В милицию, конечно, всех родственников и мало-мальских знакомых адреса сообщили. В том числе и бабушкин – Сашиной матери. Но сами же сразу предупредили – она в больнице, да и не очень мы в контакте. Я против свекрови ничего не имею, она не настырная, денег и участия не просит. Живет от нашего городка далеко – сутки на поезде. Рома видел ее два раза в жизни – когда ему два годика было и когда в первый класс шел. Словом, внук ее толком и не знает, потому что мы все отпуска на даче корячились, а бабушка только два раза и приезжала. В том, что Саша к матери не больно привязан, моей вины нет. На праздники и дни рождения мы поздравительными открытками обменивались, иногда перезванивались. За несколько дней до Роминого исчезновения бабушка Оля и позвонила:

– В больницу ложусь, вены на ноге оперировать. Но вы не тревожьтесь, ничего опасного.

Мы и не тревожились, а как Рома исчез, вовсе про нее забыли. А тут еще милиционерша из детского приемника нам внушила:

– В этом возрасте, как правило, подростки чудят из-за первой любви. Многие даже с собой кончают. Или убегают за романтикой, чтобы прославиться.

Вот мы и искали «первую любовь», всех девочек допрашивали. Только никого не нашли. И милиционерша была в корне не права. Хотя, когда мы к ней снова пришли, о своих безрезультатных поисках доложили, она с умным видом заявила:

– Объект их воздыханий не обязательно за соседней партой сидит. Это может быть, например, какая-нибудь смазливая актриса или певица. Ваш сын музыку любит? Плакаты на стенки клеит?

У Ромы на стенке висела только одна фотография старого седого мужика, который нахально высунул язык. Отец Ромку как-то спросил:

– Что за придурок?

– Это – не придурок, – ответил сын. – Это – Эйнштейн.

Но не в Эйнштейна же Ромка влюбился?

И все-таки та милиционерша подвела нас к разгадке. Потому что Саша после разговора с ней стал комнату сына обследовать и нашел записку на магнитофоне. А я вот не заметила. Всю неделю сидела в комнате сына, тихо стонала, из стороны в сторону раскачивалась, а бумажку, к магнитофону приклеенную, не увидела.

«Мама и папа! Включите и послушайте!» – вот что было там написано.

Саша нажал кнопку, и что-то зашуршало, завозилось, послышался звук телевизора, потом мой голос:

– Ты идешь ужинать? Я двадцать раз буду подогревать?

– Подожди. Сейчас тайм кончится. – (Саша.)

– Некогда мне ждать, у меня еще белье замочено. Ты спать скоро завалишься, а мне стирать! – (Я.)

– Мазила! – (Саша орет.) – Надо было на левый край подавать!

– Чтоб он провалился, твой футбол! – (Я, и тоже на повышенных.) – Два часа у плиты стояла, а ты на диване валялся, хоть бы утюг починил! Не допросишься!

– Отстань! – (Саша.)

– Не ссорьтесь! – (Рома.) – Мама, хочешь, я помогу тебе белье постирать?

– Ты настираешь! – (Я, мерзким базарным тоном.) – Весь в своего батюшку! Или вы идете есть, или ужин полетит в мусорное ведро!

Пауза, снова шум, но уже другой. Звон посуды, очевидно, за ужином.

– Мама, котлеты очень вкусные. – (Рома.)

– Чесноку напихала. – (Саша.) – Мясо, наверное, паршивое. Все экономишь.

– А ты на дорогую вырезку заработал? – (Я.)

– Тебе сколько ни дай, все в кубышку складываешь. – (Саша.)

– Где ты ее видел, мою кубышку? Другая бы давно на моем месте и пальто зимнее новое справила, и десять лет в одних сапогах не ходила. – (Я.)

– Завела пластинку. – (Саша.) – Сахар передай. Опять песок? Сколько раз говорил: я кусковой люблю!

– Сам за кусковым и гоняйся по магазинам! – (Я.)

– Не ругайтесь, пожалуйста! – (Рома.) – Папа, как у тебя прошел день?

– Штатно. Главный технолог в цех заявился. Зеленый стручок, вчера институт окончил, а туда же – учить нас… – (Саша.)

– У тебя все идиоты! – (Я перебиваю.) – Один ты умный. А на умных ездят и премии лишают.

– Когда, интересно, меня премии лишали? – (Саша обиженным голосом.) – Не знаешь, так и молчи!

– Не ссорьтесь! – (Рома.)

– Никто не ссорится, – (Я.) – Просто твоему отцу не хочется правде в глаза смотреть. Он восемьдесят процентов премии получает и рад. Молчит в тряпочку. А другие…

– Чего другие? Какие другие? – (Саша.) – Чья б корова мычала! Сама три копейки зарабатывает, а туда же…

– Ну, пожалуйста! – (Рома.) – Хватит ругаться!

– Кто ругается? – (Я, удивленно.) – Мы просто разговариваем.

– Заткнись, когда взрослые говорят! – (Саша, зло.)

