И все вроде шло хорошо, в том смысле, что я, сверяясь с памяткой выдавливала из блистеров лекарства на столешницу, рядом со стаканом с водой, но…

Скрип отодвигаемого им кресла. Пальцы чуть ошиблись, когда вскрывали конвалюту с ноотропом. Ошиблись сильнее, когда отвинчивала пластиковую крышку баночки витаминов, потому что чувствовала, как он приближается со спины.

Именно чувствовала, потому что за шумом крови в голове не могла уловить звука его шагов. Собирала горсть таблеток со столешницы в ладонь, чувствуя, как он рядом. Прямо за спиной. Ощущала низкочастотную, забивающую рецепторы вибрацию пространства между моей спиной и его грудью. И задержала дыхание, когда его длинные пальцы тронули мою кисть, накрывая ее, фиксируя у столешницы, удерживая от приема лекарств.

Я была протравлена ударом нейролептика и препарата купировающего его, я провалялась в несознанке несколько часов. Я очнулась в незнакомой квартире с человеком, изучившим мою биографию и способным в любую секунду стереть в порошок, если я не отыграю… если не буду при своем повернутом уме, стоять на своем, не упуская из виду, что от моей позиции зависят люди. Судьбы, блять. А я стояла и пялилась на пальцы, накрывшие уже мою ладонь. Смотрела на это, чувствуя тепло его кожи и ничего не делала, хотя, сделано уже всего столько, что вот такая линия поведения — это не просто тупо… это такой позор, что…

Стряхнула его руку, ощущая зуд в местах прикосновения, я почти поняла, как сейчас повести себя в соответствии с правилами диагноза так, чтобы он отодвинулся, чтобы исчезло это звенящее напряжением ощущение, когда он так близко, прямо за мной и стоит чуть отклониться спиной назад…

Мысль испугала. Кирилл прав, смелости больше разума, но ведь и дотоле страх был знаком. Бояться это нормально. При таких замутах особенно. Ненормально вот это — допустить подобную мысль отклониться плечом на его грудь, когда бурлит все напряжением, когда вспарывает им же, когда понятно, что он потенциальный палач. И не только мой.

— Обожди, Андрюш, — едва-едва слышный шепот позади и передо мной на столешницу ложится чистый лист формата А4 и перьевая ручка поверх. — Напиши мои фамилия-имя-отчество.

Мое движение к рассыпанным по столешнице медикаментам, его краткий перехват и на мгновение переплетение его пальцев с моими холодными, от которых он тут же отстранил руку, ровно потребовав:

— Анохин Константин Юрьевич. Напиши эти три слова, Женя.

Тахикардия, дыхание тоже ускорено, но я его контролировала, не контролируя только то, что сейчас происходило вокруг меня. Казалось, воздух должен рябить от напряжения, стягивающего органы внутри. Стремясь избавиться от этого, прекратить, быстро ручку в немеющие пальцы и из-под моей руки его имя в углу листа. Резко, в большинстве своем неразборчиво из-за привычно сильного наклона и выраженной угловатости букв. Это основная причина почему мои конспекты никогда не просили в институте, ибо хрен разберешь, что написано.

Отложила ручку, чувствуя, как разливается тяжесть в воздухе. Я сделала, что он хотел, но он не отодвинулся. Он все еще близко, очень близко ко мне..

Паника расцветала буйным цветом, а инстинкт самосохранения требовал не шевелиться. Костя, подхватив ручку, вывел свое имя под моей строчкой. Мой взгляд за написанными словами и мысли парализовало.

Так же скошено, так же резко и с нажимом. Разница была лишь в величине букв. У него крупнее и все буквы в словах связаны между собой, когда у меня были отдельно стоящие, но сходство почерка было явным. Отчетливым. То, что это именно сходство почерка, а не его попытка закосить под мой, было понятно сразу, ибо он писал быстро, не примериваясь, движения автоматические. Перевернул лист — ксерокопия моего заявления заведующему с просьбой отпустить меня в лечебный отпуск на выходные.

Снова повернул лист и, взяв ручку, выводил ровно то же самое и тем же почерком: «заведующему третьего отделения С.Т Шишкову». Моим почерком, измененным, но таким узнаваемым в стилистике и там не было цепляющей глаз неестественности. Вот такой, которая случается, когда человек пытается скопировать чужую руку и у него прорываются свои собственные доведенные до автоматизма движения, что и делают провальными попытки скопировать идентично.

Нет, это была не копирка, а именно сходство. Пугающее, мать его, сходство почерка.

