— И какие же это условия?

— Поверьте, вам лучше не знать. У нас давняя тяжба с господином Гречманом, и лишних людей в эту тяжбу втягивать — дело неблагородное.

— Когда мне ехать в участок?

— Прямо сейчас. Кабинет закроете снаружи на ключ, а я останусь здесь и буду ждать вашего возвращения. В качестве заложника. — Николай Иванович усмехнулся и принялся снимать пальто. — Разрешите мне вашими папиросами угоститься?

— Конечно, конечно. Может, чаю?

— Лучше водки. Но выпьем мы, Сергей Ипполитович, чуть позже. Обязательно выпьем! Удачи вам. С богом.

— И вам того же.

Негромко стукнула дверь, звякнул ключ, вставляемый в нутро замка, сухо щелкнул сам замок.

Николай Иванович подошел к окну, проследил, как Сергей Ипполитович уселся в кошевку и отъехал, после этого он зачем-то открыл и закрыл форточку и затем плотно задернул шторы, оставив лишь узкую щель сбоку, посмотрел на часы и открыл коробку с папиросами — все это он делал размеренно и неторопливо, оставаясь внешнее абсолютно спокойным. Только глаза тревожно поблескивали. Закурив, вытащил из угла палку, которую ему вручил Кузьма, развязал веревку, размотал тряпку, и в руках у него оказалась винтовка. Николай Иванович достал из кармана обойму и клацнул затвором, загоняя патрон в патронник.

7

Гречман, наваливаясь грудью на стол, будто хотел проломить его, исподлобья угрюмо смотрел на Чукеева, и тот под недобрым взглядом начальника все ниже опускал голову. Докладывать ему было нечего: всю ночь, до самого утра, слушал он звуки горячих поцелуев, разную любовную чепуху и прочую дребедень, а по делу, ради которого и затеяно было это сидение в соседней камере, — ни единого слова.

— Значит, так, слушай сюда. — Гречман, не шевелясь, исподлобья продолжал смотреть на Чукеева, и шея его под тугим воротником мундира наливалась багровой краской — первый признак, что вот-вот последует удар кулака по столешнице, крик и брань. Но в этот раз Гречман почему-то сдержался, сглотнул слюну и продолжил: — Конокрада с девкой — в разные камеры. Будем по отдельности допрашивать. С пристрастием…

И сильная короткопалая ладонь увесисто шлепнула по столешнице.

Чукеев круто развернулся, чтобы бежать и исполнять приказание, но дверь в кабинет в этот момент открылась, и краснощекий Балабанов несмело просунул голову:

— Там… это… Шалагин снова… Я, как велено, говорю ему, а он бумагу… Передай, говорит, иначе начальник голову тебе оторвет… Вот, бумага…

Балабанов боязливо вышагнул из дверного проема, положил на стол полицмейстеру лист бумаги, аккуратно скрученный в трубочку. Гречман развернул, долго смотрел, вчитываясь, и шея у него багровела все сильнее; казалось, ткни сейчас пальцем — и цевкой брызнет кровь. Дочитал до конца, медленно скрутил лист в трубочку и приказал:

— Зови Шалагина. А ты, Чукеев, делай, как я сказал, — в разные камеры их. Но пока не трогай.

Оставшись один, Гречман еще круче навалился на столешницу грудью и замер, уперев тяжелый взгляд в дверь. В этот момент он удивительно напоминал разъяренного быка, который роет копытом землю перед броском на свою жертву.

Но Шалагин, войдя в кабинет полицмейстера, не был похож на беззащитную жертву. Даже наоборот. Бледный и решительный, он плотно прихлопнул за собой дверь, без приглашения сел на стул перед полицмейстером и сразу заговорил — жестко, отрывисто:

— Если вы, господин Гречман, хотите получить бумаги акцизного чиновника Бархатова, вы обязаны выпустить на свободу мою дочь, конокрада и девицу Анну Ворожейкину. Условия, на которых вы это сделаете, здесь названы.

Из внутреннего кармана пальто он достал конверт, положил его на стол и пришлепнул ладонью, как недавно сделал Николай Иванович.

— Это что — ультиматум? — не прикасаясь к конверту, грозно спросил Гречман.

— Можете расценивать, как вам угодно, — холодно отозвался Шалагин, — но в любом случае ответ вы должны дать прямо сейчас. Прошу вас, ознакомьтесь.

И он подвинул конверт по зеленому сукну столешницы, прямо всунул его в руки Гречману. Тот помедлил, разглядывая конверт, затем решительно разорвал его, выдернул лист бумаги…

Прежний, теперь уже знакомый каллиграфический почерк извещал полицмейстера:


«Милостивый государь, г-н Гречман!