Потом на пленке была тишина, и снова зашуршало. Теперь другие звуки, и опять наша «теплая» беседа. Собираемся на дачу, Саша не хочет тащить на горбу мои пустые банки для консервирования, потому что ими уже весь чердак забит, а я проклинаю его инструменты – ржавую рухлядь, которой место на помойке. Ромочка, знай, твердит: «Не ссорьтесь! Не ругайтесь!»

Дослушали до паузы, мне воздуху не хватило, за горло схватилась, руками мужу показываю – останови! Саша на кнопку нажал.

Это в кино, когда тайно записанную пленку слушают, увлекательно получается, нервы щекочет, а в жизни… Ничего более отвратительного и мерзкого я никогда не переживала. Так гадко, будто теплое вонючее масло ложку за ложкой хлебаешь. Еще секунда – и стошнит.

– Когда это было? – тихо спросил Саша и кивнул на магнитофон.

Я плечами пожала – тоже не помню. Хоть убей, ни футбола, ни котлет с чесноком, ни банок с инструментами – ничего в памяти не застряло. Ромочка часто говорил: «Не ссорьтесь!» Но разве то ссоры настоящие были? Ребенок и не видел, как взаправду скандалят.

– Дослушать надо. – Саша нажал на кнопку.

Более никаких тайных записей, только Ромин голос. Заметно, что волнуется, с остановками говорит:

– Мама и папа! Я вас очень люблю. Вы тоже, наверное, друг друга… во всяком случае, когда-то раньше или сейчас… по-своему любите. Но вы живете!.. Вы же нормально не разговариваете! Только упреками! Только упреками обмениваетесь! Постоянно, по любому поводу! Я так не могу, я задыхаюсь с вами… Мама! Ты никогда папу не похвалишь. Что бы он ни сделал… веранду красивую построил или кафель в ванной положил… а у тебя такое выражение лица… будто вот наконец-то добились от него… и доброго слова он не заслуживает. А ты, папа? Кроме восьмого марта и дня рождения никогда маме цветка не подарил. Из автобуса выходишь, спиной к маме поворачиваешься, руки не подашь. Так разве любят?.. Не то я говорю, я не об этом хотел… Я не могу с вами. Вы все время ссоритесь, зудите друг на друга, упрекаете… Вы по-другому не можете, тошно с вами… Я к бабушке уезжаю… Я всегда хотел с ней жить, с детства… Сколько себя помню, мечтаю к ней уехать… от вас… А сейчас решился, наконец. Вы обо мне не беспокойтесь… (Длинная пауза)… До свидания, мама и папа! Ваш сын Роман.

Первыми нашими чувствами были радость и облегчение. Жив сынок! Он у бабушки! Мы с Сашей в один голос даже простонали от счастья.

А все услышанное уже потом переваривали, в поезде. Молча переваривали. Пленка эта в мозгу отпечаталась, как на камне вырезали. Сутки ехали, и каждый о своем думал, в смысле – об одном и том же. Молчали и думали. Попутчики нас даже спросили: «Вы не на похороны едете?» Типун им на язык!

От вокзала долго добирались, городок разросся, Саша путался в новых улицах, да и старые призабыл. Звоним в квартиру бабушки Оли – никого, закрыто. К соседке позвонили. Открыла старушка симпатичная, мы представились, она тут же закудахтала:

– Ромочкины родители? Ах, какой мальчик! Золото! За бабушкой в больнице ходит и мне молочка, хлебушка в магазине купит. Мы с Ольгой – обе колченогие, полдня до булочной ползем. А Ромочка! То есть и вы, должное отдать, прислали его на помощь. Ольга-то после операции только на костылях полгода будет передвигаться. А как на них по гололеду? Собес не каждую неделю приходит. Ключ от ее квартиры у меня, сейчас принесу. Я, грешница, раньше вас злым словом поминала – бросили мать, носу не кажут. А она оправдывала. Правильно! Такого внука вырастили – загляденье. И вежливый, и участливый, и, прямо сказать, не современный, не то что шпана наша лысая. Я-то его не признала сразу. Так ведь никогда и не видела! Утром звонит в дверь, я, говорит, Рома – бабушки Оли внук. Ну, думаю, наводчики-воры, пронюхали, что человек в больнице. Милицией пригрозила и поганой метлой. А он: можно рюкзачок у вас оставить, и скажите, как больницу найти. Вечером записку от Оли принес. Уж она, сердешная, наверное, рада была! И вас благодарила!

Соседка говорила и говорила, замок открывала, на все лады нахваливала нашего сына, а мы лица прятали. Стыдно!

Потом она ушла, и остались мы одни в убогой квартирке. Мебель старенькая, салфетками кружевными нищета прикрыта. Саша на стул сел и руками за голову схватился. Страдает мужик – больно смотреть. Мне и самой лихо, кошки уж не по сердцу скребут, а по тому, что от сердца осталось. Я подошла к мужу, голову его к себе прижала. Он меня руками обхватил крепко, прямо воет:

– Что же я за сволочь! Мать! Сын! На что жизнь тратил? Ты тоже… меня прости!

