ценность, но большинство значили многое только для хозяина и тех людей, которые любили его. В устройстве гостиной чувствовались вкусы и пристрастия Бена, так же, как в стиле небольшой, но уютной желтого цвета спальни, окна которой выходили на залив; и все это было таким же ярким, как утреннее солнце. Гордостью дома была крохотная терраса со множеством растений ярких расцветок, а также с двумя удобными, несколько выгоревшими на солнце полотняными креслами. В доме была еще кухня и одна комната — запасник, где Бен хранил различные вещи — от редких картин и множества папок до прекрасного бювара. Эта комната давала ему возможность работать дома и была столь же полезной, сколь и скромной, как и его автомобиль. Оглядевшись вокруг, Дина снова поняла, что в Бене Странно уживались привычки к уюту и стилю одновременно, и он постоянно, казалось, стремился к тому, чтобы соединить их вместе единственно известным ему способом. Дина забралась в его шелковый купальный халат черно-голубых тонов и отправилась исследовать террасу. Она уселась в одно из полотняных, выцветших на солнце кресел. Когда-то его цвет был ярко-зеленым, как перья попугая, но солнечные лучи превратили его в светло-желтый. Она вытянула ноги на мгновенье, обратив лицо к солнцу и думая о Бене, интересуясь, где он мог быть сейчас — уже в галерее? Завтракает? Или подписывает счета, принесенные Салли? Беседует с Густавом? Ей нравился стиль его жизни, чем он занимался, как вел себя с людьми, окружавшими его, как он держал себя по отношению к ней. Она поняла, что даже одобряет его идею очередности в приготовлении завтраков, то, что он называл демократией. Вести именно такой образ жизни было приятно. Она чуть приоткрыла халат и улыбнулась, почувствовав теплоту ярких солнечных лучей. Скоро она отправится домой к себе в студию и займется рисованием. Но не сейчас. Ей было так приятно нежиться под лучами солнца, подобно кошке, и думать о Бене.


— Grazie, Signore… Signora Duras[29].

Консьерж в гостинице «Хасслер» чинно поклонился Шантал и Марку, когда, расплатившись по счету, Марк более чем щедро вознаградил его чаевыми. Такси уже стояло в ожидании пассажиров рядом со входом в отель. Все чемоданы были уложены в багажник, и водитель поджидал их, чтобы отвезти в аэропорт.

Шантал странным образом сохраняла молчание всю дорогу, пока они ехали к аэропорту. Наконец Марк оторвал свой взгляд от окна и заставил себя обратить на нее внимание.

— Ты уверена, что поступаешь так, как сама того желаешь?

— Абсолютно.

И все-таки ему было не по себе. Она не вела себя столь упрямо никогда ранее. Она настояла на том, что не собиралась прятаться ни в Сан-Ремо, ни в любом другом городе на Ривьере. Она хотела вернуться в Париж и ждать его там, пока он общается со своими родственниками на Антибе. Неужели для того, чтобы иметь возможность встретиться в выходные со своим любовником, тем самым, который предложил ей выйти за него замуж? Марк понял, что означала эта угроза, выраженная не столь открыто. Он почувствовал прилив ревности, граничащей с готовностью на любой безумный шаг.

— И все же, что ты собираешься делать в выходные дни? — В голосе его появились резкие нотки, но она встретила его взгляд с полным спокойствием, пока автомобиль выбирался из пробки.

— Я займусь своим делом на работе. Я не могу все оставить на попечение Мари-Анж. С моей стороны нехорошо перекладывать все на нее, пока мы разъезжаем с тобой. Пока у меня есть время, я могла бы забежать к себе на работу и посмотреть, что там происходит.

— Меня впечатляет твоя преданность делу. Это нечто новое, не так ли? — Никогда прежде он не разговаривал с Шантал в такой саркастической манере.

Но и она ему отвечала тем же самым.

