Александр Дюма - Консьянс блаженный

Но через четверть часа всё разъяснилось.

Мартино возвратился, и лицо его сияло радостью.

— Пойдем, — сказал он, — дело улажено, и завтра мы увидим нашего друга Консьянса.

— Каким образом? — обрадованно спросила Мариетта.

— О, это очень просто, — отозвался Мартино. — Я нашел славного малого, моего старого знакомого, возницу из Шавиньона. Он приехал продавать свои овощи на суасонском рынке и возвращается порожняком. Он бросит в повозку две-три охапки соломы, чтобы было на чем сидеть, и возьмет вас с собой. В три часа вы будете в Шавиньоне. Вы прекрасно отдохнете в хорошей постели, которую приготовит вам его жена, а завтра на заре, свежая и бодрая, вы отправитесь в путь. Это означает, что из пятнадцати льё вам придется пройти пешком не более четырех-пяти.

— Ах, господин Мартино, тысяча благодарностей! — сказала Мариетта со слезами на глазах.

— Да не за что, — отозвался возница, щелкнув пальцами. — Честное слово, если бы Бог не выказывал милосердия к хорошим людям, то зачем он нужен?

— И когда мы отправляемся? — спросила Мариетта.

— Пойдем, — сказал Мартино.

Они вышли, а впереди них побежал Бернар: подкрепившись и отдохнув, он был явно не прочь пуститься в странствие.

Приятель Мартино оказался добродушным толстяком, продававшим летом артишоки, а зимой — капусту и морковь.

Он встретил Мариетту уже посвященным в курс дела и потому торопился поскорее добраться домой, чтобы юной девушке не пришлось проделать пешком лишних четыре-пять льё.

Мартино и зеленщик обменялись несколькими словами. Затем зеленщик, чей округлый живот и пухлые щеки дали повод называть его Толстым Шарлем, без церемоний пригласил Мариетту сесть поскорей в его тележку, так как, пояснил он, его ждала жена по имени Жавотта, а он не заставил бы Жавотту томиться ожиданием даже ради самой прекрасной на свете девушки.

Упрашивать Мариетту не пришлось. Она протянула г-ну Мартино руку и легко села в повозку, а Бернар, встав на задние лапы, заглянул сквозь ее решетчатую стенку, словно хотел убедиться, хорошо ли устроилась его хозяйка.

Видно, проверка его удовлетворила, так как он снова стал на все четыре лапы и принялся радостно повизгивать.

— Эге, — сказал толстяк, — да у вас такой спутник, что его не удержишь, если кому-то вздумается повысить на вас голос!

— Да кто бы стал оскорблять такую бедную девушку, как я, господин Шарль?

— Не скажите, — глядя на нее, возразил возница, — не очень-то доверяйтесь людям вечером на большой дороге, где полно негодяев из разных краев.

— Так вы думаете, нам есть чего опасаться, господин Шарль?

— О нет; впрочем, мы прибудем засветло. Однако, повторяю, вечером, ночью или утром, особенно перед рассветом, я бы держался настороже.

— Но ведь у меня, — заметила Мариетта, — есть пропуск на трех языках, выданный русским генералом, квартирующим в Виллер-Котре у господина инспектора.

— Вот как! — засмеялся Толстый Шарль. — Пропуск — это для тех, кто умеет читать, а как быть с тем, кто читать не умеет?

— Вы правы, — согласилась Мариетта. — По правде говоря, вы меня напугали, господин Шарль.

— Да что вы, я пошутил, — успокоил ее Толстый Шарль. — Всё, до встречи, Мартино! Спасибо, благодаря тебе я оказался в приятной компании… Вам удобно, прелестное дитя?

— Да, господин Шарль.

— Вот и хорошо! Н-но, Блюхер, пошел!

Таким именем — Блюхер — окрестил коня его хозяин.

В этом целиком и полностью выразился его политический символ веры, своего рода демонстрация протеста против недавно совершившихся событий.

Слова «Н-но, Блюхер!» сопровождались двумя ударами кнута, нанесенными по бокам коня с такой силой, какую исполненный патриотизма коренастый толстяк мог бы адресовать настоящему Блюхеру, окажись он с прусским генералом наедине в каком-нибудь укромном месте, где свидетелями его избиения были бы только леса, поля и облака.