– Не убивайся! – плакать не плачу, а слезы ручьями бегут. – Ты ни в чем не виноват. Работал, жилы тянул, а я… От начала до конца во всем виновата. Хотела, чтоб лучше было, а теперь посмотреть – и мать, и жена, и невестка я никчемная…

Рыдали мы на пару, обнявшись, так по покойнику не плачут, а мы по себе – по здоровым и сильным.

Потом как бы и стыдно немножко было, но легче на душе стало – точно. Я Саше предложила порядок и чистоту в доме навести. Бабушке Оле сил хватало только в центре прибрать, до углов да окон руки не доходили. В больницу нам почему-то боязно идти было. Сходили в магазин, купили продуктов и моющих средств. Шесть часов квартиру драили. Саша прежде за тряпку никогда не брался, а тут добросовестно трудился, по моей подсказке, конечно. Во дворе веревки натянули, чтобы постиранные шторы, покрывала да бельишко высушить. Наверное, со всех окон народ смотрел, когда Саша с тазиками бегал и прищепками белье закреплял.

Рома пришел вечером. Таким он мне взрослым и красивым показался! Сердце, до чернослива сморщенное, оживать и силой наполняться стало. И еще законной гордостью!

Ужин у меня был готов, а также бульон куриный, паровые котлеты – бабушке завтра в больницу. Сын увидел нас – обрадовался, расцеловал. Он-то думал, мы сразу его запись обнаружим, не догадывался, что мы неделю на том свете прожили. Мы не объясняли. Ужинаем, Ромка про город, про бабушку рассказывает. А я возьми и спроси:

– Где твоя куртка кожаная? И джинсы фирменные, свитер голубой? А часы? Потерял?

Я весь дом перевернула. Сын в какие-то лохмотья одет, а эти вещи – ценные, на дни рождения даренные.

Ромка вилку отложил, тарелку рассматривает, потом глаза поднимает и говорит:

– Продал. На толкучке. Потому что не было денег. А бабушке нужны фрукты. Я денег у вас не брал. Добирался сюда на электричках, двое суток.

И тут вдруг Саша по столу кулаком как треснет! Тарелки подпрыгнули, стаканы упали, мы с Ромкой даже пригнулись от страха.

– Так! – заревел муж не своим голосом. – Хватит!

Мы думаем, что он дальше что-то важное скажет, но Саша, похоже, сам растерялся и молчит с выпученными глазами. Я не выдержала и выступила:

– Сынок! Мы многое передумали. Мы теперь будем жить совсем по-другому.

– От бабушки не уеду! – решительно заявляет Ромка. – Я уже в здешней школе был, меня примут. Только нужные документы вышлите. И еще… еще денег… но, если не дадите, я вечером устроюсь работать. Потому что бабушкиной пенсии нам не хватит. Ей сейчас нужны лекарства…

– Заткнись! – Саша пришел в себя. Рявкнул, а потом сбавил пыл и заговорил почти ласково: – Сынок, ты из меня придурка не делай. Мы с матерью пережили и передумали, не сомневайся. Ты во многом был прав. Но не прав!

Тут я сильно занервничала, потому что Саша по природе не краснобай и речей длинных не любитель. Напортит, не донесет до сына, что мы перечувствовали. Но Саша хорошо, главное, твердо сказал:

– Ты, Ромка, в силу возраста, многое не понимаешь. Я свою жену, твою маму, это… люблю как… как надо. Жизнь отдам в целом и по частям. Она тоже… надеюсь, то есть уверен… Дальше. Забираем бабушку к нам, все едем домой и… И живем, как люди. Ясно?

Ромка кивнул, схватился за вилку и стал быстро есть. Оголодал мой сыночек! Он в тот вечер сметал все с тарелок, как из тюрьмы вернувшийся.


Сказать, что дальше наша жизнь покатилась радостно и безоблачно, было бы неправдой. Бабушка Оля, которую мы привезли к себе, – не такая уж ласковая и безропотная старушка. Она двадцать лет прожила одна, и заморочки имеет, прости господи! Больше всех Ромке достается, ведь он с ней в одной комнате живет. Да что жаловаться, неизвестно, какими сами будем перед концом.

На нас с Сашей, конечно, Ромин побег и та пленка влияние большое оказали. Сначала даже разговаривать толком друг с другом не могли. Хотя ночью, по семейно-любовному все здорово улучшилось. На каждом слове заикаемся, каждое предложение на свет рассматриваем – а не упрекаю ли я своего дорогого, не сволочусь ли? И ведь трудно поначалу было! Всю жизнь по-простому говорили, как воду лили, а тут требовалось культурно объясняться, непривычные слова употреблять. Но когда привыкли, самим понравилось. И зауважали мы друг друга. Казалось бы – столько лет вместе, какие могут быть открытия? Да вот и есть!