Александр Дюма - Консьянс блаженный

— Вы отлично помните нужные вам даты, кузен Манике.

— О, я человек порядка.

— Но, пока не истек срок, платить ведь ничего не надо, — робко заметил старик.

— Подождите-ка… Я сказал себе примерно так: «Какой-то рок преследует папашу Каде. Его разбил паралич, его внук Консьянс ослеп, казаки стали лагерем на его земле и на корню уничтожили весь урожай…»

— И что из этого следует, кузен?

— Мне продолжать?

— Да.

— «Конечно же, — сказал я себе, — вполне возможно, что ко дню выплаты он будет в стесненных обстоятельствах…»

Папаша Каде подавил вздох.

— Восемьсот франков, — продолжал кузен Манике, — не всегда валяются под копытами коня, тем более коня казацкого. А если он стеснен в средствах настолько, что не сможет мне заплатить? Ничего, это можно уладить.

— Ах, — воскликнул папаша Каде, — поскольку залог солидный, вы дадите мне время, не правда ли?

— Э, нет, папаша Каде, нет! На это не надейтесь! Я-то купил землю честно, по цене, сложившейся к тому времени. Э, нет, папаша Каде, нет! Я рассчитывал на вас, поскольку вы всегда выплачивали долг до последнего су. Точно так же можно положиться и на меня. Так что будьте добры уложиться в срок — это уже ваши трудности.

— Хорошо, — ответил бедняга сдавленным голосом.

— Я думал так, — продолжал кузен, — если папаша Каде не может рассчитывать на урожай нынешнего года, поскольку урожай на корню уничтожен, если папаша Каде стеснен в средствах и не в состоянии заплатить мне, своему ипотечному заимодавцу, — ведь вы знаете, что у меня ипотека в первую очередь на вас, папаша Каде?..

— Боже мой, да знаю я это, знаю!

— … Значит, если папаша Каде ничего мне не заплатит, это дорого мне обойдется, так что я буду вынужден продать его землю.

Старик закрыл глаза и сглотнул слюну, как человек, на шею которому набросили веревку.

А кузен Манике продолжал с присущим ему эгоизмом:

— Итак, поскольку земля обесценена, пока все эти глупцы в простоте душевной верят, что дворянам и попам собираются вернуть их земли, я получу землю почти даром или по ничтожной цене, за какой-нибудь кусок хлеба, а в таком случае не будет ничего плохого в том, что я на всякий случай отмечу наши межи… Вот почему я вкопал мои колышки.

Судя по гримасе старика, можно было бы сказать, что один из этих колышков ему забили прямо в грудь.

Манике продолжал:

— Таким образом, можете быть спокойны, папаша Каде: нашу землю не спутаешь с соседской и через год мы увидим, что она стала лучше, чем была когда-либо прежде, ведь вся эта солома, вся эта зола, весь этот конский навоз, нет нужды вам объяснять, превратятся в отличное удобрение. О, нашей бедной земле надо годик остаться под паром и получить немного подкормки; ведь вы ее немного переутомили, признайтесь, папаша Каде… Э, да что с вами? Уж не плохо ли вам?

И кузен Манике протянул руки, чтобы поддержать покачнувшегося старика, но тот сделал усилие над собой, отстранил действующей рукой собеседника и сказал:

— Все хорошо… спасибо, кузен Манике, я доволен, что вы предупредили меня насчет ваших намерений; вы же знаете пословицу: «Предупрежденный человек стоит двух непредупрежденных».

— Значит, вы мне выплатите долг на Святого Мартина? Тем лучше.

— Я этого не говорю, сосед.

— Значит, вы мне не заплатите!

— Это я тем более не говорю.

— Что же вы тогда говорите?

— Я говорю… я говорю — надо посмотреть.

Это, как известно, было любимым словцом папаши Каде.

— Хорошо, посмотрите, — промолвил кузен Манике, а пока я восстановлю границы нашей земли. Прощайте, папаша Каде!

— Прощайте, кузен и компания.

И с омертвелым сердцем старик поковылял к деревне, волоча парализованную ногу и тихо шепча:

— О Господи Боже, только этого не хватало! Подумать только, такую прекрасную землю, мне-то стоившую более четырехсот отличных луидоров, этот негодяй Манике приобретет за кусок хлеба!

И совсем тихо добавил:

— О, этому не бывать! Да я скорее удавлю его своей единственной рукой!