С сердечным прискорбием спешу Вас обрадовать: веревка, в которой непременно должно болтаться Ваше бренное тело, остается пока невостребованной. Я Вам предлагаю благородный размен: Вы отпускаете на волю трех неповинных людей, а взамен получаете бумаги господина Бархатова и мое исчезновение из города. Согласитесь, размен для Вас очень и очень выгодный. Если же Вы надумаете отказать мне, чего я не советую делать, бумаги будут переданы одному влиятельному лицу, которое скоро прибудет в Ново-Николаевск с ревизией.

Теперь мои условия: как только все три человека будут выпущены из участка и посажены в подводу, принадлежащую господину Шалагину, так Вы сразу же получаете бумаги Бархатова, а я, в свою очередь, бесследно исчезаю из города и лишаю себя удовольствия портить вам жизнь. У вас появляется небольшая передышка, которой вполне хватит, чтобы без шума покинуть свой пост и таким образом избежать виселицы».

Подписи под этим посланием, как всегда, не было.


Гречман аккуратно, по сгибу, сложил лист, отодвинул его в сторону, поднял голову и долго смотрел на Шалагина, будто лицезрел его первый раз в жизни. Тот выжидательно молчал.

— Значит, господин владелец мельницы, — раздумчиво заговорил Гречман, продолжая в упор смотреть на Шалагина, — значит, получается, что с уголовным элементом связались… Похвально, весьма похвально. А если я сейчас возьму да и арестую красу и гордость мукомольного дела? А? Что на это сказать изволите?

— Соизволяю — жду ответа. И не надо меня пугать арестом. Лучше подумайте о бумагах несчастного Бархатова.

— Несчастного? Не-е-т, господин Шалагин, ошибаетесь. Бархатов — самый счастливый человек на свете, потому как помер. Вот если бы он живой остался да ко мне в руки попал — тогда бы и приключилось несчастье. Ладно, к делу. Принимаю я ваши условия. Только договор на берегу — пока бумаги не получу, все сидельцы будут под моей охраной. Если вздумаете обмануть, я их быстро обратно законопачу. А теперь выйди на крыльцо и жди меня.

Шалагин вышел. Гречман посидел, поматывая головой, словно после крепкого удара, затем поднялся из-за стола и двинулся за ним следом, пинком отворив двери.

Вскоре перед полицейским участком образовалась следующая картина: в санях, на облучке которых восседал Филипыч, лежал Вася-Конь, в ногах у него сидела Анна, в изголовье — Тонечка, сам Шалагин нервно кружил возле саней и озабоченно озирался. Неподалеку, широко расставив ноги, стоял Гречман, за ним неотлучной тенью маячил Чукеев, а дальше — шестеро конных стражников, угрюмых и настороженных.

— Все запомнил? — не оборачиваясь, спросил Гречман.

— Так точно, — незамедлительно отозвался Чукеев и вытянулся, подбирая живот.

— Смотри у меня. Если что — башку оторву.

Мимо бежала орава ребятишек. Кричали, толкались, оглашая улицу пронзительно громкими голосами. Вдруг один из них, конопатый парнишка с зеленой соплей под носом, оставил товарищей и подскочил к Гречману, шмыгнул, загоняя подстывшую зелень в широкую ноздрю, и протянул картонную папку:

— Дяденька, это тебе велели передать.

Гречман, принимая одной рукой папку, другой цепко ухватил парнишку за плечо:

— Кто велел?

— Дядька какой-то, — бойко отвечал парнишка, — дал нам денюжков на пряники, вот мы теперь в лавку и бегим.

— А он, дядька этот, где?

— Да черт его знает! На извозчике укатил. Ты меня отпусти, мне в лавку надо, вон как все ждут!

Гречман только крякнул, оценив изобретательность своего врага, — чисто сработано. Какой спрос с парнишки?

— Ладно, беги. — Он отпустил маленького гонца и раскрыл папку. Сразу увидел, что лежат в ней бархатовские бумаги, а поверх — маленький листок со знакомым почерком:

«Здесь — ровно половина. За второй половиной нужно подъехать к конторе г-на Шалагина и встать возле кучи снега, которая у крыльца. Никакой охраны на площади перед конторой быть не должно. Шалагинская подвода отъезжает, вы получаете оставшиеся бумаги. И мы расстаемся. Навсегда.

P.S. И не вздумайте нарушить эти условия. Поверьте, я все предусмотрел».