— Нет, совсем нет. Ты не так часто бываешь там рядом со мной. А что же, ты считаешь, я собиралась делать?

— Твое вчерашнее сообщение не прошло незамеченным, Шантал.

— Я сказала, что кое-кто попросил меня выйти замуж. Я не сказала, что согласилась.

— Как удобно! Можно предположить, что предложение поступило сразу же после беседы во время завтрака и чаепития. Я полагаю, что вы знаете друг друга довольно хорошо.

Шантал не ответила. Пока у Марка Эдуарда внутри все клокотало от ярости, она разглядывала ландшафт из окна. Черт возьми, что она хочет от него? Ну не мог он бывать с ней чаще, чем всегда, и он едва ли мог сделать ей предложение. У него была Дина.

Но голос Шантал вдруг прозвучал неожиданно мягко, когда она сказала:

— Не беспокойся об этом.

— Благодарю тебя. — Он вздохнул и взял ее руку. — Я люблю тебя, дорогая. Пожалуйста, пожалуйста, постарайся это понять.

— Я пытаюсь очень и очень. Больше, чем ты думаешь.

— Я знаю, как это трудно для тебя. Для меня тоже. Но, по крайней мере, не сталкивай лбами меня с тобой, моей матерью и Пилар. Это просто несправедливо. Я обязан их тоже видеть.

— Возможно, и я тоже. — В ее голосе зазвучала такая печаль, что он не знал, что еще сказать. Будь он менее рассудительным человеком, он мог бы решиться позабыть о благоразумии и взять ее с собой, но он не мог этого сделать.

— Дорогая, мне жаль. — Он нежно обнял ее за плечи и притянул поближе к себе, не встречая сопротивления. — Я попытаюсь найти какой-то выход. Хорошо? — Она кивнула, не сказав ничего, но слеза повисла на кончиках ее ресниц, и он почувствовал, что его сердце было готово разорваться на части. — Это всего на несколько дней. Я вернусь обратно в воскресенье вечером, и мы сможем поужинать у Максима перед тем, как отправиться в Афины.

— Когда мы уедем туда?

— В понедельник либо во вторник.

Она снова кивнула. Всю оставшуюся дорогу до аэропорта он сидел, прижав ее к себе.


Дина повернула ключ в двери и, остановившись на миг, прислушалась, нет ли Маргарет в доме. Но в нем было пусто. А у Маргарет к тому же это был свободный день. Неужто? Разве прошли не недели? Не месяцы, не годы? Разве она ушла с Беном не в предыдущий вечер, ушла, чтобы насладиться любовью с ним в первый раз? Неужели прошло только восемнадцать часов с того момента, как она покинула этот дом? Закрывая за собой дверь, она слышала, как бьется сердце. У него в доме было так спокойно, пока она принимала ванну и одевалась. На террасе она смотрела, как возятся друг с другом две маленькие птички; потом она, приводя в порядок постель, послушала одну из его пластинок. Уходя, она вытащила сливу из большой фруктовой корзинки в кухне, и у нее появилось ощущение, что она прожила там много лет, как если бы этот дом был не только его, но и ее. А теперь она снова вернулась к себе домой. В дом Марка, в дом месье и мадам Дьюрас. Она посмотрела на их фотографию в серебряной рамке, которую они сделали во время их первого летнего отдыха на Антибском мысе. Неужели это она? С рюмкой белого вина в руке она стояла совсем беспомощная, в то время как Марк беседовал со своей матерью, на голове которой покоилась громадная соломенная шляпа. Как беспомощно она чувствовала себя снова, глядя на фотографию, как неуютно ей было в этой комнате. Она остановилась у входа в гостиную с шелковыми обоями светло-зеленого цвета и ковром из Обюссона и подумала, что при виде этой комнаты ей уже было холодно. Но это был ее дом. Это было то место, где она жила, именно здесь, а не в маленьком доме на холме, где она только что провела ночь в объятиях незнакомого мужчины. Что же она делала, черт возьми?