Возвращаясь домой, папаша Каде увидел, что все пространство между двумя хижинами заполнено обитателями Арамона.

Они толпились вокруг Бастьена, чье лицо украшали два рубца от сабельных ударов, два рубца, которых раньше не было. Впрочем, это не помешало Катрин встретить героя возгласами радости.

Один из рубцов Бастьена мы уже видели во время его встречи с Мариеттой перед воротами лазарета в Лане.

Второй нанес ему кирасир.

Мы уже рассказали о том, как Бастьен расстался с землячкой, всячески успокаивая ее тем, что он знает особый сабельный удар, казавшийся ему неотразимым.

К сожалению, бывает так, что одна и та же мысль приходит к разным людям одновременно. Вот и кирасира посетила та же идея, что Бастьена, только он оказался проворнее и наградил Бастьена тем удивительным сабельным ударом, которым тот собирался сам его наградить.

Первый визит гусар нанес Консьянсу. В сопровождении всей деревни он пришел повидать товарища по лазарету и узнать, в каком состоянии теперь его глаза.

А глаза Консьянса выздоравливали так быстро, насколько это было возможно.

К несчастью, последняя беседа папаши Каде с кузеном Манике доказывала, что не все семейные дела шли так же хорошо.

Папаша Каде надеялся только на то, что метр Ниге, в числе клиентуры которого было особенно много рантье, найдет под вторую ипотеку сумму, необходимую старику для выплаты долга.

И тогда после погашения долга кузену Манике вторая ипотека стала бы для папаши Каде первой.

И вот, поскольку на следующий день Мариетта, пользуясь отсутствием русских, вознамерилась возобновить свои путешествия в Виллер-Котре и получить наибольшую выручку от молока, которое всегда в изобилии давала черная корова, условились, что папаша Каде сядет на Пьерро и в сопровождении и при поддержке Консьянса отправится к метру Ниге, чтобы провести с ним переговоры.

Так что на следующий день утром молодые люди и старик отправились в путь: Бернар, как обычно, тащил тележку, а Пьерро вез на своей спине папашу Каде.

Мариетта нашла бы не только прежних, но и новых покупателей, если бы молока было настолько много, чтобы можно было продать его всем желающим, но черная корова давала только две меры молока, то есть на шестнадцать су, и это был очень большой удой для одной коровы. Так что девушке пришлось продавать свой товар лишь немногим счастливчикам, вызывавшим зависть у других.

Пока Мариетта занималась своими делами, папаша Каде, ведомый Консьянсом, а вернее, ведя Консьянса, поскольку глаза юноши все еще закрывал зеленый козырек, направился к метру Ниге.

Он нашел почтенного нотариуса в конторе на том же месте, в том же кресле, с теми же клерками. Пал трон, произошло нашествие вражеских войск, была восстановлена власть Бурбонов, но ветер этих незабываемых событий не сдул даже пылинки с многолетней пыли, покрывавшей папки несокрушимого метра Ниге.

Консьянс остановился в первой комнате, где встретил г-жу Ниге, и вынужден был рассказать ей о всех своих приключениях; их завершением, как предвидела дама, мог стать брачный контракт, который предстояло оформить метру Ниге. Но Консьянс не без печали смотрел на начало своей новой жизни. Ведь он, по всей вероятности, через несколько месяцев станет гораздо беднее своей невесты. Значит, поскольку, вопреки прогнозам доктора Лекосса, его зрение еще не восстановилось, девушка за свою преданность получит мужа не только слепого, но еще и обнищавшего.

Пока Консьянс рассказывал о себе г-же Ниге, пока эта женщина, дававшая полезные советы на все случаи жизни, критиковала предписания доктора Лекосса и предлагала юноше свои, папаша Каде, хотя язык плохо ему повиновался, изложил метру Ниге суть своего дела.

Нотариус слушал его с самым живым вниманием, но время от времени покачивал головой.

Старик заметил эти знаки молчаливого отрицания.

— Разве моя просьба невыполнима, господин Ниге? — спросил он.

— Нет, я бы так не сказал, но выполнить ее трудно, что да, то да. Вы даже не представляете себе, папаша Каде, как пугливы деньги и чего только не говорят о планах Людовика Восемнадцатого насчет собственности эмигрантов и особенно насчет собственности Церкви.