На выезде из города Толстый Шарль столкнулся с теми же препятствиями, что и Мартино при въезде в Суасон. Но он извлек из своего бумажника чуть пожелтевший документ, где были начертаны несколько строк и поставлена печать, что давало возможность устранять все препятствия; таким образом, уже через десяток минут после отъезда из «Красного шара», когда на кафедральном соборе отзвонили час дня, Мариетта оказалась по другую сторону Суасона и повозка их катилась с такой скоростью, какая делала честь ногам Блюхера и вместе с тем любви Толстого Шарля к своей Жавотте.

Всю дорогу Толстый Шарль только о том и говорил с Мариеттой, что о своем супружеском счастье.

Еще до Груи, что в трех четвертях льё от Суасона, Мариетта узнала, что он женился на Жавотте два года тому назад, что у них родилось два мальчика и девочка, а это доказывало, что времени он даром не терял.

По сути дела, Мариетта не очень-то понимала, каким это образом за два года можно родить троих детей, но девический инстинкт подсказывал ей, что лучше не вдаваться в расспросы на эту тему.

Мариетта узнала, что Жавотта была небольшого роста пухленькой ревнивой блондинкой, что она драчлива и, будучи не в духе, поколачивала муженька, точно так же, как хозяин в минуты веселости хлестал кнутом по спине Блюхера.

В полульё от Шавиньона Толстый Шарль уже старался помочь Мариетте различить крышу его дома и дымок над ней среди множества деревенских дымков и крыш.

Девушка охотно слушала эти разъяснения, но думала о своем — о том, что Шавиньон отделяют от Лана всего лишь четыре льё и что в один и тот же день, не утомившись и не потратив ни одного су, она проедет больше двенадцати льё, то есть почти два перегона.

Девушка говорила самой себе: подобно тому, как Блюхер, разделяя нетерпение своего хозяина, прошел нужный путь менее чем за два часа, быть может, и она в этот же день пройдет два-три льё, с тем чтобы на следующий день к семи или восьми утра добраться до Лана.

Надо сказать, эта мысль глубоко засела в ее уме и полностью овладела девушкой в ту минуту, когда Толстый Шарль целым концертом, исполненным ударами кнута, объявил о своем прибытии и остановил Блюхера у дверей своего дома.

Услышав удары кнута, на порог вышла Жавотта, держа на руках крошечного мальчугана, в то время как другой уцепился за подол ее юбки. Третья же малышка спала в своей колыбели.

Из всех характеристик Жавотты, данных ее супругом по дороге домой, прежде всего подтвердилась ревность, несомненная для любого постороннего наблюдателя.

— Ух-ты, ух-ты! — воскликнула она, увидев Мариетту. — Где же это мы выудили такую молоденькую, скажите, пожалуйста?

Столь любезной встречи Мариетта не ожидала, и краска смущения залила ее щеки; но толстяк незаметно толкнул ее коленом и подмигнул, чтобы она не обращала внимания:

— Где выудили? Сейчас вам скажут это в двух словах прямо в глаза, госпожа Жавотта; дайте мне только слезть с облучка и поцеловать вас!

— Ах, поцеловать меня! — смягчилась Жавотта. — Это мы еще успеем, черт подери!

— Э, нет! — возразил Толстый Шарль. — Откладывать не будем!

Он прыгнул с повозки и, раскрыв объятия, двинулся к Жавотте, потихоньку подталкивая ее внутрь дома. Мариетта, оставшись в тележке, трепала стоявшего у колеса Бернара, который просунул свою добрую морду сквозь бортовую решетку.

По-видимому, Толстый Шарль сумел урезонить Жавотту, так как через минут десять она вновь появилась на пороге со словами:

— Слезайте, красавица, и милости просим в дом!

Поскольку на сей раз в благожелательности Жавотты не приходилось сомневаться, Мариетта не заставила себя упрашивать и весело спрыгнула на землю.

Затем в дверях показался хозяин дома и подмигнул девушке, словно говоря ей: «Видите, есть только один способ обуздать мою женушку, и я сделал все, чего ей хотелось». Вслух же он произнес иное:

— Ну что ж, главнокомандующего отведем в конюшню, а сами на славу пообедаем: ведь я просто помираю с голода. Пошли, Блюхер! Пошли, приятель, пошли!

Заскрипели, открываясь, ворота, и Шарль завел во двор Блюхера с повозкой, предоставив Мариетте возможность завершить начатое им укрощение Жавотты.

Это не составило труда: хозяйка была по-настоящему доброй женщиной: с двух слов она поняла преданность и возвышенность души Мариетты и, поскольку ее поступок делал честь всему женскому полу, охотно внесла свою лепту в благое дело.