Я оцепенело смотрела на выведенные им строки, смотрела на лист на барной стойке, смотрела на перьевую ручку на бумаге и опустившиеся рядом с ней пальцы. Чувствовала его за своей спиной, чувствовала, как утопаю в смятении и в том, что вязкими волнами сейчас расходилось от него.

— Это невозможно, — хрипло шепнула пересохшими едва не царапающими друг друга губами.

— Пиздец, как солидарен уже четыре часа и сорок восемь минут пока ты спала, — усмешка в распадающемся едва-едва слышном шепоте, тронувшим горячим дыханием прядь у правого уха. Движение его пальцев переворачивающих на пару мгновений страницу с моим заявлением, — однако… ты пишешь моим почерком.

— Это ты моим, — необдуманно, возмущенно, протестующее, ибо беспочвенное обвинение и он рывком за плечо повернул меня к себе. Вжавшуюся спиной в равнодушную перекладину столешницы, пытаясь отодвинуться от того, что переливами в медовых глазах, обладатель которых положил руки по обе стороны от меня на столешницу, чуть склоняя голову и пристальнее вглядываясь в мое лицо. В глаза. Парализующий миг, потому что снова непонятно как реагировать на то, что изнутри прет, и встречает ровно то же самое. Все в сплетении, когда глаза в глаза, у обоих вопросы, недопонимания, подозрения и… смятение. У него стерто, полное самообладание, но чувствуется.

Это кратким отчаянием в задержке моего выдоха. Это тенью рассеянности в янтарном мерцании глаз, не понимающих где оно, то, что нужно ударом топора с плеча… не понимающего, потому что он явно изучает врагов для их социальной сортировки и выведения стратегии поведения, а на мне, видимо, произошел сбой и в его глазах тысячи доводов логики, но… нет. Смотрит на меня прямо, открыто, не скрываясь. Смотрит на то, как у меня все нарастает хаос внутри, как сильнее спиной в перекладину, как слезы страха и непонимания из глаз и ведет уголком губ. Без намека на улыбку, сарказм, агрессию. Мимика человека, который хочет прекратить все, но осознает, что любое движение спровоцирует апокалипсис. Отводит взгляд, но не убирая руки и все вдруг ощущается мягче, будто воздух разряжается, будто легче в легкие и ощущение словно за кольцом этих рук мир со своими законами, но вот здесь правила совершенно иные. Негласные, неписанные, но интуитивно ощущаемые и невероятно понятные. И это до разрыва в венах потому что не знаешь, как объяснить себе подобные ощущения и тем более не знаешь как взять это, прошивающее до молекул, под контроль.

Он чуть подался вперед корпусом, все так же глядя в сторону. Испугано попыталась отступить назад, ощущая, как будто сминает это пробное наступление, и он остановился.

Медленно перевел взгляд на меня, не убирая рук, предплечьями упирающихся в столешницу, и, вроде можно поднырнуть и отпрянуть, можно иметь десятки вариантов отступлений, если не смотреть в светло-карие глаза, мерцающие золотыми бликами, дающими гарант, что на каждое глупое, примитивное движение сейчас последует деклайн, потому что он тоже как и я, не понимает что происходит, но в отличии от меня еще пытается понять, осознать, как воспринять, как совладать с тем, что бушует разносом внутри, проявляясь влагой по моим похолодевшим щекам. Он видел, что я его боюсь, но вовсе не собирался и, самое поганое, действительно опасался ухудшить положение. Потому не трогал, не сокращал расстояние. Не отпускал. И от этого страх только сильнее, потому что это неизведанное… вот такая линия поведения, когда человек, имеющий возможности опасается ухудшить положение вещей…

Я вообще перестала что-либо понимать глядя на мужчину перед собой, который обязан сейчас действовать согласно сценарию: он вывел кто я и что я могу, он понимает для чего нужен был диагноз и он ни капли в него не верит, а в сопоставлении с фактами наших с ним встреч и его обстоятельств, он не должен сейчас стоять вот так, контролируя взглядом все нарастающий ужас внутри меня, успокаивая его мерным свечением спокойствия в своих глазах. Не должен. Он цепной пес и он выяви баг, сейчас время роковухи, блять!.. А насилия и агрессии нет и даже не чувствуется.