— Так вы полагаете, господин Ниге, что я не могу рассчитывать на предоставление мне займа?

— Я этого вовсе не говорю: посмотрю, поищу возможности, но ничего не обещаю.

Папаша Каде вздохнул и тоже покачал головой.

— Эх, — сказал он, — тот отнял у нас наших детей, а вернул их нам кого без глаз, кого без рук, кого без ног… а многих и вовсе нам не вернул, но, по крайней мере, он оставил нам наши земли!

— Папаша Каде, папаша Каде! — вскричал нотариус. — Уж не стали ли вы, часом, бонапартистом? Если это так, я попросил бы вас, хоть вы и являетесь моим клиентом, обратиться с вашим делом к метру Меннессону или к метру Лебéню. Что касается меня, я веду дела только верноподданных его величества.

— О господин Ниге, простите, если я сказал что-то не так. Я не против того и не против этого: я за мою землю, вот и все. Тот, кто оставит мне мою землю, станет моим королем, даже больше чем королем, — он станет моим Богом, поскольку даст средства к пропитанию мне и моей семье.

Папаша Каде встал и, покачнувшись почти так же, как это было, когда он в последний раз выходил из этой конторы, с опущенной головой добрался до входной двери и прошептал:

— Не найти в долг тысячу шестьсот франков за землю, которая стоит самое меньшее двенадцать тысяч!.. Э-э, ничего подобного раньше не случалось… Прощайте, господин Ниге и компания! Пойдем, Консьянс!

Консьянс еще не мог видеть папашу Каде, но по его голосу, дрожавшему сильнее, чем обычно, по его речи, более затрудненной, чем когда-либо, он понял, что после беседы его деда с нотариусом никакого чуда не произошло.

Мариетта и Бернар ожидали их на лужайке в парке. Мариетте повезло больше — она продала все молоко до последней капли.

Это было счастье иметь такой надежный источник доходов. Но при своих шестнадцати су в день, часть которых Мариетте приходилось тратить на пищу для себя и для матери, у девушки, пусть и очень экономной, не было никакой возможности собрать эту злосчастную сумму в восемьсот франков, которую папаше Каде предстояло обязательно выплатить к ближайшему дню Святого Мартина.

В другое время можно было бы обратиться с просьбой об услуге к соседу Матьё, который, при своей грубоватой внешности, отличался отзывчивостью. Но половина земель соседа тоже принадлежала дворянам или церковникам. Более того, так же как на земле папаши Каде, русские стали лагерем на землях соседа Матьё. В печально-известном 1814 году не приходилось рассчитывать и на травинку, которая смогла бы выжить на его восьмидесяти арпанах. Даже если у добряка и имелись бы наличные деньги, он скорее всего придержал бы их, следуя невеселой аксиоме: «Разумное милосердие начинается с себя самого».

Но наличных денег у Матьё не было. В Арамоне, где, как и в любой деревеньке в сто домов, всё и всем друг о друге известно, люди поговаривали, что за три дня до папаши Каде его сосед с такой же целью нанес визит метру Ниге и столь же, как и несчастный старик, безуспешно.

В другое время и Бастьен мог бы ссудить небольшую сумму. Можно было рассчитывать на его преданность Консьянсу, ведь гусар, как все добрые сердца, познакомившись с юношей поближе, перешел от одной крайности к другой — от чего-то похожего на ненависть к чему-то большему, чем преданность; следовательно, можно было бы взять в долг кое-какие деньги у Бастьена, который, бросив пить по утрам белое вино и перестав по вечерам играть в кегли, имея двести пятьдесят франков за свой крест и четыреста ливров пенсии, без труда мог бы экономить пятьдесят франков ежемесячно, тем более что питался он у соседа Матьё, поскольку снова ухаживал за его лошадьми. К несчастью, над Бастьеном нависла та же самая угроза, что и над землей папаши Каде и над землями соседа Матьё. После возвращения Бурбонов гусара стали именовать не иначе как бандитом, бонапартистом, пособником чудовища. Следовательно, добропорядочное правительство, опирающееся на божественное право и чужеземные штыки, не имело никаких обязательств по отношению к подобному человеку и перестало рассматривать себя как должника Бастьена; оно не платило гусару за крест и не выплачивало пенсии, а это сильно уменьшило денежные возможности Бастьена, во времена своего благополучия даже не помышлявшего о какой-либо бережливости.