Тем временем Мариетта, со свойственной ей мягкой приветливостью, уже завоевала доверие одного из малышей; она ласкала его и целовала, а Бернар, улегшись у ног второго, позволял мальчугану крутить собачьи уши и залезать ручонкой в огромную пасть — ведь Бернар был псом добродушным и общительным.

Жавотта воспользовалась свободной минутой и спустилась в погреб, откуда поднялась, держа по бутылке в каждой руке, и эта картина привела в восторг Толстого Шарля, появившегося в воротах как раз тогда, когда его супруга вышла из дверей погреба.

Пять минут спустя все уже сидели за столом, и Толстый Шарль доказал, что в сказанных им словах о бешеном голоде, который одолевал его, не было и тени преувеличения.

Столь серьезному недомоганию соответствовало длительное лечение.

Что касается Мариетты, отобедавшей в полдень с Мартино, то она ела мало и напряженно размышляла, как бы ей затронуть вопрос о ее дальнейшем пути в этот же день.

Однако ей, наверно, покровительствовал добрый ангел и внушал желательные для нее побуждения всем, кто ее окружат.

К концу обеда хозяин подмигнул Мариетте, давая понять: то, что он сейчас скажет, не заслуживает никакого внимания.

Жавотта уловила его взгляд.

— Ну и что дальше? — спросила она.

— Дальше? — хмыкнул ее муженек. — Что ж, мать, я хотел спросить у тебя, что за ослицу я увидел сегодня в конюшне? Она облизывалась, доедая в яслях то, что оставил главнокомандующий.

— Как, разве ты не узнал ее, дурачок?

— Именно потому, что я ее узнал, хотел бы услышать от тебя кое-что о ней! Это ведь ослица мамаши Сабо?

— Собственной персоной.

— Не обращайте внимания на имя, прекрасное дитя, — сказал хозяин, наклонившись к Мариетте. — Мы зовем ее мамаша Сабо, потому что она жена Гийома, который делает сабо. Сейчас, правда, речь ни о мамаше Сабо, ни о Гийоме: речь идет об их ослице. Каким это образом она оказалась у нас, Жавотта?

— Черт подери, да потому что ее предоставили кормилице из Парньи, для того чтобы у той молоко не нагревалось от чрезмерной ходьбы. Сегодня она приходила к ребенку, а ослицу оставила здесь, предупредив, что договорилась с мамашей Сабо вернуть животное домой при первом же удобном случае.

— Так что поедем! — заявил Толстый Шарль с лукавым видом. — Я-то отлично знаю!

— Что же ты знаешь, толстое животное?

— Я знаю, что эта юная красотка найдет еще возможность продолжить свой путь, не утомляя своих ножек… Жавотта, ты видела, какие у нее маленькие ножки? И подумать только, с такими-то ножками она пустилась в путь длиной в целых тринадцать льё! Ничего не скажешь, отважная девушка!

— Хорошо, хорошо, — оборвала его Жавотта, не любившая слушать, как ее муж распространяется насчет достоинств других женщин. — Что дальше?

— А дальше выпадает подходящий случай: завтра утром мы посадим это прелестное дитя на ослицу мамаши Сабо, повернем голову ослицы в сторону Шиви и скажем: «Пошла!», и она пойдет себе прямо без остановки до двери своего стойла.

— Смотри-ка, это и вправду мысль, — поддержала супруга Жавотта. — Да ты, муженек, еще не такой глупый, каким кажешься.

Взгляд, которым Жавотта сопроводила свои слова, говорил Толстому Шарлю, что бывают минуты, когда она вовсе не считает его глупым.

Во время этого диалога, слышимого и немого, воображение Мариетты, неизменно устремленное к цели ее странствия, уже отправилось в путь.

— Боже мой, госпожа Шарль, — робко произнесла она, — я думаю об одном деле.

— О каком, дитя мое?

Толстый Шарль продолжал подмигивать Мариетте.

— Я думаю, что сейчас нет еще и четырех часов пополудни и у нас есть еще три с половиной часа до сумерек, и, если ослица мамаши Сабо не слишком устала, я могла бы поехать на ней уже сегодня, а не завтра.

— Ох-ох, сегодня после обеда! — огорчился хозяин. — Вы так торопитесь покинуть нас, дитя мое!

— Ошибаетесь, господин Шарль, я вовсе не спешу расстаться с вами, наоборот, ведь, слава Богу, вы так хорошо меня принимаете. Но я хочу поскорей увидеть моего бедного Консьянса.

— Черт побери, это вполне естественно: такова молодость, — заметила Жавотта.