И хотелось умолять его об этом. Самое страшное в жизни, когда понимаешь, что хочется насилия и агрессии, потому что знаешь, как с этим справиться, понимаешь, какие варианты действий есть, чтобы клыки визави не сомкнулись на шее. Осознаешь, как можно выстроить стратегию поведения, чтобы не случилось худшего и чтобы в перспективе появилась возможность взять контроль над ситуацией. Ты знаешь, что с этим делать. Хотелось об этом умолять, потому что тогда не будет места все увереннее набирающему силу страху, не будет места вопросам: что происходит и как сейчас реагировать и поступить, но вот с этим… с разумом, способным думать и за себя и за меня, вопреки урезающим возможность мыслить обстоятельствам, я совершенно не знала, как справляться. Терялась. Забывалась. Пугалась еще сильнее. А он не делал ничего. Не касался. Но держал. По-особому как-то, без тактильных контактов, без слов, просто глядя в глаза и внутреннее сражение идет на убыль, нутро озирается в поисках врагов, не находит их, истерит еще сильнее, но паника неизменно идет на убыль…

— Пусти, — сквозь зубы потребовала я, исподлобья глядя на него, в глаза, где высветился краткий, но выраженный протест. По его губам мимолетно расслабленная улыбка и отстранил одну руку от стойки, освобождая проход в сторону проема.

Отвела взгляд, собирая разнос внутри и усилием заставляя себя успокоиться. Мои шаги на выход не быстрые и не медленные, твердые, несмотря на легкий мандраж в коленях. И взгляд зацепил стопку бумаг на краю стола. Истории болезни, но не моей. Я застыла, в абсолютном неверии читая имя пациента на верхней истории. Шестаков Михаил Дмитриевич. Мой брат…

Дыхание перехватило от мощи взрыва внутри.

Повернулась. Он, облокотившись спиной о стойку и заложив ладони в карманы брюк, смотрел на мои щиколотки, немного склонив голову. Медленно и неторопливо перевел взгляд мне в лицо, потом посмотрел на историю Мишки. Хмыкнул. Звук тихий, без эмоций.

— Для кого-то семья — сила, — тихо прицокнул языком, снова переводя взгляд на меня, — для кого-то слабость.

— И рычаг давления? — голос глух, с неожиданной хрипотцой.

— Бывает и такое, — кивнул, приподняв уголок губ.

Знала, что потерпела полное поражение, на секунду не справившись с лицом, перекосившимся от ярости.

— Таблетки не выпила, — голос еще глух, еще под бременем неукротимой злости, когда я, улыбнувшись, направилась к нему, расслабленно стоящим у барной стойки. — Голоса эти… — покачала головой, останавливаясь почти вплотную и через его локоть, не глядя, собирая таблетки. Не отпуская взглядом плавленое золото глаз и вспоминая другие глаза, наведшие ассоциации с ртутью. Они с Котом похожи, пусть по стилю разговора, внешне и по манере держать себя сильно различаются. Сейчас я чувствовала, что по энергетике они очень схожи, несмотря на разность подачи. Придушить хочется обоих, вот в чем похожи. С ноги башку пробить и погарцевать на вытекающем содержимом. — Пугающие вещи иногда говорят голоса эти… — Закинула горсть в рот, поднеся к губам стакан воды, глядя в спокойно улыбающиеся глаза с переливами чего-то такого, от которого ярость, взятая под контроль разума, едва не сбрасывает этот самый контроль, загораясь все сильнее, — например, страшно сознаться, но иногда велят причинять вред, — большой глоток воды и не мешающие и здоровому человеку таблетки, чуть царапнув пищевод, ухнули в желудок. — И похер им, голосам этим, что сделать это сложно, что это неправильно, а иногда и вовсе кажется невозможным. Ключевое слово здесь — кажется. — Стакан с громким стуком на столешницу у его расслабленного локтя, — хочешь — не хочешь, а сделаешь. Надиктуют порядок действий, я уверена. — Не отпуская стакан, повела кистью, кратко, но твердо нажав на его локоть, — а то ведь плохо будет.

Негромко рассмеялся, с эхом удержанного удовольствия глядя на меня, в печали кивающую головой, не отводя взгляда от его глаз, чтобы почитал все, чтобы видел, что и какой силы ревет внутри, чтобы знал…

— Скажи «р-р-р», Андрюш, — снова тихий смех, и это «р-р-р» низкое, гортанное, ближе к утробному мурлыканью. Одновременно с этим чуть качнулся вперед, ко мне, прикусывая губу, и в глазах такое выражение…

Оно тараном откровенной эротики, ибо не скрывал, что его завело и это ему нравится. И если прежде я снова и уже почти привычно бы отступила, то сейчас стояла не шелохнувшись, грустно вздохнув и чуть приподняв бровь. Он остановился, прикрывая глаза. Мучительно пытаясь не рассмеяться.