Гречман сунул папку за отворот шинели, тяжело качнулся с носков на пятки, так, что под каблуками жалобно пискнул снег, и медленно пошел к подводе, на облучке которой его ожидал Степан Курдюмов. Уселся, плотнее нахлобучил на лоб форменную шапку, затем позвал Чукеева и отрывисто приказал:

— Там куча снега, у шалагинской конторы, я один подойду. Вы все останетесь в переулке. Как только махну рукой — сразу ко мне. А этих, — кивнул в сторону шалагинской подводы, — сразу вяжите. И смотрите еще одного — должен быть где-то поблизости. В оба глаза смотрите. Ладно, трогайте…

И расстегнул кобуру, засунув кожаный клапан за ремень.

Застоявшиеся кони взяли с места бойкой рысью.

Небольшая площадь перед шалагинской конторой и мельницей была пуста — ни одного человека не маячило. Снег, откиданный от крыльца, высился небольшой кучей, заостренной на конус. К этой куче и подошел Гречман. В стороне от него медленно двигалась шалагинская подвода, следом за которой, запинаясь на ровном месте, нервно вышагивал Сергей Ипполитович, стараясь не смотреть на свою дочь. Не мог смотреть. Неловко изогнувшись, его Тонечка придерживала двумя руками голову конокрада, оберегая от тряски на ухабах. Придерживала с такой любовью и лаской, что сердце Сергея Ипполитовича заходилось от ярости. Если бы он слышал еще шепот дочери! «Все хорошо будет, — почти неслышно, одними губами, шептала Тонечка, — я знаю — все будет хорошо. Вызовем доктора, он тебя вылечит… мы вместе, мы теперь обязательно вместе…» Вася-Конь молчал, слушая ее, морщился от боли, а на лице у него мелким бисером густо поблескивал пот. Анна, ничего не понимая, таращила на них глаза и от удивления даже забыла закрыть рот.

Гречман, стоя у снежной кучи, оглянулся на подводу и не увидел, откуда под ноги ему прилетела точно такая же картонная папка, какую недавно он получил от парнишки. Только услышал глухой шлепок и резко дернулся от неожиданности, даже руку потянул к обнаженному револьверу, но вовремя остановил себя. Нагнулся, поднял папку, раздернул матерчатые завязки — точно, вторая половина бархатовских бумаг. И снова — записка: «Оставайтесь на месте. Не делайте никаких движений до тех пор, пока я не подам знак. Посмотрите на окно, где открыта форточка. Все поняли?» Гречман поднял взгляд и понял: форточка узкого длинного окна, украшенного резными наличниками, была настежь открыта, и в ее узком проеме четко виднелся темный ствол винтовки. Промахнуться с каких-то пятнадцати-двадцати шагов — это лишь в том случае, когда стрелок не желает попасть в цель.

«Сволочь! Кусок дерьма!» — молча костерил своего врага Гречман, прекрасно понимая, что махнуть рукой и подать знак Чукееву он просто-напросто не успеет. А если попытается это сделать — получит пулю. Не поворачивая головы, скосил взгляд: шалагинская подвода уже миновала небольшую площадь перед конторой и въезжала в переулок. Выдернуть револьвер, выстрелить и упасть за снежную кучу? Нет, не успеть…

И Гречман продолжал стоять, сжимая в руке картонную папку с остатками бархатовских бумаг.

Чукеев в это время топтался в истоке узкого переулка на другой стороне площади, видел, что шалагинская подвода удаляется все быстрее, и никак не мог дождаться знака, который должен был подать Гречман. Нарушить же приказ своего начальника и рвануться вдогонку за шалагинской подводой он не решался. Продолжал ждать, переминаясь с ноги на ногу, то стягивая с правой руки перчатку, то снова натягивая ее. Вот уже шалагинская подвода исчезла из пределов видимости, а Гречман все продолжал неподвижно маячить серым столбом возле кучи снега.

В это самое время, неизвестно откуда, словно из-под земли вылупилась, возникла на краю площади Зеленая Варвара. Тяжело опираясь на свою палку, она медленно, загребая ногами притоптанный снег, подошла к переулку и остановилась — как раз напротив Чукеева и стражников. Двумя руками уцепилась за палку, опустила вниз голову, повязанную старым зеленым платком, и замерла, будто ее придавила тяжелая дума.

Такой расклад уже ни в какие ворота не лез!

— Старая карга! Откуда тебя черти притащили?! — пробормотал Чукеев и в очередной раз сдернул с руки перчатку, бросил ее себе под ноги, закричал: — Пошла прочь! Какого хрена тут растележилась?

Зеленая Варвара даже головы не подняла, стояла, словно окаменелая.